Kitobni o'qish: «Тайны Эдема»
– Тьма сгущается перед рассветом. Разве ты не знала?
Вздрогнув всем телом, я проснулась. Сердце билось в груди, будто птица в силках. Не чувствуя собственного тела, я с превеликим трудом приподнялась. Свесив ноги с кровати, бездумно таращилась в пол. Пальцы противно дрожали. Эхо его голоса все еще звучало в голове, разносило в клочья душу.
Я перевела взгляд на часы. Без пятнадцати семь. Сколько я спала сегодняшней ночью? Полчаса от силы. И то…Чертовы кошмары. Лучше бы и не ложилась.
Чувствуя себя разбитой старой торбой, я продолжала сидеть на месте. Я не зашторила на ночь окна. Комната заполнилась невесомым светом белых ночей.
Аромат сирени проник в мою спальню, словно вор сквозь приоткрытое окно. В любой другой день я вдыхала бы его не спеша, с удовольствием, пытаясь прочувствовать каждую нотку.
В любой другой день. Но не сегодня.
Сконцентрировав сердитый взгляд на циферблате, я ждала, пока часы покажут ровно семь. До будильника оставалось спать еще час. Но подобных снов я и врагу не пожелаю.
Час пробил. Время горевать прошло. Пора браться за дело.
Монотонные привычные действия помогли окончательно прийти в себя. Принять прохладный душ, застелить постель. Легкий, едва заметный макияж. Помада сегодня осталась в косметичке. Лишь блеск на губах. Волосы в строгий пучок. Крошечные серьги с жемчугом едва заметны. Больше никаких украшений.
Очки. Нужно обязательно взять солнцезащитные очки,чтобы никто не видел глаз.
Бросив футляр с очками в сумочку, я зашла в гардеробную. Пустые полки, пустые вешалки. Ни единой пылинки. Ни единой соринки.
Одно лишь черное платье болтается на плечиках, а под ним – туфли-лодочки. Такие же черные, как и моя душа сегодня.
Я надела его не спеша, стараясь не вспоминать, как и почему собирала свои вещи. Заставляя себя не думать о том, что ждет сегодня и в ближайшие дни. Жалкая попытка отсрочить неизбежное. Признаю. Но все же пытаюсь спрятаться. От себя.
Повязав тончайший кружевной шарф на волосы, я придирчиво оглядела себя в зеркало. Он терпеть не мог незавершенности. Во всем и всегда искал идеал. В женщине особенно.
Окинув прощальным взглядом просторную спальню, я застегнула чемодан. Машинально взяв ключ с длинной пушистой кисточкой, замерла нерешительно. Ритуалы и привычки, дань каждодневной действительности, теперь потеряли всякий смысл.
Запирать свою комнату я не стала. Вставила ключ в замок и пошла вдоль по коридору не оборачиваясь. Всерьез боясь превратиться в соляной столб или статую из собственных ранящих воспоминаний.
Слышав отзвук чужих разговоров из кухни, я незаметно прошмыгнула в гараж. Очередная отсрочка неизбежного. Но даже лишних пять минут без чужих разговоров и домыслов – подарок для меня.
Доставшийся от мамы «Форд», словно верный конь ожидал меня в огромном гараже. Среди элитных иномарок и раритетных ретро-автомобилей он смотрелся будто ослик в конюшне арабских лошадей. Мама называла его «Мой Сапфир». За красивый цвет и, полагаю, стоимость выплаченного кредита, превратившего рядовую машину в неприлично дорогую.
Забросив чемодан в багажник, а сумку на переднее сиденье, я пошла обратно. Задержалась возле двери, оставив ключи от теперь уже не моей «БМВ» на стенде с остальными ключами.
Уходя я обернулась и, задержав взгляд на мамином «Форде», впервые за минувшие дни почувствовала тихую радость. Словно обещание, что скоро все наладится. Я справлюсь, как всегда справлялась она.
Стоило мне появиться на кухне, как на разнесчастных лицах показались улыбки. Но были они до того жалки и натянуты, что оказались не способны обмануть даже своих хозяев, и тут же исчезли.
