Kitobni o'qish: «Сплетня», sahifa 11

Часть шестая

– Добро тебе, мама, – Астамур сжал тёплые ладони Гумалы, улыбаясь, заглядывая в глаза и замечая новые морщинки. Это неважно. Её всё красит. Самая красивая женщина в моей жизни.

– Приехал, – тепло плескалось и во взгляде Гумалы. – А я уже не ждала – думаю, забот с малышкой много. Собирались вот с Хасиком к тебе спуститься. Не люблю я твой город, но ради Рады… Как Асида? Молока хватает?

– Сможет выкормить и троих, – засмеялся Астамур. – Как и ты. Ох, мама, мама, как же дома хорошо… Хурму, я смотрю, Хасик омолодил? Давно пора.

– Хасик много работает… Да… У меня-то силы уже не те…

– На-ка вот, Асида тебе передала. Перекупила по случаю у подружки сатиновый отрез – что-то они там шить собирались, да выкройку не нашли – так она тебе новое платье смастерила. Говорит, на глаз шила, но должно подойти. Будешь перед соседками щеголять.

– Ну что ты, в самом деле, сычкун, где уж мне щеголять.

– Будешь-будешь. В аныха в обновке оно тоже ловчее. Хоть перед духами не стыдно.

Гумала, уже поставившая было кофе на газ, резко обернулась и внимательно посмотрела на сына:

– Аста?

– Ну, так а что? Сама же говоришь: заедят они тебя. Проходу не дадут.

– Нельзя таким шутить. Добром не закончится.

– А кто сказал, что мы шутить будем? Мы благодарить будем.

Гумала моргнула, прищурилась на сына. И улыбнулась.

* * *

Длинные худые ноги Даура привычно отмеряли шаги до родной калитки. Автобус приходил в самый центр села, оттуда до Хасиковой усадьбы было добрых три километра пешком. Впрочем, отнюдь не всегда они были добрыми. Многие годы подряд этой же самой дорогой каждое утро они ходили в расположенную центре школу: сперва с Астамуром, потом все втроём, потом снова вдвоём, но уже с Хасиком. Шагали, а иногда и тащились, пиная камни и банки, обгоняя коров и догоняя попутчиков-одноклассников. Отмучившись на уроках (во всяком случае, Даур всегда воспринимал учёбу именно так), тем же путём поднимались до чайных плантаций и кукурузных полей, где помогали, по мере мальчишечьих сил, матери – сперва понемногу, затем уже и по-взрослому, всерьёз. Работы здесь хватало всегда: быстро, но аккуратно пропалывать, искать и отщипывать c чайных веток молодые листочки, тохать²⁰ сперва низенькие, а затем в два метра ростом столбики кукурузы – да мало ли в поле дел.

Школа научила его главному: читать.

Читал он запоем. Всё, что только попадалось под руку – его бурному, ненасытному воображению годилась любая пища. Он был пионером-героем, подрывавшимся на заснеженных минных полях; он скакал по прериям в поисках всадника без головы; он уходил на дно вместе с непокорными пиратами… Он был – всюду. Он был – всем.

Единственное, что плохо вписывалось в его бурный, постоянно закипающий мир – это сидение за партой и попытки решать задачки. «Молотилка на конной тяге намолачивает за рабочую смену 11 центнеров овса. Передовая же электрифицированная молотилка нарабатывает 14 центнеров в течение часа. Требуется определить: во сколько раз передовая электрифицированная молотилка эффективнее отсталой конной, если рабочая смена длится 8 часов».

Даур всегда искренне недоумевал: какая, в конце концов, разница? Понятно же, что наши советские инженеры плохого колхозникам не посоветуют – то есть, если они что-то там по-передовому электрифицировали, то это определенно работает лучше. Значит, надо эту электрифицированную молотилку брать – и будет нам в нашем советском хозяйстве радость.

