Kitobni o'qish: «Сплетня»

Нет-нет, автор совершенно не претендует на историческую достоверность (ведь никогда не знаешь, как оно было и есть на самом деле), а потому спешит сообщить: все совпадения и кажущиеся параллели в данной книге – не более, чем именно совпадения и именно кажущиеся параллели.

Часть первая

Наверное, если бы Гурам не был прирожденным сплетником, то и говорить было бы не о чем. Но так бывает: вроде мужик как мужик, а сплетни любит – ну просто мамалыгой не корми. И тогда уж он любой искуснице фору даст.

* * *

Однажды в самый обычный будний день Гурам, вроде бы совершенно невзначай, проходил мимо Хасиковых ворот. Увидев хозяина, возившегося с чем-то в саду, бодро его окликнул:

– Ора¹! Хасик! Добро тебе!

– И тебе добро, – отозвался, разгибаясь, хозяин.

– Слышал? Невестка твоя, Асида, на днях родила!

– Такое слышал, – спокойно ответил хозяин, вытирая ветошью руки.

– А слышал, что не от твоего брата младенчик-то?

– Такого не слышал, – спокойно ответил хозяин, нагружая тачку срезанным прутняком.

– Так ты узнал бы, а? Нехорошо…

– Коли нехорошо, узнаю, – спокойно ответил хозяин, приподнимая в знак прощания кепку и увозя тачку куда-то в тенистую глубь.

Недели через полторы Гурам вновь прогуливался мимо Хасиковых ворот.

– Ора! Хасик! Добро тебе!

– И тебе добро, Гурам, – отозвался хозяин, обтёсывая кол для починки плетня.

– Так ты узнал, твоего ли брата дочка-то?

– Нет, не узнал, – спокойно ответил тот, прилаживаясь поудобнее засадить в землю кол.

– Нехорошо, Хасик, ой нехорошо! Пятно же не только на твой двор – на всю фамилию, на всю деревню, на всю республику – да что там: на всю страну!

– Коли на всю страну, узнаю, – спокойно ответил хозяин, резким точным ударом вгоняя плетнёвый кол в положенное место.

* * *

Три дня спустя Хасик, сменив застиранную рабочую футболку с олимпийским мишкой на тщательно отглаженную голубую рубашку и светлые льняные брюки, поднимался на третий этаж городского дома, где снимал квартиру его брат Даур.

– Ора! Хасик! Добро тебе! – радостно похлопал его по спине Даур. Получилось немного сверху вниз, потому как коренастый, широкоплечий младший еле доставал сухощавому Дауру до подбородка.

– И тебе добро, – пряча смущение за суровостью, ответил Хасик. – Разговор есть. Может, Мадина в магазин сбегает, пока мы тихо-тихо поговорим?

– В магазин не пойдёт – денег не имеем, – засмеялся Даур. – Третий месяц на хлебе и воде, работы нет. Но прогуляться прогуляется. Заодно газет купит – хоть узнаем, как там здоровье товарища Брежнева.

Оставшись одни, братья сели на кухне друг против друга, положив руки на стол.

– А что с работой-то? – спросил Хасик, пытаясь хоть как-то оттянуть основной разговор.

– Да ничего. Прикрыли наш театр. Решают, быть ему или не быть – а мы пока исключительно духом прекрасного питаемся. Да всё наладится, не впервой. Так о чём ты хотел поговорить?

– Тут такое дело, – Хасик внимательно рассматривал собственные ногти, отмытые ради поездки в город от всех примет сельской жизни. – Гурам приходил.

– А! – Даур откинулся на спинку стула, в глазах загорелся веселый огонек в предвкушении новой забавы. – Что на этот раз?

– Говорит, в селе болтают, что младенец Асиды – не от нашего Астамура.

– Эк куда хватил! А от кого ж?

– Этого не говорит, но, мол, есть точные сведения…

– Да, дела… – протянул Даур, почёсывая бороду и глядя в окно. В пыльном городском дворе пыльная городская курица старательно выкапывала в пыльной городской куче что-то наверняка не менее пыльное. Очень похоже на Гурама, подумал Даур, но вслух сказал:

– Давненько мы никому на язык не попадали.

– Понимаешь, они восемь лет живут, и не было никого, а тут раз – и дочка…

– «Раз – и дочка» – это в жизни случается, – опять развеселился Даур. – Это я тебе как женатый человек говорю.