Люба поспешно бросилась ставить чайник и заваривать свежий чай. Суетливо, но сноровисто, она принялась за завтрак. Мои попытки остановить сердобольную и пышную, как свежая буханка хлеба, кухарку, успехом не увенчались.
Запоздало сообразив, что ее суета ,что моя методичность – попытка не потонуть в не отпускающих тяготах.
Владения Любы, огромная кухня метров в пятьдесят, всегда являли собой образец порядка и чистоты. Сегодня же они просто сияли. Похоже, Люба даже бессонницу проводила с пользой.
Но дикая смесь ароматов сирени и утраты витала и здесь. Я присела за массивный дубовый стол подле окна. За ним обедал и коротал свободное время персонал. Домочадцы и гости огромного особняка на кухню не наведывались. Разве что заблудившись.
За исключением хозяина, конечно. Давид частенько бывал здесь. А если Люба пекла печенье или что-то сладенькое, так и вовсе не уходил. Садился в уголок, откуда была видна река и отлично просматривалась кухня. Пил душистый чай с травами, что росли под окном, смешил кухарку. Играл в шахматы с водителем или в карты с садовником…
Задержав взгляд на пустующем стуле, я передернула плечами и поспешно уткнулась в чашку с чаем. Водитель Юра и садовник Геннадий мой жест заметили и понимающе поджали губы. Домработница Наташа заморгала часто-часто, дабы вновь не расплакаться. Одна лишь Люба была занята. Я позавидовала ей, но вмешиваться не решилась.
– Уверена, что сама поедешь, Лизонька? – спросил меня Юра.
Он работал на Давида дольше всех нас. Почти сорок лет. Годы посеребрили его короткие волосы, избороздили глубокими морщинами лицо. Но голубые глаза смотрели на мир все так же радостно и приветливо. В любой другой день, но не сегодня.
– Не переживай. Доберусь в целости и сохранности.
– Все же лучше поехала бы с нами. После похорон за руль садиться – идея никудышная.
– Я на поминки не поеду, – напомнила я. – А сюда возвращаться не хочу.
– И все же…– попыталась образумить меня Наташа.
Но я поднялась и, поблагодарив всех, сказала:
– Прогуляюсь, пока время есть.
И поспешила скрыться за дверью, ведущей из кухни в сад, пока вновь не пошел по кругу заунывный разговор.
Я неспешно шла по уложенной камнем тропинке. Легких туман с реки и утренняя прохлада сопровождали меня, бережно укутывали плечи невесомой дымкой. Я вглядывалась в великолепие сада и парка столь же пристально и жадно, как в свою первую прогулку здесь. С той разницей, что тогда я знакомилась с владениями Давида, а теперь прощалась с ними навсегда.
Я спустилась вниз по крутой тропе меж раскидистых крон деревьев к реке. Побоявшись испачкать платье, я не уселась на доски причала, как бывало ранее. Встав у самого края, вглядывалась в безмятежную гладь реки, густую зелень противоположного берега.
За моей спиной на небольшом холме возвышался особняк Давида. Здание, построенное в английском стиле, почти двадцать лет назад, было сплошь опутано виноградом и розами. Серый камень проступал лишь в непогожее время года, когда исчезали листья. Огромные окна в белоснежных рамах, казалось, пытались пропустить внутрь весь свет так часто хмурого петербургского неба. И дом, и сад будто бы тянулись к солнцу, к жизни и неустанно радовались им. Эдем – так Давид называл свои владения.
Но жизнь из особняка ушла. Ушла вместе с ним. Все случилось два дня назад. Непоправимо и безвозвратно. И пусть изменения еще не заметны глазу, но каждый, кто не сомкнул глаз этой ночью, точно знает – мир больше не будет прежним. Эдем оставлен навсегда.
Безжалостно разбивая тишину, затрезвонил мобильный. Вытащив его из сумочки, я взглянула на дисплей, но не ответила. Выключила звук. Неизбежная и малодушная отсрочка.
Упрямо оставаясь на месте, я проигнорировала еще три звонка. Но я больше не видела красоты вокруг, скверные мысли острыми иглами пронизывали разум.