К сожалению, учитель математики думал совершенно иначе и требовал от учеников точности. Что-что, а уж именно это слово – «точность» – всегда навевало на Даура смертельную тоску. Весь окружающий его мир учил тому, что точность не имеет значения. Разве может яблоня точно сказать, сколько яблок у неё народится в этом году? Или можно точно предугадать, когда пойдёт дождь? Или, может быть, мы точно знаем, что увидим сегодня во сне? Пожалуй, с полной уверенностью можно утверждать только одно: всё в этом мире непредсказуемо и целиком и полностью зависит от случайности.

Да вот взять даже его, Даура, имя. Мама часто рассказывала эту историю вместо сказки перед сном. У неё тогда были свои планы – она намеревалась назвать его в честь одного из братьев своего отца. Но как раз когда ей пришла пора рожать, к отцу на двор приехала большая киношная делегация. Что-то они там такое снимали про альпинистов в горах. Отец же всегда был главным тамадой села, и все застолья всегда проходили только на их дворе – так мама рассказывала. И вот: зелёный двор, знаменитое отцово вино, мясо, акут²¹, пир горой, и вдруг прибегает соседка, Ганичка, и кричит: радуйся, мол, Темыр, сын у тебя, снова сын, представляешь?

И тогда главный из гостей встал, поднял бокал и сказал:

– Лучшая новость этого дня: началась новая, замечательная жизнь! Почему я говорю – «замечательная»? Потому что у такого отца, и среди таких восхитительных гор, и под таким благословенным небом – какой же ещё ей быть? Так пусть же в честь того удивительного совпадения, что именно сейчас, когда все мы сидим за этим гостеприимным столом, весть эта озарила наши души, счастливая мать назовёт своего сына, как главного героя нашего будущего фильма: Даур. Ведь «Даур» значит «любимый»!

Отказать гостю после такого тоста отец, конечно, никак не мог, и мать, вздохнув, нарекла малыша, как просили. Заготовленное имя она припасла для следующего сына, и потом именно оно принесло ей немало горя и тихих тайных слёз.

Даур знал, что мать была уверена: никому из братьев не известно, как именно случилось, что их осталось трое. Но именно ему известно было.

* * *

В тот год (ему было двенадцать) его особенно сильно донимали Ганичкины девчонки: уж больно они чистенькие, гладенькие, косички аккуратные, ноги не босые, обутые. И носы вечно задирают. Смотрят свысока. Все пятеро. Даже малявки.

Даур с Астамуром, понятное дело, особой чистотой не блистали: то в овраг к уткам полезешь – оскользнёшься, на пузе проедешься; то яблоки соседские воровать пойдёшь, от собак через забор удирать – непременно что-нибудь да порвётся. Мать с полей приходила всегда поздно, что успевала – штопала, но, честно говоря, чтобы ей глаза при тусклой лампе лишний раз не портить, мальчишки свои прорехи не особо показывали. Ну, в другой раз зашьёт – не падают же пока штаны, держатся. А Ганичкины «прынцессы» пальцами тыкали, рожицы строили, фыркали. Особенно третья, Амина-ровесница.

Вот мальчишечья гордость Даурова и не выдержала. Поколдовал, конечно, немного, покумекал, пару хитрых гвоздиков вбил, узлов крепких, пиратских навязал и сел подкарауливать Амину. Секрет заключался в том (это Даур обнаружил довольно давно), что даже самая аккуратная и чистенькая девочка рано или поздно ходит «туда». Ну… туда. Где надо штаны расстёгивать. Ну или как это у них там устроено. Вот и Амина – пошла. Перед входом ещё эдак независимо косу с плеча на спину перекинула. И вошла.

Тут-то дверь за ней и захлопнулась. То есть, Амина-то решила, что это она сама крючком изнутри себя обезопасила – да не тут-то было. Не зря Даур читал всё, что под руку попадалось. Для пущего смеху он ещё и подпёр дверь снаружи толстенной чуркой (тоже специально заранее заготовил).

