Kitobni o'qish: «Сказки города»

Звезда рок-н-ролла

Джимми был пьян. Его группа только что вернулась из тяжелого двухлетнего тура, и ребята решили слегка отметить это дело. Ну, почти слегка. То есть, ого-го как. Он смутно помнил сверкающую стриптизершу и пару моментов, о которых не стал бы рассказывать жене. Когда такси подвезло его к дому, Джимми вывалился наружу, немного полежал на траве и пошел к двери. На четвереньках.

У самого порога он попытался принять вертикальное положение. После третьей неудачной попытки Джимми с тоской подумал о Лин и своей пятилетней дочери. Когда вечеринка началась, он, уже предчувствуя, что ничем хорошим это не закончится, позвонил жене и попросил его не ждать. Она, как умная женщина, воздержалась от комментариев. И теперь наверняка спала, как младенец. Меньше всего ему хотелось бы ее разбудить. Жаль, что Бобби еще не вернулся – ему уже двенадцать, и он, черт возьми, тоже мужчина.

Джимми вздохнул и попробовал еще раз. Теперь ему удалось продержаться ровно столько, чтобы открыть дверь и попасть внутрь. Он чуток посидел на полу. В его голове грохотала новая песня, и это было лучшее, что он когда-либо писал. Нужно было ухватить ее, пока она не исчезла.

Его домашняя студия была на втором этаже. Джимми собрал волю в кулак, встал и прошатался к лестнице. Лестница возвышалась.

Медленно, подтягиваясь за перила по обеим сторонам, Джимми поднялся наверх. На площадке перед дверью студии стояла его любимая гитара – Мейзи, по имени его первой любви. Он поднял ее, прижал к груди и пристроил пальцы на грифе. И качнулся назад. Ему удалось упасть с лестницы так, чтобы не повредить гитару. Правда, при этом он свернул себе шею. Когда из спальни на шум выскочила полураздетая Лин, Джимми был уже абсолютно мертв.

Думаете, на том дело и кончилось? Дудки, здесь все только начинается.

Дождь лил третьи сутки. Было десять вечера. Две длинноволосые фигуры стояли на лестнице под козырьком и курили. Козырек принадлежал репетиционной точке, находился в дорогущем районе и по сути представлял собой место скорби. Музыканты приходили сюда, когда дело не ладилось.

А дело ни черта не ладилось. Айзек Гриммерман, ударник, сплюнул под ноги и посмотрел на компаньона.

– Дохлый номер, – сказал он.

Фрэк Сандерс, басист, отправил окурок в урну и мрачно кивнул:

– Не Джимми.

– Не Джимми.

Эти двое были знакомы пятнадцать лет, и двенадцать из них время от времени играли вместе, с самыми разными музыкантами. Они были круты. Они были классикой и почти легендой. Но лучшим периодом в своей жизни оба считали те несколько лет, что провели в группе покойного ныне Джеймса Макмерфи. На их языке «не Джимми» означало что-то неудовлетворительное. Причем спектр этой фразы был чрезвычайно широк – от легкого личного недовольства коллегами до полного отстоя. В последнем случае к «не Джимми» прибавлялось «совсем».

– Знаешь, мне его не хватает, – признался Фрэк.

– Мне тоже. Десять лет прошло… Надо же было так глупо помереть!

Они помолчали.

– Он бы даже этот курятник расшевелил, – с тоской сказал Айзек.

– Ну… – Фрэк вспомнил нынешнего вокалиста с безумными глазами и белыми следами под носом, и в голосе прозвучала неуверенность.

– Ладно, мы оба знаем, Джимми бы его вышиб. Кой черт Лукас его держит, понять не могу.

Айзек тоже докурил, и теперь просто пялился на дождь. Мокрая и холодная тоска начала его накрывать, а это было плохо.

– Я тут кое-что продумывал, – начал Фрэк.

Айзек повернулся к нему и вопросительно приподнял бровь. То, что изобретал Фрэк, обычно было дельным.

– Надо бы помянуть братишку, – сказал тот. – Ты как насчет большого концерта?

Гриммерман вгляделся в лицо приятеля, тщательно его изучил и убедился, что тот не шутит. Тогда он спросил:

– Насколько большого?

– Помнишь тот стадион, на котором мы выступали перед последним туром? – Фрэк казался равнодушным, но в глубине его глаз горели адские искорки.

– Ну?

– Вот примерно настолько.

Айзек присвистнул. Десять лет назад это было легко. Они были моложе, глупее, и на волне. Сейчас многое изменилось.

– Думаешь, соберем? – спросил он осторожно.

– Нет, не думаю, – ответил Фрэк. – Уверен. Джимми всегда собирал.

– Джимми мертв.

Фрэк усмехнулся:

– Моррисон тоже мертв, как доска. Но ты же не перестаешь его слушать. Умирают тела, брат. А музыка живет вечно.

– Да! Нет-нет, Сергей! Мне нужен Сергей! По буквам: С-Е-Р… Да вашу мать, говорит там кто-нибудь по-английски?

Лукас Осипофф зажал телефон плечом и вытер вспотевшую лысину под ермолкой. Он был маленьким и щуплым, он был правоверным иудеем, он был менеджером и продюсером покойного Джимми и его группы. Сейчас он пытался проораться сквозь шум вечеринки, происходившей, кажется, в другой вселенной.

– Ирочка, прошу, если придет Фрэк, не пускай его ко мне, – сказал Лукас стоявшей рядом секретарше. – Я его убью.