Следующий звонок был от Наташи. Малодушничать я не стала.
– Лизонька, – судя по приглушенному шепоту, Наташа заперлась в кладовке, чтобы позвонить мне. – Возвращайся, скорее. Жены сейчас подерутся, вот тебе крест. То есть…вдовы.
Бросив телефон обратно в сумку, я с тоской посмотрела на возвышавшийся над берегом особняк. Мне ничего не стоило просто уйти. Ничто меня здесь больше не держало. Но тяжко вздохнув, я все же поплелась обратно.
Дорога вверх всегда занимала чуть больше времени. Сегодня же я и вовсе тянула его как могла. А воспоминания, словно пудовые булыжники в карманах утопленника, тащили меня вниз, делая почти невозможным каждый шаг.
С тех пор, как я переступила порог Эдема прошло два года. Два года пролетели как два часа. А то и меньше.
Давид нанял меня в качестве… Черт, я понятия не имею, кем была для него!
Трудовой договор говорит «секретарь». Чуть выше прислуги. Девочка на побегушках у великого и прекрасного Давида Терновцова. Выдающегося режиссера, писателя, художника, предпринимателя… Гения признанного и озолоченного при жизни.
Душа твердит «друг». Поддержка для борющегося со смертельным недугом старика. Гордого и доброго. Властного и щедрого. Сильного и слабого. Бесконечно одинокого в толпе обожающих и почитающих.
Мы были с ним так похожи… Две щепки, потерявшиеся в водовороте жизни. И вот теперь я одна. Надеюсь, Давиду лучше там, где он сейчас. Мне же хоть вой.
Женские истерики и нескончаемые скандалы с первого дня стали нормой для Эдема. В раю может быть только одна Ева. Давид же упрямо отрицал столь простую истину, предпочитая не замечать последствий.
Судя по крикам, сегодня боевые действия развернулись в гостиной на первом этаже. Что ж, неплохой выбор. Отменная акустика.
О романах Давида ходили легенды. Не удивлюсь, если он и сам не смог бы вспомнить, сколько женщин угодило в список его любовных побед. Но лишь двое из них смогли довести его до алтаря.
Первой супругой Давида стала испанская актриса. Представительница семьи русских эмигрантов, свела его с ума своим акцентом и черными, как омут глазами. Бурный роман, поспешный брак. Рождение сына. Единственного ребенка Давида. И…оглушительное фиаско. Они расходились так же страстно, как и жили. И недолгий роман оставил обоим глубокие уродливые шрамы навечно.
Второй раз Давид решился на брак незадолго до смерти. Лика стала его последней музой. Белокурый ангелочек на тридцать с лишним лет моложе мужа с амбициями кинозвезды и мужской хваткой, сумела сделать то, что не смогли сотни его любовниц. Заветное колечко с огромным бриллиантом украсило ее тоненькую ручку. Из никому неизвестной Анжелики Черненко она превратилась в Лику Шайн (псевдоним, придуманный Давидом). Ей рукоплескали переполненные залы кинотеатров. В родном Отечестве не существовало домохозяйки, не знавшей ее. Но Лика грезила о Голливуде. И вполне могла бы и его завоевать. При жизни Давида, конечно.
Вернувшись в особняк тем же путем, я кивнула игравшим в карты мужчинам и допивавшим чай Наташе и Любе. Люба тяжко вздохнула и сказала скорбно:
– Постыдились бы. Даже в такой день горло рвут…Бедный Давид. Что за жизнь он себе выбрал?
– Такую, о которой мечтает каждый здоровый мужик, – хмыкнул Геннадий.
– Бесстыдники, – отмахнулась незлобно Люба. – Все мысли о бабах.
– О ком же, как не о вас нам думать, душенька?
Наташа запустила в садовника кухонным полотенцем. Тот поймал его на лету, сложил аккуратно и положил рядышком. Обычно подобные разговоры заканчивались либо беззлобной ссорой, о которой забывали через пять минут, либо всеобщим хохотом. Но сегодня даже привычная болтовня не смогла преодолеть тоску.