– Ора! – отмахнулся Хасик, – что делать-то будем? Он мне теперь жизни не даст. Тебе хорошо, ты в городе, а мы с матерью в горах, у всего села на виду.

Пыльная курица за окном, так ничего и не выкопав из пыльной кучи, направилась в поисках счастья к чахлому пыльному газону. Так уж ли мне хорошо – это ещё вопрос, подумал Даур, вспомнив гладеньких, переливчатых маминых курочек, сочную зелёную траву и нестерпимо синее небо, ложащееся грудью прямо на белоснежные шапки гор. И как меня в актёры занесло? Я же крестьянин, меня земля зовёт. Зачем мне этот пыльный город?..

– Я, Хасик, думаю, что лучше отца ребенка никто этого дела не знает. Велел тебе Гурам узнать – вот давай и спросим у самого знающего. Чего время тратить?

* * *

Ещё через три дня, уже в другом, но тоже приморском городе Хасик и Даур тихонько, чтобы не разбудить малышку, стучали в окно первого этажа самой обычной хрущёвки. Откинув штору, Астамур прижал палец к губам и махнул младшим братьям в сторону стоявшей под виноградом скамейки: мол, только уснула бедная, сейчас приду, располагайтесь. Знойный воздух звенел, как натянутая струна. Хасик осторожно опустился на скамью у доминошного стола. Нервы, честно признаться, были натянуты до предела. Вот кабы к нему кто пришёл и сказал: твоя, мол, дочка – не твоя… Он ведь себя бы не сдержал. Зачем брата обижать? Как можно брата обижать? Может, надо было Гурама прогнать, да и забыть… Да как его прогонишь – не отстанет, ещё и болтать пойдёт: нечего, мол, ответить-то братьям, видать и впрямь нечисто там… Честный человек людям в глаза глядеть не боится. А хорошо, что я не женат, подумал Хасик.

– Ора! Рад видеть! – статный голубоглазый красавец Астамур вышел, наконец, из дверей подъезда. – Полусухое. Сосед на пробу принес.

– Как Асида, как девочка? – степенно вопросил Даур, с удовольствием рассматривая на свет бледный рубин лёгкого вина.

– Ох, не спрашивай. Не спит совсем. Что-то у неё там в животике крутит. Я говорю: чачей оботри, ей и дышать вкусно станет, и прохладно, опять же. Что лучше виноградной чачи? Ну разве что виноградное вино. Нас мать, почитай, так и вырастила: тут помажет, там компресс-мапресс – и всё пройдет. Всякая хворь от настоящей чачи бежит.

– Ну ты даёшь, молодой отец, – расхохотался Даур. – Нет уж, пусть лучше Асида сама решает, чем натереть. Нам племянница нужна умница и красавица.

– Ора! Какой разговор! Разве у нас другие бывают? Хасик, ты чего смурной? Дома всё хорошо?

– Звёздочка в огород Сантика рвалась, плетень повалила, чинил.

– Вот видишь, – усмехнулся Астамур, – у нас даже коровы – и те красивые и решительные. Уж если что задумала, то никакой Сантиков забор ей не помеха. Уважаю! Мама как?

– Здорова. На днях вот муки мешок намолол ей, порадовалась.

Даур снова поймал себя на мысли о том, как прекрасна и достойна эта тихая, спокойная, веками отлаженная жизнь. И никто так, как мама, не варит мамалыгу, и никто так не снимает сыр… И любая трапеза – проста, вкусна, сытна и основательна. И никто никуда не спешит, как в городе, и каждое дерево даёт тебе силу… Но с другой стороны: проживёшь свою жизнь на этой земле, никому, кроме односельчан не интересный, и в эту же землю в свой срок и уйдёшь. Хасика, если подумать, такое даже в его двадцать пять, наверное, вполне устраивает. А меня?.. В мои-то тридцать…

– Хорошее дело, – похвалил меж тем Астамур. – А я на днях с Нинусей, которая мельницу у нас тут в городе держит, повздорил: принёс ей твою, Хасик, кукурузу, возвращает мне муку, глядь – а она не моя! Ну на половину-то точно! А она мне: что, мол, ты зёрна свои в лицо, что ли, узнаешь, да ещё и в размолотом виде? А я же крестьянин. Я узнаю! Ей, городской, не понять.

– Да, – задумчиво кивнул Даур, – городским не понять.

