Kitobni o'qish: «Сплетня», sahifa 5

Тут-то он Феню и повстречал.

Точнее, встречал-то он её и раньше, но тогда она была голенастой девчонкой, одной из многих, а теперь, к полному его потрясению, оказалась самой настоящей красавицей. Ну, может, у неё не было изящных длинных пальцев или бледной до прозрачности кожи лица, может, стан её напоминал скорее надежный тополь, чем гибкий орешник, но зато от неё прямо-таки веяло уверенностью, спокойствием и умением делать всё на свете. Да, она была значительно младше него, но умела и знала по хозяйству столько, что на них двоих с лихвой бы хватило, да ещё бы и Рустемову знаменитую неуклюжесть смогло бы перевесить. Жена-оплот, жена-якорь – вот что ему было нужно и чем она могла бы стать. Так что оставалось только её в этом убедить – потому что красть её… ну, начнём с того, что и коня-то нет, чтобы умчать, да и мчать-то особо некуда. Да кабы и был – споткнулся бы, небось, прямо в чистом поле, даже не дожидаясь коварных горных дорог. Так что пока в основном – одни мечты.

* * *

Феня, разумеется, тоже давно знала и Рустема, и все слухи о его легендарной неуклюжести, и весь шепоток о его заслугах на фронте – каких только версий сельские кумушки и сплетники не строили. Надо признать, что круп Святогора выдумать так никто и не смог (видимо, столь внушительный конь не мог позволить себе обрасти любыми домыслами, даже чрезвычайно удаленными географически), но и без него фантастичнейших версий хватало. Кто-то полагал, что на Рустема свалился прятавшийся на дереве фриц-разведчик; кто-то готов был прозакладывать ремень от черкески, что Рустем просто не успел пригнуться, когда дружественный танк поворачивал башню – вот стволом под ребра-то и садануло; кто-то уверял, что Рустем стал асом камуфляжа и замаскировался настолько искусно, что бегущие в атаку «свои» его не заметили и просто пробежали поверх, оттоптав чего не надо бы.

Феню эти огульные сплетни возмущали ужасно. Что бы там ни было, а не так уж много односельчан решилось отправиться на фронт (благо обязательному призыву они тогда ещё не подлежали), а как уж там судьба военная сложится – не нам решать. Она так Темыру с Наргизой и заявила: герой, мол, Рустем в любом случае, по какой бы причине в лазарете ни оказался. И нечего тут зубы остротами затачивать.

Наргиза в ответ только фыркнула, а Темыр пожал плечами – уж чего-чего, а зубы об кого бы то ни было точить у него времени не было никогда. Поэтому, жуя сдобренный асызбалом шмат мамалыги, он рассеянно слушал сестру и кивал, прикидывая, куда могла убрести рыжая корова Марта – со вчерашнего утра домой не возвращалась, может, корягой в лесу придавило? Вроде, шакалы ночью не выли, не тявкали, так что шанс отыскать целой всё ещё есть. Но идти искать – это потратить целый день, а то и не один, а на западной стороне усадьбы опять штакетник повалило, того и гляди чужие бараны до огорода доберутся, да и бочки для вина уже давно пора околачивать и водой заливать, чтобы иссохшая за зиму древесина напиталась, расправилась, распёрла саму себя, плотно пригоняя гнутые рёбра одно к другому, без щёлочки, без зазора…

– Раз герой, может, на разведку ходил? Как думаешь, найдёт он нашу Марту?

И он нашёл. Привёл её на растрёпанном об какие-то неведомые лианы обрывке пеньковой верёвки, клочкастую, нервную и без левого рога – но всё-таки целую и по-прежнему несомненно рыжую. Марта отчаянно, как-то очень по-человечьи мычала, жалуясь на всё сразу – на боль, на страх, и что так долго не находили – и всё искала маленькими своими глазками Темыра, единственного своего хозяина и утешителя, а когда увидела (Наргиза даже руками всплеснула, смеясь), рванулась, ткнулась в него мордой, даже глаза зажмурила от удовольствия.

– Была бы собака – прыгала бы на руки и хвостом бы что есть мочи молотила, – хохотала Наргиза, – а при таких-то размерах хоть рядом постоять, и то дело! Осторожней, гора неуклюжая, уронишь мне моего брата, не пихайся так!