Очередная запредельно высокая нота заставила всех поморщиться. Пора было прекращать этот балаган. Я смиренно направилась в гостиную.
Просторный холл особняка был залит светом. Первые утренние лучи солнца проникали сквозь огромные окна, отражались на белоснежном мраморе с едва заметными серыми прожилками на полу. Они играли и переливались во множестве хрустальных подвесок невероятно красивой люстры, словно водопад ниспадающий с третьего этажа на первый, сквозь лестничный пролет. Решетка лестницы, сплетенная из черного металла, была единственным темным пятном во всем помещении. Но, странным образом, благодаря ей, все пространство огромного белого холла, казалось еще более воздушным и легким.
Гостиная и увлеченные скандалом женщины отлично просматривались из холла. Но заметив подъезжающую к дому машину, я скорректировала маршрут. Замерла в ожидании, пока Нина войдет в дом.
Сестра была младше Давида на одиннадцать лет. Но вряд ли возраст был виной тому, что они столь разные. Давид – человек искусства. Он жил идеями, признавал лишь сегодняшний день и презирал все суетно-будничное. Нина – прожженный рационалист. Будучи одним из лучших адвокатов города, она верила исключительно фактам, документам и логике. Над мировоззрением брата с присущим юристам сарказмом посмеивалась. Но, как нередко бывает, две столь яркие противоположности притянулись друг к другу намертво, срослись корнями, став единым миром.
– Как ты? – подставляя щеку для поцелуя, спросила я.
Терпкий запах дорогого парфюма. Строгое черное платье-футляр. Неброский макияж и привычно нечитаемый взгляд. Сегодняшняя Нина мало отличалась от обычной. Воплощение сдержанности и благоразумия. Лишь тени под глазами намекали на бессонницу и усталость последних дней.
Она машинально поправила прическу. Короткие белоснежно-седые волосы, непослушно упали на лоб. Она терпеть не могла беспорядок. И никогда не пользовалась краской для волос, как и другими косметическими ухищрениями. Должно быть, в награду за это, природа позволила ей состариться красиво. Так иногда увядают великолепные розы. Высыхают и теряют краски, но сохраняют гордость и величие былой красоты.
Нина была скупа на чувства. Ласка и вовсе казалась ей чуждой. На мой вопрос она лишь неопределенно хмыкнула. Но желая поддержать меня, неумело сжала и тут же отпустила мое запястье.
– Дурехи, – фыркнула она и зашагала в гостиную.
Не успев вовремя сориентироваться, я поторопилась следом, чуть отстав. Переступив порог, Нина остановилась. Сложив руки на груди, она оглядела присутствующих. Но они были слишком увлечены собой, чтобы заметить наше появление.
Последствием бурной амурной жизни Давида стали бесконечные скандалы его муз. Любившие Терновцова женщины ненавидели своих соперниц яростно и всеми силами пытались изжить противниц. Притом, самого Давида они ни в чем не обвиняли, заочно позволяя ему то, что ни одному другому мужчине не позволено.
Как правило, если дама сердца покидала его дом, он продолжал с ней общаться, сохраняя дружеские отношения. Поддерживал ее в жизненных перипетиях и карьерных чаяньях. Всегда поздравлял со всеми праздниками, частенько дарил пухлые конверты с деньгами. Со временем отправленная в архив муза начинала жить своей жизнью и борьба за место под солнцем (или одеялом…) переставала быть для нее актуальной.
Но имелись и те, кто войне за внимание Давида посвятили всю свою жизнь. Войдя в права законной супруги, Лика вознамерилась избавиться от докучливых дамочек. Надо признать, ей много удалось. Но две особо стойких все же остались.
Именно с ними законная вдова великого Терновцова в данный момент и скандалила.
Ольга Никифорова была старше Давида на несколько лет и давно разменяла шестой десяток. Однако многочисленные пластические операции, инъекции, чудодейственные маски и эликсиры вкупе с первоклассным макияжем, превратили ее в даму трудноугадываемого возраста. Благодаря активным тренировкам и нескончаемым диетам со спины она выглядела аки юная девица. В анфас тянула лет на сорок (при плохом освещении и настроении на сорок пять). Но ее лицо, ставшее похожим на фарфоровую маску, все же прозрачно намекало, что дама не столь свежа.