Хасик почувствовал, что уже совсем извёлся, да Астамур-то не спросит: чего, мол, приехали. Он-то братьев в жизни не обидит. Он-то им просто рад. А они…

Хасик обнаружил, что рука под столом сжалась в кулак и стал осторожно разжимать пальцы.

– Скажи соседу: хорошее вино, братья похвалили, – Даур снова поднял стакан прямо в солнечный луч, упавший сквозь виноградную листву. Светлый рубин заискрил. – Не всем так с соседями везёт.

Рука под столом вдруг разжалась, а Астамур опять усмехнулся:

– Говори?

– Гурам приходил.

– Ну и хорошо – добро ему!

– Хасик, видишь ли, так не думает.

– Гурам – большой талант. Теряюсь в догадках. Кого спасать?

Я что, совсем не мужик? подумал Хасик и открыл было рот, но вальяжный Даур сверкнул такими же, как у братьев, лазурного цвета глазами и по-мушкетёрски вскинул кисть:

– Честь рода! Ну и двух дам.

Астамур помолчал пару секунд и вдруг, к полной растерянности Хасика, расхохотался. До слёз.

– Ой, не могу! – он смеялся прямо в небо, а точнее – прямо в согретый солнцем изумрудный виноград. – Неужто до вас только сейчас докатилось?

От неожиданности смутился даже Даур. И подумал, что как бы ни был близок старший брат, а изучить его до дна за все эти годы не смог даже он, спавший в нищем колхозном детстве с Астой на одном тюфяке. Какая, однако, богатая натура для сценического образа. Надо запомнить.

– Ты, наверное, не понял, Астамур, – решительно выложил ладони на стол Хасик. И с размаху сиганул в ледяной пруд: – Гурам болтает, что дочка – не твоя. А что болтает Гурам – о том говорит и всё село.

– Опоздал твой Гурам, – отсмеявшись и вытирая слёзы изрёк Астамур. – О том уж полгода как весь наш город судачит.

Хасик даже забыл вынырнуть из своего ледяного пруда. Так и завис, не в силах ни выбраться, ни потонуть.

– То есть, ты в курсе? – от потрясения даже Даур снял свою маску отстранённого пересмешника. – А почему же нам не сказал???

– А зачем? Это же неправда.

Хасик, наконец, вынырнул и с облегчением ощутил под пальцами тёплое, шершавое дерево стола. Щёки задел горячий полуденный ветер. А может, и кровь прилила. Хасик нащупал стакан, осторожно глотнул.

– Прости, Астамур. Я не мог не спросить.

– Ты в следующий раз руки-то пожалей, – хлопнул его по плечу старший брат. – Пахать да вино давить ещё пригодятся.

И подмигнул.

* * *

Гурам, которому уже несколько дней никак не удавалось застать Хасика у ворот, с удовольствием разглядел меж кустов орешника знакомую потертую кепку.

– Ора! Хасик, добро тебе!

– И тебе добро, – ответил хозяин, методично осматривая остроносые корзины для винограда.

– Вижу – нет тебя несколько дней, уже тревожиться стал.

– Зачем? – спросил хозяин, латая треснувшие прутья корзиньего бока.

– Ну так я же, чай, не чужой. Вдруг тебя красотка какая из соседнего села привлекла, вдруг ты её красть собрался. Ты, если что, приходи – я тебя научу, у меня опыт большой. Помню вот, как Асиду для Астамура-то из города крали – это ж я им присоветовал, как одним магнитофоном всю родню обмануть, хе-хе… И вспомнить приятно! Да, давно дело было. Уж лет девять, считай, прошло? Или восемь? В тот год как раз Славик всю хурму в своем саду омолодил, а сейчас вон опять – лес вымахал до небес, не знает, как и собирать-то. А ты как, узнал?

– Как хурму собирать?

– Ты мне, парень, не крути тут! Я этого, знаешь, не люблю. Ты брата спросил?

– Спросил.

– И что говорит?

– Опоздал ты, Гурам, говорит. Уж полгода, как эта сплетня прокисла.

– А… а. А как ребёночек-то? Здоров?

– Девочка у них. Радой назвали. Радость большая. Здоровенькая, да.

– Ну, добро ей… И родителям её. Заболтался я тут с тобой, Хасик, а я ж тороплюсь, дела имею – они не ждут, знаешь.