Но Феня не смеялась. Поджав губы, чтобы казаться не растроганной, а суровой, она смотрела, как напившаяся Темыровой скупой ласки Марта отошла, развернулась и аккуратно, насколько могла, подошла к Рустему, ткнула его тёплым лбом в ладонь, слегка боднула, коротко мыкнула… благодарила. И как Рустем потрепал её за велюровое ухо, потом наклонился и прошептал в него что-то, пальцем слегка поглаживая обломанный рожьий пенёк. Хотя Феня и сама выросла с собственной скотиной, знала тонкости характеров всех своих коров, но эта молчаливая беседа телочки и человека выглядела так удивительно, так гармонично, так естественно, что Феня невольно залюбовалась и даже вздрогнула, когда Наргиза, уже убегая по своим многочисленным делам, хмыкнула:

– Надо же, вроде и голь перекатная, своей-то коровы, поди, никогда не имел, а с чужими эвон как – по душам шепчется. Чудеса!

И впрямь чудеса, подумала Феня, почему-то притихшая и словно потерявшая свой острый язычок.

* * *

Они поженятся только через три года, в самом конце двадцатых, когда Рустем, наконец, решится, теребя в кулаке смятый картуз, прийти на разговор к Темыру, а Феня уже вконец изведётся вся от странной и не выразимой словами смеси нежности, жалости и умиления к этому нескладному, чудаковатому, невезучему, но бесконечно доброму человеку.

Темыр, ничего такого в сестре не замечавший (да и как тут заподозришь, если Рустем ей годился скорее в дядья, чем в мужья), растерянно почешет в затылке: а жить-то вам где? Феня совсем к другому привыкла. Всё-таки, крепко на ногах стоим. Чем сможет, будет им помогать, да и в Фениных руках любая кукуруза всегда давала в два раза больше початков, а в счастье и вовсе утраивалась.

И когда на мир обрушится новая война, тоже германская, и уже призыву будет подлежать, почитай, всё село (к тому времени – колхоз), а Рустем, по инвалидности и возрасту, не будет, он совсем не захочет уходить от своей Фени, но совсем, никак, не сможет не уйти, и запишется добровольцем, и сгинет почти сразу и навсегда – она так до конца и не узнает, где именно, да и не будет хотеть этого знать, потому что будет ждать его обратно, каждый день, десятки лет подряд, до той самой ночи, когда он, наконец, снова придёт к ней, уже совсем дряхлой и седой, ведя на растрёпанном обрывке веревки давно уже околевшую Темырову Марту с обломанным левым рогом. И, привычно пожевав губами, подмигнёт и уведёт её, свою Феню, так тихо, что приехавший на недельку проведать тётку Хасик, переворачиваясь с боку на бок в разгаре интереснейшего сна, даже не заподозрит дыхания вечности, пронёсшегося над домом.

* * *

Наргиза была красивой всегда. Она никогда не пыталась такою быть, но и прятать что Богом дадено, тоже не старалась. Да это было бы, наверное, и невозможно. У неё не было, как у других девчонок, периода младенческой неоформленности, или отроческой нескладности, или подростковой прыщавости – она являла собой видимое совершенство на любом витке своей благоухающей жизни. Сперва в виде идеально-кукольной малышки, затем – изящнейшей девочки, после – царственной девушки. Не было никаких сомнений, что и состарится она величественной императрицей – собственно, так оно потом и случилось. Самым же удивительным в ней было то, что свою корону она носила, как другие носят, скажем, собственную ключицу: ну да, где-то есть такое посреди организма, но стоит ли задумываться или обращать особое внимание? Функцию свою выполняет – и отлично.

Её корона свою функцию выполняла без сбоев. В Наргизу были влюблены абсолютно все ровесники и их старшие и младшие братья, но подавляющее большинство – совершенно платонически, без особых надежд. Что толку-то? Она-то ни в кого не влюблялась. Совсем. Не флиртовала и не кокетничала. Это же всё равно что любить, скажем, комсомолку с плаката в колхозном клубе – вероятность взаимности примерно равна.