Временами я находила ее похожей на фарфоровую китаяночку. Бледное личико, обрамленное иссини-черными волосами, миндалевидные глазки и тонкие ярко-красные губки делали сходство необратимым.
Говорят, в молодости Ольга была непомерно энергичной. Поверить в это мне было трудно, ибо и в текущем возрасте энергия била через край (страшно представить, что было раньше). С Давидом она встречалась сразу после его расставания с первой супругой. Пригрела страдальца под своим крылом и более уже не отпускала.
Злые языки утверждали, что столь длительная привязанность объясняется нежными чувствами не к Терновцову, а к его деньгам. Повод для подобных разговоров имелся. Ведь многие годы Ольга возглавляла принадлежащую ему киностудию, в которой ныне занимала почетную должность президента. В силу возраста (или иных тщательно скрываемых причин) Давид отлучил ее от реальной власти, но оставил представительские функции, сохранив за ней всеобщее почитание и уважение, столь необходимое тщеславному человеку.
Однажды, многие годы спустя после разрыва с Ольгой, Давид нашел утешение на пышной груди Стеллы Берг. Стелла была худа, как зубочистка и забавно курноса. Однако, при мальчишеской фигуре и высоком росте, она обладала потрясающим бюстом пятого размера. Берг говорила низким чуть хриплым от бесконечных сигарет голосом, густо подводила глаза и смотрела на собеседника так, будто знала всю его подноготную.
Стелла всерьез верила, что вселенная наградила ее особым даром. Точнее, множеством даров один другого чуднее. И прорицание было лишь одним из них.
Нарядившись в расшитый бисером и диковинными орнаментами балахон, повязав чалму, увешавшись амулетами, она часами могла созерцать хрустальный (то есть стеклянный) шар, раскладывать пасьянс или гадать всеми известными и неизвестными способами.
Но удивляло не это. А то, что верующих в ее способности имелось предостаточно. Стелла входила в тройку самых востребованных медиумов города (если не страны). Запись на ее сеансы была забита под завязку на полтора года вперед. Богема ее боготворила. Злые языки же видели за ее успехом руку Давида, успешно пиарившего брошенную любовницу среди своих богатых и знаменитых друзей.
–Да как ты смеешь?!– взвизгнула Лена. И от звука ее голоса я невольно поморщилась. Лена – старшая сестра Лики (они были погодками). Столь же миловидная, как и вдова Давида, но без бульдожьей хватки оной. Зато за свою сестру в любую свору влезет. Даже завидно, ведь я в семье одна. А о старшем брате всегда мечтала. Мне грезилось, что он будет защищать меня от всех напастей.
– Тебя спросить забыли! – взвилась Ольга. – Ты-то здесь кто, а? Давид держал тебя из жалости. Женушку свою, вертихвостку, огорчать не хотел. А так, даже и не посмотрел бы в твою сторону! А ты и присосалась как пиявка!
– Это я пиявка? – ахнула Ленка и налилась краской. Стелла хмыкнула и уточнила томно:
– А кто?
Елена пошла пятнами. Но Стелле возразить не решилась. Ибо однажды та пообещала наложить на нее порчу и была достаточно убедительна в своих угрозах. Во всяком случае, Лена свято верит в это и по сей день на рожон не лезет.
Но Ольгу высшие силы не берегли. Посему ей грозило услышать за всех разом. Набрав воздуха в легкие, Лика…
Не обронила ни слова. Тихо и пугающе спокойно, Нина сказала:
– Доброе утро, дамы. Все готовы?
Как по команде все разом обернулись в нашу сторону. На лицах появилось одинаково растерянное выражение лица. Кажется, только посмотрев на Нину, они наконец осознали, что за день сегодня.
Лика поспешно отвернулась, но я успела заметить прозрачные бусинки слез на ее глазах. Остальные беспомощно переглядывались, ища поддержки у недавних врагов.