Минут через десять началось. Сначала она просто дверь подёргала. Потом посильнее. Потом, поняв, что заклинило, начала звать. Сперва неуверенно и смущенно – неловкое место, как ни крути. Потом уже все стеснения отбросила: стала завывать и захлёбыться визгливыми слезами. Чего она там только не верещала! Ей уже даже начало мерещиться, что прямо сейчас, прямо в ту самую дырку её, красавицу, уволокут необразованные лешие, не прослышавшие ещё, что в Советском Союзе чертей не бывает.

Ганичка, её муж и старшие девочки были в поле. Услышала бедолагу соседская бабка, прибежала, послала младшую сестрёнку за родителями, а сама откинула бревно, рванула дверь… да не тут-то было. Хитроумные Дауровы гвоздики сработали, как потайной колышек, и открыться двери всё равно не давали.

– Ну что ты, бусинка моя, кричишь-то так? – утёрла лоб озадаченная бабка. – Нету в нашем колхозе чертей: сколько живу – ни разу не встречала. Да если бы и были – зачем же им так пачкаться?

Амина, выбившись из сил, уже просто тихо плакала и просила соседку «только ни за что, ни за что» не уходить. Прибежал с поля отец, саданул со всей силы каблуком в непокорную дверь и вышиб её вместе с Дауровыми колышками.

Амина потом долго ещё в стыдное место одна не ходила – только с какой-нибудь из сестёр. А отец, осмотрев дверь и обнаружив клинышки, пришёл злой и растерянный к жене:

– Подшутил кто-то над нашей девчонкой. Не знаешь, обара, кто бы это мог быть?

Ганичка, поджав губы, долго не размышляла. Тем же вечером зашла к Гумале и попросила Даура на небольшой разговор. Гумала, как всегда усталая и замотанная, только недавно вернувшаяся с поля, кликнула сына и ушла собирать ужин.

Бурлившая негодованием Ганичка смотрела на идущего к ней через весь двор вихрастого мальчишку, почти подростка, и готовилась задать ему по первое число. Но что-то в его независимой, нарочито развязной походочке было такое… «Без отца же растёт», – сердце кольнуло застарелой болью: в Темыра она была влюблена ещё девчонкой, да не сложилось…

– Я тебе сейчас… секрет скажу, – неожиданно для самой себя произнесла она. – Мать тебе никогда не расскажет. А я скажу. Может быть, ты призадумаешься.

И глядя в наглые, нестерпимо голубые Дауровы глаза, она всё рассказала. О том, что когда у матери его был выбор, из двух маленьких мальчиков она выбрала жить – его. Даура.

– Уж больно дорогой ценой ты матери своей достался, сычкун. Подумай… Она ведь должна никогда об этом не пожалеть.

* * *

Вот тут, на развилке у мельницы каждое лето разбивали передвижной кино-пункт. Натягивали огромный полотняный экран, ставили лавки, подключали стрекочущую аппаратуру. И крутили ленты.

Даур грустно усмехнулся: как ему тогда казалось всё легко… Вот стану актёром, вот буду сниматься в кино – как Радж Капур, как Евгений Самойлов, как Сергей Бондарчук, наконец – и мама будет мной гордиться. И не только мама – всё село. Вся республика!

Нет, за все свои тридцать лет он так никогда и не пожалел, что выбрал именно этот путь. Сцену. Ему всегда было, что сказать людям.

Но взрослая жизнь оказалась несколько сложней, чем ему, замершему перед белым экраном в предвкушении очередного чуда, казалось. Впрочем, в одном он точно не ошибся: мама им бесконечно гордилась.

* * *

– Добро тебе, мама, – Даур обнял мать крепкими ручищами и поцеловал в макушку. Другие так не делали – только он. Это был Темыров жест, и каждый раз – сколько уж лет подряд – у Гумалы сжималось сердце: неужто мой мальчик мог это запомнить?

– Ох, сычкун, вот это радость – неожиданно-то как! Что Мадина, здорова? Как малышка? Как театр?