– И то верно, – ответил Хасик, подвешивая на крюк третью залатанную корзину.

* * *

Пару недель Гурам ходил притихший, задумчивый. Жена, Химса, его просто не узнавала: новостей не приносил, версий не строил, по соседям не гостил. В размышлениях даже птичник полностью перестроил, обещанный уж года три как. Химса только диву давалась. Впрочем, она-то первой в его сети и попалась.

Как-то вечером, аккуратно макая щепоть мамалыги² в аджику³, Гурам поинтересовался невзначай:

– А что, скажи, соседка твоя Гумала – здорова?

– А что ей сделается? Плохого не слышала.

– Ну, как-никак бабкой стала во второй уж раз. И снова девчонка. Надо же, трёх парней воспитать, одного потерять, а от них самих – только девиц и получать.

– Да какие их годы? Будут у них ещё парни, ещё выбежит Хасик на двор из ружья палить, о сыновьях сообщать⁴.

– Да как-то странно у них всё…

– Что ж тут странного? Старшие женились, в города подались, младший при матери остался, дом держит – всё по правилам, Гурам, нет на них греха, не мути.

– Ну, греха, может, и нет… – задумчиво собрал мамалыгой жгучие красные крошки Гурам, – а только и порядка тоже не много.

– Ора! Ты язык-то попридержал бы? Гумала – кристальная женщина. Уж двадцать лет как вдова, никто слова худого о ней не скажет. Сама всех троих подняла, сама в люди вывела.

– Да я ж не спорю – двадцать лет, такой срок… Жаль в одночасье имя-то терять.

– Шайтан тебя забери, Гурам – что ты несёшь?!

– Ну, с меня-то толку шайтану, небось, немного – ему другие поинтересней, кому есть что скрывать. Это ж дело житейское – темно, поезд, вагон… Это теперь у них называется «ко-ман-ди-ров-ка». А потом, глядишь, и чудо случается, после восьми-то лет неудач. Ох, не зря её Гумала всегда недолюбливала. Вот как знала, а?.. Теперь-то, конечно, куда ей деться – будет сына от позора беречь.

Химса устало подперла щёку кулаком:

– Ну что ты её донимаешь, а?

– Я?! Да я ей слова лишнего не сказал. А только если Асида в поезде своём и впрямь полки перепутала, то запашок этот не им одним достанется – всё село, пожалуй, провоняет. Вот и отнекиваются. А я тебе так скажу: не для того предки наши обычаи заводили, чтобы их в «ко-ман-ди-ров-ках» нарушать.

Химса, поджав губы и покачав головой, ушла во двор загонять цыплят. Гурам побарабанил пальцами по столу и усмехнулся: дело пошло.

Жену свою он знал хорошо и потому терпеливо слушал, как она полночи ворочается, уснуть не может.

– Гурам… – не выдержала, наконец, жена. – Ты не спишь?

– Мммм? – нарочито сонно промычал муж.

– Слушай… а ты точно знаешь?..

– Ммммм… – неопределенно выдохнул он.

– Но это же такое пятно… Это ж не смыть… Ты точно-точно уверен?

Гурам перевернулся на другой бок и засопел.

Больше он разговоров на эту тему не заводил, но это уже и не требовалось: теперь пришла очередь Химсы ходить в задумчивости, приправляя повседневные дела изрядной долей рассеяности и суеты. А главное – она уже трижды навестила Ганичку, земля которой прилегала к Хасиковым полям с севера. Всё село отлично знало, что раньше особой дружбы за кумушками не водилось.

* * *

Ганичка была не просто соседкой Гумалы: она была ей совсем, совсем не чужой.

Много лет назад, когда Хасик едва перешагнул за полгода своего земного существования, у Гумалы что-то случилось с грудью. То ли она её застудила под декабрьским ливнем, то ли слишком долгое путешествие к бухгалтеру в город вызвало сильный застой молока, а только грудь её, обычно округлая и мягкая, как первый сыр, вдруг стала бугристой, твёрдой и очень горячей. Болело до темноты в глазах, а когда Хасик, нетерпеливый и жадный, как все младенцы, пытался выдоить из неё своё, причитающееся, Гумала чуть не в голос кричала – от боли и от полной невозможности отдать сыну хоть что-нибудь. Это бы даже и ничего – сырым мясом и капустным листом искони такую хворь сводили – если бы Хасик уже мог принимать другую пищу. Но он был мал, вечно голоден и совершенно не собирался об этом молчать.