Из четырех скандалящих в гостиной женщин, трое были одеты в черное. Стелла же облачилась в белоснежный балахон, расшитый золотой вышивкой, и чалму в тон наряду. На ее шее позвякивало тяжелое ожерелье, на массивной цепочке которого висели символы едва ли не всех известных миру религий: от полумесяца до иудейской звезды.
Поймав взгляд Нины, Стелла вскинула подбородок, готовясь к очередной схватке. Но не дождалась даже комментариев в свой адрес.
– Я с этой белобрысой курицей в одной машине не поеду, – подала голос Ольга. Лика тут же вспыхнула.
– Это я с тобой не поеду! Клеенка перекроенная!
– Поехали со мной, – предложила я. Охнув от возмущения, Лика поморщилась:
– Вот еще! Она на новеньком «Мерседесе», а я на «Форде»!
Надо сказать, что проблем со средствами передвижения не имелось вовсе. Предлог для скандала был надуман и раздут до неприличия. Но подобное было абсолютной нормой для жен (то есть вдов). При Давиде они вели себя аки агнцы (почти всегда), но стоило ему выйти за порог, начиналось невероятное. Теперь и вовсе не кому было их сдерживать.
– Если Лиза поедет на своей рабочей машине, тебя устроит? – спросила Лена сестру.
Нина сказала строго:
– Лиза поедет так, как ей удобно. Как мы все помним, она больше не является сотрудником Давида. Достаточно и того, что она взяла на себя все хлопоты по…организации, – избежав тяжелого слова, Нина сжала руку в кулак. Но тут же вернула себе самообладание. – Если кого-то что-то не устраивает – общественный транспорт к вашим услугам.
Спорить никто не решился. Повисла тяжелая тишина. Нина развернулась на каблуках и, кивнув мне, велела:
– Пойдем.
Я поторопилась следом. Перед уходом мне следовало передать ей свои дела. На это и был потрачен следующий час. И все это время, перебирая бумаги, я невольно вспоминала свои первые дни в особняке.
Сказать, что жены приняли меня в штыки – не сказать ничего. Если верить Давиду, я была красавицей. По мне так брюнеток с длинными волосами и темно-карими глазами в наших широтах пруд пруди. Но верить мужчине, знающем толк в женской красоте, всегда приятно. А судя по реакции женской половины дома, толика правды в его словах имелась.
Впрочем, в те дни мне не было никакого дела до чужого мнения в принципе, а до суждений избалованных дамочек и вовсе. Вопросы собственной внешности занимали и того меньше. Моим единственным желанием было уснуть и никогда больше не проснуться. Но подобные желания до добра не доводят и чести желающим не делают. И я старалась выкарабкиваться как могла.
Переезд в дом Давида – ничто иное как попытка ухватиться за соломинку и не потонуть. Но, на удивление, именно привнесенные Давидом перемены и спасли меня. А заодно и перевернули жизнь вверх тормашками. Причем дважды. Но об этом мне еще только предстояло узнать.
– Нина, – позвала я. Она подняла глаза от документов и посмотрела поверх очков.
Я смутилась, не зная, что сказать. И, как всегда, пошла напрямик:
– Спасибо вам. За поддержку. За все. А за то, что не отдали женам на съеденье особенно.
Легкая улыбка едва коснулась ее губ. Но тут же исчезла. Взгляд умных глаз стал пристальным, но теплым.
– Если кому и благодарить, так это мне. За брата… Запомни. Ты всегда можешь рассчитывать на меня. В любое время, по любому поводу. Хорошо?
Я кивнула и сосредоточились на работе. Время оставалось всего ничего.
Траурная процессия, смешавшая толпы поклонников и почитателей творчества Давида, бывших любовниц и невесть от куда взявшихся друзей, журналистов, злопыхателей, сотрудников его компаний и сторонних наблюдателей, скрылась в пыли дорог уже больше двух часов назад.
Узкий круг приближенных и доверенных отправился на поминки в один из лучших пригородных ресторанов города. Даже после смерти Давид желал быть хлебосольным. Продумав до деталей сценарий собственных похорон, он не обошел стороной и поминки. Меню, музыкальная подборка, речь от усопшего к его родным и близким – все создано им собственноручно. И отдавая последнюю честь своей свите, он запретил им лишь одно – горевать.