– Всё хорошо, мама, – улыбнулся Даур. – В подробностях будет долго-долго, а в целом можно и мало-мало сказать: всё хорошо. А что Хасик, далеко ли ушёл? Я ему кое-что привёз.

Гумала, уже хлопотала у стола, счастливая тем, что двое старших сидят рядом, как и много лет назад.

– Пойти, что ли, проверить забор, – хлопнул ладонью по бедру Астамур.

Даур вышел вслед за ним. Просто стоял и смотрел на чисто выметенный огромный квадрат зеленого двора, на деловито проверяющего колья штакетника старшего брата, на белые шапки гор – точно такие же, как в его детстве, и в детстве его отца – да, наверное, и деда. «Ведь что такое театр?» – думал он. – «Разговор о вечности. Шекспир намекает, что за и столетия до нас люди тоже жили, страдали, рвали страсти в клочья… и заборы, вон, чинили. И мы пытаемся влезть в их шкуры и понять, как они всё это видели, делали, ощущали… Да вот точно так же. Что, в сущности, в нас изменилось за пару-тройку тысячелетий? Ну разве что покрой брюк…»

* * *

Сложив руки под передник и прислонившись спиной к косяку, Гумала смотрела на троих своих сыновей.

«Хороший день», – думала она. – «Редкий. Совсем как в прежние времена». Но день был хорош ещё и потому, что на стуле в дальней комнате лежал свёрток с сатиновым платьем. Платьем, которое сшила её невестка Асида специально для неё, Гумалы, а она, Гумала, согласилась такой подарок принять. Никогда бы она не приняла ничего такого, льнущего к телу, от Наргизы, бездетной вертихвостки, всю жизнь только и забавлявшейся, что своей силой, только и заботившейся, что о своей неземной красоте. Никого не привела в этот мир Наргиза, никому не передала свою хвалёную колдовскую кровь. Что толку в её красоте? Пустоцвет. Обесценила она жертву своей тётки, красавицы Нуцы, добровольно ушедшей замуж в паранджу, оставшейся, ради братьев, на чужой земле, растившей своих детей на песнях своей, а не их, родины. Асида целых восемь лет тоже казалась Гумале пустышкой: красивой, умной и бесполезной. Ах, как же мучилось сердце матери, что именно старший, Астамур, выбрал себе такую.

Но сегодня, глядя на ладно пошитый и идеально сидящий наряд, Гумала простила невестке всё. Асида стала настоящей. Стала матерью. Частью не только семьи, но и рода. И многие его ветви пойдут теперь и от неё.

Братья аккуратно отламывали большие ломти белого хлеба, макали в густой асызбал, деликатно брали прямо щепотью крупные куски овощного салата.

– А в городе, мама, без вилки – никуда, – поднял бровь Даур, наслаждаясь каждым отправленным в рот куском. – А вилка – это же металл, поганой железяки кусок, она же вкус любой еды портит!

– Ты, никак, к роли готовишься, – усмехнулся Астамур, тоже, впрочем, обходящийся без вилки. – Ора, Хасик, пожалей уже. Я с тобой давно знаком. Выкладывай, что там у тебя.

Хасик, сосредоточенно что-то жевавший, даже поперхнулся. Метнул на Астамура досадливый взгляд: когда ж ты меня читать перестанешь, как передовицу «Правды» на стенде у сельпо?

– Я тут подумал… – начал он, посмотрел на мать и поджал губы. – Идею имею. Виноград хочу возродить. Вино делать. Как отец.

Это слово – так редко между ними произносимое и так часто определявшее жизнь каждого из них – повисло в воздухе и словно выключило на мгновенье все звуки.

В это мгновенье Гумала снова увидела – и, что ещё хуже, услышала – тот, самый страшный миг своей жизни: как ломаются, с сухим, зловещим треском, толстые ветки огромного грецкого ореха, как густую листву прочерчивает изнутри непонятная, сверхъестественная волна, как густой октябрьский воздух вспарывает хриплый, короткий крик и обрывается тупым и каким-то окончательным звуком удара… и всё.