Хуже всего приходилось заезжим специалистам и порученцам всякого рода, от молодых агрономов и тракторотехников до членов районного комитета партии. Темыр иногда даже немного развлекался: если, скажем, приезжал какой-то очередной лектор или, допустим, оратор и собирал в клубном актовом зале молодёжь для повышения грамотности в смысле мировой политической ситуации, а Наргиза решала это мероприятие посетить, Темыр позволял себе паузу в своих бесконечных делах и пристраивался в зале где-нибудь в уголке. Оно того, честное слово, стоило.

Затерянная среди моря голов, сестра просто смотрела на выступающего широко распахнутыми глазами, в которых, в зависимости от темы вечера и мастерства гастролёра, могли светиться и восторг, и любопытство, и откровенная насмешка. Первые пять-десять минут лектор вёл себя, как обычно: опирался на заготовленные тезисы, апеллировал к тому или иному аспекту проблемы, ставил риторические вопросы и сразу же сам на них отвечал. Но потом – всегда, непременно и без исключений – начинало что-то происходить. Какое-то смутное беспокойство постепенно охватывало лектора, потихоньку сбивая его с накатанной колеи. Он начинал слегка заикаться, буксовать на одной и той же фразе, ненужно подчеркивать то, что уже и так было доказано предыдущими аргументами, расслаблять узел галстука (порой и несуществующего в виду ужасающей жары), залпом глотать воду из поставленного на трибунку Зиночкой или Валечкой стакана, а главное – пытаться разобраться, что, собственно, происходит.

А происходило самое обычное околдовывание: просто магнетические волны, исходящие, подобно радиации, от Наргизы, фокусировались на ораторе и достигали, наконец, его нервных рецепторов. По скорости восприятия можно было судить о толстокожести визитёра, но через четверть часа даже самый поленообразный увалень начинал искать глазами в зале причину беды.

И вот именно это было зря. Потому что, конечно же, каждый из них почти сразу обнаруживал в середине (или на краю) забитого слушателями пространства буйную, еле сдерживаемую косынкой шевелюру и горящие девичьи глаза.

Далее события могли развиваться по-разному. Кто-то, ощущая непреодолимый, первобытный жар в крови, расцветал невероятно и здесь же, в этом душном клубном зале, произносил лучшую, самую блистательную и вдохновенную речь в своей жизни, абсолютно уверенный в том, что счастье и смысл земного бытия уже найдены, и теперь остаётся только состариться вместе и умереть в один день. Кто-то, наоборот, вдруг со всей ясностью осознавал собственное ничтожество и бесконечную тщету своих жалких потуг казаться умным, образованным, состоявшимся, и, не зная, куда деться от стыда и унижения, мямлил и комкал заготовленные фразы, мечтая только о том, чтобы поскорее закончить и выскочить уже из этого нестерпимого, обжигающего рентгеновского луча. Кто-то (из самых опытных) продолжал произносить давно затверженные фразы на совершенном автомате, с изумлением понимая, что вот уже добрых полчаса как абсолютно не управляет собственной речью, мысленно перебирая самые жаркие из когда-либо случавшихся с ним ночных фантазий.

Сидевшему тайком в уголке Темыру такой оборот чужих мыслей, конечно, совершенно бы не понравился, но управлять чужим подсознанием он, разумеется, не мог. Коли бы кто и впрямь к ней сунулся – застрелил бы, и вся недолга. Но предъявлять претензию «не так ты смотришь на мою сестру»… ему ли не знать, что тут сама она во всём и виновата.

Впрочем, «сама она» виноватой себя и не ощущала, и не была. Сестры и подруги – тоже ведь женщины – искренне не понимали: всерьёз она не догадывается о том, что является смертельным оружием дальнего боя или искусно играет дурочку? Но даже самые чёрные завистницы всё же склонялись к первой версии.

Потому что ей оно было ни в малейшей степени не надо. Все эти трофеи из мужских поверженных тушек и покорённых душек если кого и интересовали, то точно не Наргизу. Ни разу не воспользовалась она открывавшимися перспективами (а слухом-то земля полнится, такие люди взглянуть приезжали, что ох, не шутить бы), не кинула в ответ на жаркие речи благосклонный, подающий надежду взгляд. Не было у неё ни романов, ни флиртов. Совсем. Так что сплетни даже если и пытались возникнуть – сохли здесь же. На корню.