Сказать по чести, на торжество по случаю его смерти я не пошла бы ни под каким предлогом. Пусть и нарушив волю ушедшего. Он злился на меня не раз и не два. Как и я возмущалась по поводу его чудачеств. Были бы квиты и в этот раз.
Но меня он попросил об ином. И эту его просьбу я собиралась исполнить во что бы то ни стало.
Собственно, никакой уверенности в том, что сегодня все сложится удачно у меня не было. Одна лишь детская надежда. Упрямство, конечно, тоже. Куда без него?
Стрелки часов на моем запястье отмерили второй час моего одинокого сидения на кладбищенской аллее. Если бы не могилы кругом и не фотография улыбающегося Давида в траурной рамке, это место вполне можно было бы назвать приятным. Зеленые пушистые кроны деревьев, шелестя листьями, прятали меня от солнца. Шум города, взявшего в оковы кладбищенскую территорию, не долетал сюда. Зато тихий ветер с Невы, нес приятную прохладу.
Первые двенадцать лет своей жизни Давид провел на Васильевском острове. Он любил вспоминать то время. Свою шайку друзей, извечно бродивших по дворам старого города, гонявших на велосипедах по улицам Васьки (чья нумерация вечно путает даже коренных петербуржцев), купание в Неве, несмотря на строжайший запрет родителей и рыбалку на набережной, дабы порадовать толстого дворового кота.
Не удивлюсь даже, если первый свой университет он выбрал из привязанности к детским тропам. Став студентом философского факультета, он вновь вернулся к родным пенатам. Пять лет он ходил излюбленными тропами от комнаты, что снимал в коммуналке, до факультета. И эти годы, полные университетских восторгов и трудностей, упоительных любовных переживаний и хмельных попоек, стали целой главой его удивительной книги жизни. Попадая в плен отчаянья, он часто возвращался к ним, черпал силы из воспоминаний.
И похороненным он пожелал быть все там же. На своем любимом острове. Среди дореволюционных надгробий, в тиши вековых деревьев.
Ожидание более не имело смысла. Поправив на плече сбившийся ремень сумки, я направилась к выходу. Намеренно замедляя каждый свой шаг, я все еще на что-то надеялась.
А выйдя за кладбищенскую ограду, оказалось – не зря. Заприметив подъезжающее такси, я остановилась в ожидании. Опять же, чистое упрямство. Однако и от него бывает толк.
Мое воображение рисовало великое множество сценариев этой встречи. Но стоило мне увидеть женщину, вышедшую из такси, как сотни вариантов диалогов и заготовленных речей, разошлись по ветру.
Она не надела траур. Нарядное платье с пышной юбкой цвета пыльной розы, украшения с розовым топазом на несколько оттенков темнее ткани. Невесомый шелковый шарф на голове прячет иссиня-черные волосы, собранные в аккуратные пучок.
Она не носила траур. Он был в ее душе. В пронзительном взгляде ее бездонных темных глаз. Страшная рана. Невыносимая боль. Она справится. Когда-нибудь. Как могут только хрупкие женщины со стальным характером.
В горле пересохло. Сердце забилось так сильно, что стало больно в груди. Я позабыла разом все слова.
Она подошла ко мне сама. Мы никогда не виделись. Пожалуй, ей даже не следовало знать о моем существовании. Но она знала. И интуиция ее была моей не хуже.
Мягким мелодичным голосом, она спросила, вглядываясь в мое лицо:
– Вы Лиза?
Ее взгляд скользил по мне наподобие легкого утреннего ветерка. Пожалуй, за всю мою жизнь это был единственный раз, когда я не возражала против чужого внимания. Напротив, мне вдруг захотелось зареветь и поведать ей обо всем, что никогда и никому не доверяла.
Она взяла меня под руку и попросила:
– Проводите меня, пожалуйста.
Мы поплелись по аллее еще более медленно, чем я до встречи с ней. Она оттягивала неизбежное. Будто бы увидеть могилу Давида значило окончательно признать невосполнимую потерю.