Она каждый раз смертельно боялась, когда он лез туда, на высоту. Она всегда ненавидела Наргизу, стоявшую у подножья в ожидании плетеных корзин с урожаем и весело подзуживавшую брата на самые наливные, самые лакомые гроздья. Она с самого начала, с самого дня их свадьбы знала, что всё её сияющее тихое счастье – ненадолго.

* * *

Темыр понимал, что это – конец. Он ещё различал смертельно белое, перекошенное лицо стоявшей над ним на коленях Наргизы, но ему надо было успеть увидеть и другие глаза. Она успеет. Добежит. Ещё немножко… Спасибо тебе, земля моя, я всё помню, аныхапааю говорил: это и есть плата за тебя, земля моя, что сберёг, что сохранил – но прежде, говорил он, рядом со мной встанет тот, кто подхватит мой факел и дальше понесёт его с честью… Где же она… где… вот…

«Парней… вырасти…», – прохрипел он в самое родное на свете лицо. И затих.

* * *

– Я всё вырубила, Хасик, – спокойно сказала Гумала. – Всё до последней лозы. Прямо тогда. Двадцать три года назад. Наскребла, что имела, заплатила отцу Гурама, и больше у нас нет ни одной лозы.

– Мама, ну что ты, в самом деле. На дворе – двадцатый век. Люди в космос летают, как на работу. Трубы я нашёл, сварные – поставим беседкой, метра три высотой, не больше, а по ширине на весь задний двор, пожалуй, хватит. Ты еще сама полюбишь чай там, в тенёчке, пить, когда лозы разрастутся.

– Ора, я же совсем забыл! – Даур хлопнул себя по лбу, выбежал за дверь и вернулся с заполненной жестяными банками авоськой. – Тёмно-шоколадная, как ты хотел. Благородная. Как нос настоящего охотничьего пса.

Астамур не сдержался и захохотал:

– Ну, теперь точно придётся всех сплетников села собирать и объясняться: с чего вдруг решились, наконец, ворота покрасить?!

* * *

Они стояли перед пронизанной солнцем изумрудной рощей вчетвером: пожилая, черноглазая, прекрасная своими годами статная женщина в новом сатиновом платье и трое молодых, сильных мужчин с невозможно голубыми глазами.

Аныхапааю чуть склонил голову и поманил за собой. Вы просите, мол, о чём надобно, а я молением поддержу. Но они пришли не просить.

«Спасибо тебе, Господь мой Бог, кто бы ты ни был», – думала Гумала, входя под торжественные листвяные своды. – «Спасибо, что у меня на всё хватило сил. Теперь вот ещё бы Хасика женить…»

«Спасибо, что дочка», – щурил на солнечный луч глаза Астамур. – «Спасибо, что я научился это понимать».

«Спасибо Гураму», – думал даже в эту минуту несерьёзный Даур. – «Когда бы ещё я выбрался домой и заново бы увидел эти горы, этот двор, да и самое своё настоящее – семью».

Высокие кроны древних грабов смыкались над головой, словно вставшие в круг танцоры. Каждый сам по себе был – независим и горд, а все вместе – одно, единое целое. «Вот так и мы», – думал Хасик. – «Каждый взрослый, каждый сам по себе – независимый, ироничный, прагматик. А вместе мы все – семья. Что нам сплетни и любые невзгоды. Главное, что мы едины. По-своему. По-настоящему. Тем и сильны».

Часть седьмая

День был самым обычным, будним, а тут ещё черногрудая корова Майка проломила Сантиков забор, надо бы помочь починить, но Гурам, спеша по своим делам, всё же решил на минутку свернуть к Хасикову двору.

– Ора! Хасик! Добро тебе!

– И тебе добро, – отозвался, распрямляясь, хозяин.

– Слышал? Невестка твоя, Асида, на днях родила! Мальчика!..