Темыр, отец мальчишек, был тогда ещё жив, и истошные крики рассерженного малыша его совершенно сводили с ума. Пока Гумала через слёзы, чуть не теряя сознание, прикладывала сына к груди и всё-таки пыталась дать ему рассосать молочный затор, Темыр пошёл на соседкин двор. Ганичка, румяная и розовощёкая, кровь с молоком, на тот момент тоже кормила: всего месяцем раньше Хасика на свет появилась её очередная дочь вместо обещанного всеми знахарками долгожданного сына. Пряча глаза и не зная, как сказать, Темыр предложил ей свою корову, только бы выкормила мальца – а ну как Гумалина грудь так и останется твердой и сухой? Ганичка молча выслушала, задрав брови, усмехнулась и повела плечом: не нужна мне, Темыр, твоя корова, и так выкормлю тебе парня, а только пусть он, как вырастет, добра-то не забывает.

Нынешняя Ганичкина дочка была уже пятой в семье, поэтому проблем в жизни матери предстояло как минимум две: где взять мужей на такой хоровод невест и кому завещать дом, когда дочери все по мужьям разлетятся. Поэтому на полугодовалого Хасика-соседа у неё были совершенно конкретные и весьма далеко идущие планы.

Через неделю капустные листы полностью спасли Гумалину грудь, но опытная знахарка кормить всё ещё не велела – дурное, мол, молоко пойдёт. Слово «токсины» тогда ещё не было в ходу в селе, но сами токсины этого не знали и травили обывателей вполне исправно, а потому недавно потерявшая одного сына Гумала изо всех сил оттягивала момент возвращения Хасика к материнской груди, упрашивая Ганичку потерпеть ещё чуть-чуть. Ганичка, усмехаясь, легко соглашалась, и колесо катилось дальше.

Ровно через месяц Темыр торжественно внёс сына домой после очередного гастрономического визита, и жизнь снова пошла своим чередом. Только Ганичка, работая во дворе да в огороде, нет-нет да и кинет взгляд в сторону Темыровых, а затем уже Хасиковых полей: как вырастешь, добра-то, мол не забудь…

И вот к этой-то Ганичке задумчивая Химса и зачастила. О чём они там шептались, Гурам не знал, но подозревал, что свершения задуманного осталось ждать совсем недолго. И, конечно, не ошибся.

Однажды вечером Химса поставила перед мужем тарелку с мамалыгой, стакан мацони⁵ и, переплетя руки на груди, прислонилась к буфету.

– Зря ты воду мутил, Гурам. Не прав ты. Всё – сплетня. Ганичка её сама спросила. Ей Гумала не солжёт.

– О чем ты, обара⁶? – недоумённо посмотрел на неё супруг.

– Ой, не делай вид, что не понимаешь! О крови Темыровой говорю. Нет у неё сомнений. Стыда нам столько ты принёс, Гурам …

– Свой стыд ты не от меня взяла, а сама на себя приняла. А только спросила ли ты Гумалу, может ли пойти в святилище и там клятву дать?

– Ора! Зачем?! Разве тебе её слова не достаточно?

– Было бы достаточно, коли бы оно было одно. А сейчас выходит, что её слово против другого слова – ну и в чью сторону перевес? Нету, поровну всё. А пока точного свидетельства не имеем, плохи дела у Гумалы, и у сыновей её нехороши. Это дело бабье, Химса, я путаться в него не буду, а только ты сама реши: готово ли село терпеть такую тень или пора бы и вспомнить обычаи стариков.

* * *

Хасик вернулся с дальнего луга, когда солнце уже клонилось к закату. Трава удалась сочная, густая, косить с утра умахался – тело ломило, руки саднило, но радовало спокойное ощущение честно выполненного дела. Хасик вообще любил это чувство: легкий (или не очень) гул усталости в крови и удовлетворение от вида аккуратно сделанной работы. Хорошо, в конце концов, что он не бухгалтер какой-нибудь. Ну что у них за радость? Цифры в колонку выписал – и сиди трепещи, не потерял ли где копейку. Нет, не Хасикова это стезя. Ему нужно, чтобы все чисто, открыто и понятно, без всякого путанного крючкотворства.