* * *

Но люди привыкают ко всему. Привыкли и к яркому, ясному свету Наргизы. К тому, что она – не для земных парней, не для колхозных передовиков, не для блистательных ораторов… А для кого же? Чего же хотела она сама, столь искусно вылепленная, выточенная матерью-природой из лучшего человеческого сырья? Этого никто не мог бы сказать с уверенностью. Как, собственно, и того, знает ли сама Наргиза, куда ей путь.

Темыр, честно говоря, не раз чесал в затылке: в своём селе у неё женихов давным-давно не было – это же всё равно что статую из фонтана пытаться увезти и затем добиваться взаимности (только эта еще и насмешками да хохотом своим ведьминским изведёт). Приезжими она забавлялась, или вовсе внимания не обращала. Всё ей как с гуся вода.

Старухи окрестные хмурились, головами качали, перешёптывались: ох недаром девка статью вся в бабку двоюродную пошла – не будет ей счастья. Та тоже красавица была, глаза слепила, да с бесами снюхалась, заговариваться начала, всё ей голоса являлись, толковала вечно с кем-то незримым… И в Наргизе, видать, тот же нечистый сидит. А то и сама бабка решила вернуться, на новый мир посмотреть. Ты бы, Темырчик, к иконам, что ли, её бы сводил, в храм-то наш древний – бес-то и задрожит, замечется, не понравится ему. Там и посмотрим. А, сычкун?

Темыр только отмахивался: коли бабке неродной на новый мир посмотреть охота – так пусть убедится, что нет у нас теперь ни бесов, ни храмов, один кругом сплошной комсомольский колхоз. Что ей тут делать-то со своими чертями? Просто нрав у Наргизы крутой, независимый – без матери, чай, росла, ну а красота не у неё одной в наличии имеется.

Старухи обижались, расползались, качая головами, шептаться по своим домам. А проблема оставалась: замуж-то даже и такой красавице надо. Хоть Темыр бы и сам себе в том не признался, но на каждого приезжего посматривал он с любопытством: а вдруг?.. Где-то глубоко по-прежнему теплилась надежда. Что влюблялся всяк – в том Темыр не сомневался, но кто сумеет добиться её, кто решится уговорить, кто не побоится встать рядом… ох.

Когда однажды вечером она так и не вернулась, Темыр с Феней, уже замужней, но заночевавшей ради раннего покоса в доме брата, переглянулись над нехитрым ужином и подумали каждый о своём.

«Неужто ж и впрямь существует ей ровня?» – думал Темыр. Что дикий зверь её не тронул, что лихой человек не подстерёг, что украсть её невозможно, что сама, значит, кивнула и пошла – в том не сомневался ни минуты. Это же его сестра, ему ли не знать.

– Неужто в городе теперь будет жить, при важных шишках? Там же воздух не тот, да и правил всяких много – не по ней это, не по нам всем… – Феня очень по-бабьи подперла щёку рукой и вздохнула о том, что мама не дожила – вот и самая младшая из сестёр, кажется, остепенилась. Только Темыр остался холостым, но он даже не выбирает, а всё ждет непонятно кого и от разговоров на эту тему всегда уходит.

Назавтра выяснилось удивительное. Они приехали вдвоём и вошли на широкий Темыров двор – рука в руке, оба невозможно красивые и решительные. Он был русским. Совершенно русским, вне всяких сомнений. Он не хотел её красть – он и не знал, что это вообще возможно и как это делается. У него в крови было другое: прийти и честно, открыто просить руки. Но она, опуская веки на искрящие смехом, страстью и счастьем глаза, мотала головой, запрокидывая жемчужное, нежное, беззащитное горло: если украдёшь меня, если не испугаешься брата моего – а он знаешь какой? зверь, как есть зверь! помчит за нами, по всем горам сразу, будет искать, пока не найдёт, пока не пристрелит! и чтобы тела наши летели с обрыва, в ущелье, оба разом, вместе, понимаешь? – если не струсишь, если поймёшь, как, и умчишь меня, украдёшь, уворуешь – век твоя буду! И имя своё поменяю: не буду больше холодной Наргизой, буду жаркой Наргиз! Для тебя, понимаешь? Сколько оставят нам жизни мой брат и твой Бог, от которого ты уже давно отказался – столько и буду твоя, верная, до последнего вздоха!