– Вы были с ним, когда…
– Нет. К сожалению, нет. Он отослал меня в тот вечер. Я нашла его, когда уже все случилось.
– Как вы думаете, ему было больно?
– Иногда смерть – великий дар.
– Не для тех, кто остался.
– Мы все однажды покинем этот берег. Давид боролся до последнего.
– Конечно. В этом весь Давид.
Она удрученно замолчала и отвернулась. Ее пальцы с силой сжали мою руку, но она не заметила этого. Я не сопротивлялась. Иногда злость дает нам сил. Помогает продержаться до лучших времен.
– Я рада, что он был не один в своей борьбе. Я не имею ввиду эти вечные толпы воздыхательниц и тот гарем, что он развел. Все это пустое, он знал это лучше всех… Мне очень хочется верить, что у него был верный соратник. Хотя мне и трудно поверить, что он не коснулся вас.
За два года в обществе жен я разучилась оправдываться. Равнодушно пожала плечами и оставила право выбора за ней. Каждый сам решает, чему верить, чему нет.
– Простите меня, Лиза, если обидела. Вы невероятно красивы. При этом в вас нет той вульгарной и заезженной глянцевости, что присуща нынешним временам. Зато кроется в вашем наивном взгляде что-то…запретное, тайное. Потому так и сложно представить, что Давид, со страстью присущей истинному коллекционеру, смог бы упустить такую диковинку.
Я вновь пожала плечами. Могила Давида была видна издалека. Невероятное количество букетов и огромных венков было свалено в холм внушительных размеров. Пестроцветие цветов и лент резало глаз. Безошибочно указывало место его упокоения.
Она остановилась. Отпустила меня. Бледность разлилась по ее лицу, но мягкий голос не дрогнул.
– Дальше я сама. Спасибо.
– Постойте, -попросила я и достала из сумки небольшой сверток. – Давид просил передать вам. Когда его…не станет.
– Самонадеянно, – усмехнулась она, не решаясь взять небольшой сверток из плотной бумаги, перевязанный на манер старых писем тонкой бечевкой и запечатанный сургучом с его инициалами. – Я до последнего не была уверена, что приеду.
– Как и он. Потому у меня был ваш адрес. И его последняя воля.
Она кивнула и забрала сверток. Бережно держа его обеими руками, прижала к груди. Я поспешила прочь, зная, что мне здесь более нет места.
Два года назад я развернула свою жизнь на сто восемьдесят градусов. Причем без всякого на то желания. Мне выпала скверная карта, и с этим можно было либо смириться, либо начать свою игру. Смиряться не хотелось.
Я разорвала помолвку, уволилась с работы, обнулила весь список контактов. Я без всякой жалости и сожаления крушила то, что строила всю свою жизнь. Я резала по живому и не боялась ни крови, ни боли. Ни своей, ни чужой. Сжигая мосты, я прекрасно понимала последствия, но не страшилась их пламени.
Тогда-то Судьба и решила свести меня с Давидом. Я желала перемен. Давид дал мне их. Я бежала от себя и агонии, в которой в предсмертных конвульсиях корчился мой мир. Давид дал мне корабль, научил управлять им. Дал время подумать о том, куда плыть.
Взамен? Он просил моей верности. И молчания.
Теперь настала пора возвращаться. Не в прошлое, нет. С ним давно было покончено. Оно не вызывало ни страха, ни ностальгии. Все, что было дорого, хранилось в уме и сердце. Остальное превратилось в пепел и развеялось на ветру.
В мамину квартиру, пустовавшую все это время, вернулась уже другая Лиза. И мне она нравилась куда больше той девчонки, что жила здесь когда-то.
В стенах сталинки с видом на набережную прожило два поколения моей семьи. Теперь из всей семьи осталась я одна. И это обстоятельство стало одним из множества, что больше не страшило меня.
Весь последующий после похорон Давида день я драила квартиру. Собственно, в особенной уборке она не нуждалась – я приезжала сюда раз в несколько недель и наводила порядок. Но появился присущий всем нежилым помещениям запах упадка. И с ним я боролась с остервенением.