Ворота, кстати, хорошо бы покрасить, подумал он, накидывая за собой крюк на калитку. Собственно, давно уж «хорошо бы», да Хасик всё никак краску подходящую купить не мог. Хотелось шоколадную, благородную, как нос доброго охотничьего пса. А попадалась все больше странненькая – словно три ложки марганцовки в стакане воды развели. Разве это цвет для ворот родового гнезда джигитов? Да отец, небось, и войти бы в такие погнушался.

Отца Хасик совсем не помнил – ему было от силы года четыре, когда Темыра не стало – но сверяться с внутренним ощущением «как бы оценил отец» вошло в привычку так давно, что, кажется, было всегда. Когда мать кем-то из мальчиков бывала недовольна (а поводов они всегда давали в избытке – один задира Даур чего стоил), она не ругалась, а, поджав губы, тихо говорила: «Отец ваш так никогда бы не поступил. Как после такого черкеску в праздник надеть? Запятнается…»

Черкеску Хасик никогда не носил, не те времена, но от пятен всё равно её берёг. Даже от таких неочевидных, как цвет дворовых ворот. Поэтому в отсутствие нужной краски балки калитки тихо ржавели от влажности, солнца и знойных ветров. А что? Ржавчина – тоже дитя природы. Ею, пожалуй, чести не запачкаешь. Так что Хасика такое положение вещей вполне устраивало.

* * *

Гумала никогда не смотрела в окно – не имела такой привычки, да и времени на это баловство не хватало. Но она все равно точно знала, в какой момент ее сын входит в дом. Любой из сыновей. Просто, когда он (любой «он» из трёх) переступал порог, сразу менялась в комнатах атмосфера. Гумала не могла бы, пожалуй, сказать, как именно, но и сомневаться не приходилось: как будто в стакан налили хорошего вина, и пустота сменилась важной, влажной наполненностью.

Мальчики составляли всю её жизнь. С того самого октябрьского дня, когда Темыр прохрипел «Парней…вырасти…» и закрыл глаза, она словно перестала быть женщиной и осталась только матерью. Ей было тогда всего-то едва за тридцать, и была она на диво хороша. Даже старейшины признавали: такой отшельницей-то жить грех… несправедливо. Аксакалы двух родов – мужнина и её собственного – всерьёз обсуждали, как с ней быть, да только сама она себе выбора не давала. Её птенцы, её орлята всё равно должны были остаться в своём роду, на другой двор их бы дядья не пустили – ну так, значит, и ей только здесь и жить. Когда старик Мшвагуа, теребя заскорузлыми пальцами корявый посох, сообщил ей, что, мол, род примет её обратно, чтобы подыскать нового мужа («Сама подумай, обара, Темыр Мамсыр-ипа большой человек был, все о нём плачут, но всё же двадцать лет разницы между вами – не шутка… молодого тебе найдём»), она молча поклонилась и отвела глаза. И никуда не поехала, и никак не изменила свой уклад.

Только работать теперь приходилось за двоих – за себя и за Темыра. И если при нём она, помимо работы в колхозе, вела дом и растила сыновей, то теперь на неё легли и скот, и пахота, и дрова, и урожай… получалось, что даже не за двоих. Колхоз, конечно, никуда её не отпустил – наоборот, парни совсем мальцами тоже пошли работать. Родных братьев у мужа не было, но кузены, да и Гумалина родня опекали исправно, подставляли плечо, где только могли. По весне первым пахали её небольшой клочок земли, потом уже шли обрабатывать свои поля. И на уборке так. Пока старший, Астамур, не подрос настолько, чтобы быка под ярмом вести, дядья учили всему, что не успел передать отец. Потом уже сам Аста начал подтягивать младших. Хотя, как подтягивать – он и сам долго ещё оставался пацаном. А уж как хулиган Даур его на что подзудит – так ей только за голову и хвататься. Даур-то и школу чуть не бросил, бунтовал почем зря.

Вспомнив своего непутёвого среднего, Гумала привычно улыбнулась, покачала головой. Кто бы мог подумать, что из него большой артист выйдет? Многие вообще громко ругались, глядя на результаты Дауровых каверз: ничего, мол, из него не получится, баловство одно – как есть ба-лов-ство! Многие, да только не она. А потом он влюбился, да не в кого-нибудь – в отличницу. Умницу, комсомолку, гордость села. И вернулся за парту, и быстро всё наверстал – а то ж она, зазноба длиннокосая, и глядеть в его сторону не хотела. Даур всегда и всё делал наотмашь, по-крупному. И слава его к нему ещё придет, в этом Гумала никогда не сомневалась. Даром что Даур ей больше всех проблем доставлял – он и блеска больше всех родовому имени добавит.