И он украл. Выяснил, что да как, уговорил одинокую бабку в горной деревне принять их на ночь, раздобыл коня, едва научился на нем держаться и – украл. Потому что всё равно не понимал, как дальше жить без неё, а так пусть и в ущелье падать с обрыва, но всё-таки вместе. Рядом.

* * *

Он был агроном. Видный, заметный, не как Касей или Рустем – он был у всех на виду, его все знали, он метался по всем селам и колхозам подряд, поднимая урожайность то табака, то чая, затевая бурные обсуждения передовых методов, регулярно выводя кого-нибудь на чистую научную воду и мастерски наживая себе врагов.

Когда страну накроет морок кровавого террора, он, как и Марат, исчезнет в числе первых, и все его многочисленные статьи и публикации будут рассматриваться то ли как попытка замаскировать основную подрывную деятельность, то ли как содержащие ядовитые зёрна этой самой деятельности – он, как и сотни тысяч его товарищей по несчастью, так и не сможет понять, в чём конкретно его обвиняют, и до последней минуты будет верить в торжество разума и справедливости.

Торжества этого добьется его Наргиз, в уже давно приросшем к ней статусе вдовы, через двадцать пять лет после той страшной ночи, когда его вдруг уведут – как был, в пижаме и домашних тапочках – а она останется одна, совершенно ещё не понимающая, что этот день и есть – самый главный в её жизни. Добьётся признания расстрела неправомочным, а имени мужа – чистым. Добьётся, несмотря на то, что никто не будет стремиться ей помогать, что время массовых реабилитаций ещё будет ох как не близко, что её случай окажется едва ли не уникальным… Неувядаемая красота и всепобеждающее обаяние женщины-лозы вновь окажут её супругу неоценимую услугу.

…Даже если только ленивый и слепой не покосится на неё и не прошепчет соседу злым шёпотом: моих трое в грязь втоптаны ни за что, а её Николай что ж – чистенький? Чем расплатилась-то, чем?! Понятно же… Постыдилась бы, стара уже больно для такого-то.

… Даже если злая эта, невысказанная, несправедливая слава облепит её, как паутина, прирастет, погонит с места на место, без права пускать корни, прорастать, останавливаться в покое и тишине…

…Даже если её обелённому, так никогда и не забытому Николаю, придётся дожидаться её на небесах для благодарности ещё многие, многие десятилетия.

* * *

Астамур хорошо запомнил тот день – второй главный день в жизни Наргиз. Он был ещё слишком мал, чтобы по-настоящему что-то понять (лет, наверное, не более одиннадцати), но, видимо, она умела менять вокруг себя саму структуру пространства: даже теперь, взрослый, немало повидавший, он в деталях, в минутах и штрихах мог восстановить в памяти тот вечерний воздух, все его звуки и главный его смысл. Как скрипнула калитка, и как по хурмовой аллее, тенистой даже днём, а вечером и вовсе полной упругих, осязаемых загадок и тайн, шла, смутно различимая, но безошибочно узнаваемая по изящной, легкой походке тётя Наргиз (мама сердилась: «Нет такого имени, Аста, её зовут Наргиза – и нет здесь других имён!»). Как он ощутил на губах глупую, счастливую улыбку – ничего не мог с собой поделать: стоило ей появиться рядом, и он сразу становился счастливым щенком. Никому бы в этом не признался, но самому себе не наврёшь: в её – и только её – присутствии всё меняло смысл и обретало иное значение. И тогда, и потом. Она к тому моменту была уже немолода – уже разменяла полвека – но все её обаяние с возрастом не только не развеялось, а словно обрело особую, проверенную временем крепость. Теперь это было не молодое пряное вино, а выдержанный, безумно дорогой коньяк.

– У меня для тебя новость, Аста, – ещё издалека сказала она, и это было странно: без приветствия, без предписанного обычаями вопроса про здоровье. – Для тебя и для твоих братьев.