С Хасиком ей всегда было проще. Не зря старшие разлетелись, а он отовсюду возвращался домой: привязан был с пелёнок крепче крепкого. Без неё оставаться категорически не хотел, чем в детстве братьям своим досаждал чрезвычайно. За что однажды и поплатился так, что и не придумаешь.

* * *

Прямо на колхозное поле ближе к вечеру прибежала соседка: неладно что-то в доме твоём, Гумала, беги, мол, скорее, спасай. Пока бежала, чего только не передумала, но того, что увидит, и вообразить себе не могла.

Старшие на крыльце строгали себе луки и стрелы для войнушки. Хасика нигде не было видно.

– Где Хасик? – с подозрением спросила Гумала.

Даур неопределённо махнул рукой в сторону леса, Астамур старательно уткнулся взглядом в нож, затачивающий стрелу.

– Ора! Где ваш брат? – уже не на шутку встревожилась Гумала, буравя прищуренными глазами явного зачинщика Даура.

Тот шмыгнул носом, утерся локтем, хмыкнул:

– Да ты не переживай, мам, посидит немного, подостынет, потом вытащим.

Похолодев, Гумала повернулась к старшему и прижала руку к сердцу:

– Астамур?..

Сын независимо дёрнул плечом:

– Надоел очень. Кричит и кричит, и ничего с ним не сделать. Словно он не мужчина. А так хоть не слышно.

– Мы его честно предупреждали, – выдал козырь Даур. – И не один раз. Всё по справедливости!

Гаркнуть на сыновей нельзя, женщина на джигита не кричит… так мама учила. Гумала стиснула кулак, тяжело сглотнула и медленно произнесла:

– Где. Ваш. Брат.

– Да мам, ну ничего же страшного, в яме он, с утками, хотел бы – вылез бы уже давно! – Даур искренне не разделял ее паники, но Гумала уже не слышала: она неслась к «яме» – глубоченному оврагу, рассекавшему надвое перелесок за дальним концом их двора. Там и впрямь жили утки, им нравились царящие в овраге сырость, полумрак и мягкая пружинистость вечного мха под лапками.

Хасик, обняв коленки, сидел на огромном валуне на самом дне оврага. И молчал.

Почти скатившись по скользкому склону, Гумала схватила сына, обняла, прижала к себе:

– Ора, почему же ты не вылез, здесь сыро, зябко, горло не болит? Ты не ударился? Не замёрз? Что случилось? Что ты молчишь, сынок?!

Хасик шмыгнул носом – совсем как его брат – и уткнулся в материну грудь. И не заплакал. Бурно и вязко дышал, рывками загоняя слёзы обратно, но изо всех сил – не плакал.

Гумала долго прижимала его к груди, почти баюкая и дожидаясь, когда он снова сможет говорить. Только сейчас она поняла, как за него перепугалась. В горле словно разжался ледяной кулак – но вползло другое: тоскливый, разъедающий страх, что он этого братьям не простит.

Нет. Нет, только не это. Их трое, её мальчиков, им нужно крепко держаться друг друга, только тогда они смогут выстоять без отца. Трое…

* * *

…В тот страшный, не такой уж далёкий год эпидемия бродила из дома в дом. Вползала тихо, незаметно, как змея, и вот уже, прямо посреди ночи, ещё один ребенок начинал метаться в жару и бреду. Взрослых тоже косила, испытывая на прочность – и прочности хватало не всем.

Вот и Темыров дом накрыла беда: два младенца задыхались в раздирающем лёгкие кашле, прямо на глазах теряли силы. От Гумалы остались одни глаза – пятые сутки не спала, не ела, вымаливала у беды своих сыновей. Сама держалась каким-то чудом. А куда ей деваться: дашь слабину – и беда заберёт. Насовсем. Нет.

Скрипнула дверь – вернулся Темыр. Тяжело топтался в сенях, что-то стряхивал, медлил. Потом тихонько, на цыпочках, зашёл к малышам. Астамура, не тронутого болезнью, пристроили к соседям; двое младших, покрытые испариной, с лихорадочными пятнами на щеках, сквозь полусон тяжело выкашливали последние силы.

Господи, как ей сказать?..

– Обара… Я не знаю, как тебе сказать…

Гумала подняла на него глаза. Они и всегда были большими, но сейчас в них запросто мог потонуть дом.

– Приезжал врач. Из райцентра. Сыворотку привёз. В городе многих спасла, хороший результат даёт. Говорят.

В огромных глазах вспыхнул тёплый свет надежды. Гумала подалась вперёд, к мужу…

– Нам дали одну. На всех в селе никак не хватает. Нам дали одну…

* * *

Гумала зажмурилась и ещё сильнее прижала к себе вздрагивающего Хасика. «Нам дали одну…». Той страшной ночью она выбрала Даура. Сама выбрала. Одна. И никогда ему не говорила, чьей жизнью куплена его разбитная, хулиганская голова. Братья просто знали, что был младший – и ушёл.

Он приходил к ней по ночам. Тихонько садился в углу и вопросительно смотрел в глаза. Почему – так?..

С тех пор Гумала ненавидела ночи и слово «выбор». А когда родился Хасик, обрушила на него всю нежность и материнскую тоску по обоим. Любила старших, выживших, и младшего, пришедшего. И того, растворившегося в небе… Любила отчаянно, без памяти. Без меры. Без дна.

– Вас трое, Хасик, – сказала она в тёмную макушку на своей груди. Подняла голову и увидела смущенно жмущихся к ольхе на краю оврага старших. – Помните это всегда: вас – трое. И вы – одно.

* * *

Хасик шел по двору размашистым спокойным шагом. Солнце садилось, красное, тяжёлое и тоже спокойное, как он сам, как трава на его дворе, как горы за двускатной крышей.

Это и есть жизнь, думал он. Настоящая жизнь. Не то что в городе, где и пощупать её не успеваешь – вечно куда-то бежишь, спешишь, опаздываешь… Зачем это? Зачем суета? Вот у нас её нет – зато есть время понять, какого вкуса воздух. Дауру вон нужна слава, а мне – нет. Мне нужна моя земля. Ну и, ещё, братья. И, конечно, мама.

Хасик усмехнулся: мама-то считает, что ему нужна ещё жена, и ещё дети, и ещё дом побольше, чтобы всех вместить. Посмотрим, посмотрим… Куда спешить?

* * *

Сыр, хлеб, огурцы, горький перец, аджика, лук. И рис. Хасик любит рис разваренный, почти склизкий, почти пюре. Ну и, конечно, мясо любит, но мяса сегодня нет. Не каждый же день.

– Мам, всё хорошо?

Гумала удивленно взглянула на сына: никогда не привыкнуть, насколько ясно он читает её настроение.

– Ганичка приходила.

– Опять Марину сватать, поди? – усмехнулся сын. Добро, как просили, он помнил, и, если что, всегда первый шел Ганичкиных заплутавших телят искать или упавшие заборы чинить. Но внять печалям кормилицы насчет её дочери Марины упорно не желал.

– Нет, милый. Сплетня у них.

Хасик насторожился и с опаской взглянул на мать. Не надо бы, чтобы до неё дошло. Он же Гураму уже всё сказал – что ещё?

– Да много ли печали в сплетнях – забудь и всё.

– Нехорошо там, Хасик… Не по-чистому. Скажи, ты в город ездил – к Астамуру, часом, не заходил?

Ну вот. Так и знал.

Хасик положил открытые ладони на стол:

– Мама, был я у него, с Дауром вместе приезжал. Всё у них хорошо. А значит, и у нас хорошо. Астамур сплетню эту знает, не нова. Велел плюнуть в лицо тому, кто язык распускает почем зря.

– Ой! Хорошо как! Спасибо, сынок, – повеселела Гумала. – Надо бы съездить, внучку повидать.

* * *

Через пару дней Хасик, вернувшись с работ, обнаружил мать в настроении боевом и воинственном. Прихлёбывая картофельный суп, искоса взглянул на неё:

– Боюсь спросить.

– Правильно! И бойся. И они пусть боятся, чтоб им неповадно было! – Гумала решительно грохнула какой-то сковородкой.

– Ясно. Ганичка пришла, Гурам подослал.

– В святилище им поклясться! В аныха⁷, говорит, иди! Ишь, чего удумали! Где это видано, чтобы без греха в святилище идти, святотатствовать?!