– Добро тебе, тётя Наргиз! – он двинулся ей навстречу, чтобы не кричать через весь двор. – Мамы ещё нет, задерживается – наверное, опять на низке табака. – Он подумал и весомо, как взрослый добавил: – Надо выполнять план.

– Да, – Наргиз моргнула и поджала губы в какой-то прощающей, извиняющей его, Астамура, улыбке. – Без моего Николая сложно стало давать стране план. Но он больше не враг, Аста. Ты и твои братья можете снова по праву им гордиться. Как все эти годы делала я.

Честно говоря, Астамура это сообщение тогда не слишком впечатлило. История дяди Николая не была каким-то исключением. В каждой семье в селе имелся свой собственный враг народа, а то и не один, и часто – гораздо ближе, чем всего лишь муж бездетной тётки. В доме Темыра имя Николая произносили шёпотом, потому как – не случилось бы чего. Не то чтобы произносили часто, но всё-таки Астамуру про него было известно, и это была уже часть общесемейного обихода: у тёти Фени муж пропал без вести в войну, а у тёти Наргиз (прости, мама: у тёти Наргизы) – враг народа. Это был стартовый, предлагаемый расклад фигур на доске: играть и жить предлагалось, исходя именно из него. Асте никогда не приходило в голову, что это положение может как-то измениться. Что значит «больше не враг» – было не очень понятно (как, в сущности, и что такое «враг», если он свой), но всё-таки Астамур предположил, что теперь этот привычный расклад как-то, наверное, изменится.

Видимо, он выглядел озадаченным, потому что Наргиз, подойдя ближе, взяла его за плечи, присела, чтобы взглянуть в глаза на равных, с одной высоты, и произнесла:

– Ты меня слышишь, Аста?.. Твой – ваш с братьями – дядя больше не враг народа. Они признали, что были неправы. Что ошиблись. А он – чистый и ни в чём не виноват. Настоящий советский коммунист. И я принесла показать твоей маме бумагу об этом. Чтобы узнало всё село.

Как именно нужно себя в подобных случаях вести, Астамур понимал ещё меньше. Был бы жив отец – или хотя бы была бы рядом, а не в поле, мать – наверняка бы подсказали. Но он был дома один, не считая бесполезных в этом вопросе братьев, а потому просто моргнул, глядя в прекраснейшие Наргизины глаза совершенно счастливым взглядом.

* * *

Вернувшись домой лишь глубокой ночью, вымотанная до предела Гумала застала у себя на кухне мужнину сестру, торжественную и прямую, как церковная свеча. «Её-то какой шайтан принёс?..» – почти безучастно, отупев от усталости, думала она, стягивая с головы косынку и тяжело присаживаясь на стул.

– Добро тебе, Наргиза… Давно ли ждёшь? Прости… Не успеваем давать план… Табак. Приходится по три смены подряд.

– И тебе добро, обара, – привстала при её появлении Наргиз. – Аста мне так и сказал, что табак. Хороший парень у тебя растет. Понимающий. Хасика я помогла ему уложить. Мне вот, видишь, Бог не дал, так хоть твоих приголубить иногда.

Гумала внутренне напряглась: Даура золовка не назвала. Неужто нагрубил ей? Впрочем, она бы его вполне поняла. Не очень осознавая этого сама, присутствии Наргизы Гумала вся подбиралась и держалась настороже. Как на лезвии ножа.

* * *

Что Гумала Наргизу не любила, знали и весь колхоз, и всё село, и, конечно, сама Наргиз. Ей, впрочем, это было не слишком важно – а значит, и не трогало её душу: с неё всё, что казалось ей несущественным, скатывалось, словно по русалочьей чешуе.

А вот Гумалу её собственная тёмная нелюбовь к мужниной сестре терзала в своё время изрядно. И хотя теперь она уже давно свыклась с этой свинцовой, дальней, издалека порыкивающей, но уже всё-таки неопасной грозой, всё равно сделать вид, что ничего и не было, и нет – не получалось. Не могла.

Конечно, она ревновала Темыра к ней. К сестре. К единственной из трёх. Но если бы кто потрудился узнать, почему, удивился бы ещё больше.

Ведь это была история совсем другой женщины – история, случившаяся за без малого полвека до рождения и самого Темыра, и его сестёр, а уж от Гумалы её отделяло и того больше…