Ирочка серьезно кивнула и отошла. А Лукас продолжил материться в трубку. В конце концов, его собеседника озарило, и он таки выдал вразумительный ответ. Лукас записал продиктованный номер прямо на ладони, сбросил вызов и разразился виртуознейшей бранью.

– Ирочка! Фрэк здесь? Давай его сюда срочно.

Секретарша невозмутимо удалилась и вернулась в сопровождении басиста. Он встал перед Лукасом и молча ждал, что будет. Лукас постукивал по столу короткими пальцами и сопел.

– Это самая придурошная из всех твоих гениальных идей, – изрек, наконец, менеджер. – И знаешь, почему?

– Потому что она тебе нравится больше остальных? – невинно спросил Фрэк.

Лукас метнул на него яростный взгляд.

– Нет! Потому что это невозможно! Я полдня искал Рыбешку, обзвонил почти всю проклятую Россию вместе с Белоруссией. В итоге кто-то из его долбанутых дружков вспомнил, что он сейчас, так сказать, в санатории.

– Так сказать? – повторил Фрэк.

– Слушай, я не бог. Я не могу достать тебе его из шляпы. Нам нужен другой клавишник. Точка.

– С другим ничего не выйдет, ты же понимаешь, – возразил Фрэк. – Так что за санаторий? Есть у тебя телефон?

– Угу, – Лукас мрачно кивнул и посмотрел на свою ладонь. – Есть. Только это не совсем санаторий. Это психушка.

Сергей Гарин, он же – Серж, он же – Рыбешка, сидел на кровати в своей палате. Палата была на двоих, но его соседа недавно отправили домой, и это было ништяк. Рыбешке не нравилось общество. Он не любил разговаривать.

Он вообще мало что любил. Но люди его особенно нервировали. Они постоянно что-то говорили, рассказывали о себе, высказывали свое мнение, как будто это кого-то интересовало. Шумели. В этом не было смысла.

Смысл был в музыке. Музыка была всюду, и Рыбешка мог доставать ее из чего угодно. Он играл на вилках, расческах, пилах, на пустых бутылках, на тюбиках зубной пасты. Но больше всего ему нравились клавиши. На них он играл как бог.

Еще пару-тройку лет назад за него дрались несколько проектов. Ему предлагали много денег, славу и черт знает что еще, лишь бы он играл. Рыбешка играл. А потом от него очень деликатно избавлялись. Не из-за музыки, нет. Очень сложно работать с человеком, которому время от времени нужно отдохнуть в психушке. Особенно потому, что иногда ты понимаешь, что уже пора, раньше самого человека.

Серега наигрывал на пластиковой ручке. Он вытащил из нее стержень, проплавил несколько дырочек, но звук ему не нравился. Нужно было что-то добавить. Он потянулся за блокнотом, чтобы вырвать из него лист бумаги, и услышал в коридоре голоса.

– … никого не хочет видеть. Он выразился достаточно ясно, – говорил врач.

Ему отвечал низкий, грудной женский голос:

– Я уверена, мне он будет рад.

Возникла пауза, и Рыбешка мог бы поклясться, что на грани слышимости уловил шуршание переходящих из рук в руки банкнот.

– Просто скажите ему то, что я просила. Сами увидите.

– Хорошо, – ответил врач уже не так норовисто, – но если он откажется…

Дверь в рыбешкину палату медленно открылась, и на пороге появился Семен Георгич, его врач. Он выглядел немного смущенным, а из кармана – о да! – торчал уголок купюры.

– К тебе посетитель, Сереж. Она просила передать, это про Джимми.

Имя подбросило Рыбешку на кровати, он встал и уставился в дверной проем. На вопросительный взгляд Георгича он ответил кивком, и тот свинтил, уступая место… Ух ты…

Сначала в палату вплыла грудь. Потом – ноги. И только потом – наконец, она, вся целиком. Серега никогда не понимал, как это у нее получалось так появляться.

– Ирочка, – сказал музыкант почти нежно и расплылся в улыбке.

– Здорово, Рыбешка, – сказала лукасова секретарша и села на койку напротив. Она перешла прямо к делу, так, как он любил – Сыграешь для Джимми?

Через четыре часа они уже были в самолете. По идее, из психушки так просто не выписывают, но ирочкина грудь и ирочкины деньги были необоримой силой. Бастилия пала.

Единственная сложность возникла уже в аэропорту – Рыбешка никак не хотел расставаться со своей свистящей ручкой, а служащие никак не хотели пускать его с ней в самолет. Но Ирочка умудрилась уладить и это, и теперь вполне довольный жизнью клавишник наблюдал в иллюминатор, как земля летит в никуда. Теплый ирочкин бок щекотал его руку сквозь фланелевую рубашку. От запаха ее духов шевелились волосы на затылке. Они не виделись почти восемь лет.

– Ты не изменилась, – сказал Рыбешка.

Ирочка пожала плечами:

– А зачем? Эта версия меня мне вполне нравится.

Она распечатала принесенный ланч, понюхала булочку и, поморщившись, отложила ее в сторону. Наблюдательный Серега заметил несколько морщинок возле ее глаз – все-таки время имело над ней власть. Впервые он подумал, что и сам, должно быть, постарел. Может, и волосы стали редеть? Он провел рукой по нечесанной шевелюре и удостоверился – нет, все нормально, по-прежнему как спутанный мох.

– Вот что мне интересно, – сказал Рыбешка вслух, – Мы все соберемся, как в старые добрые. Все на своих местах. Я на клавишах, Фрэк на басу, Айзек на ударных. А кто заменит Джимми?

Ирочка усмехнулась и протянула задумчиво:

– Джимми незаменим… – потом тряхнула головой и повернулась к Сереге всем телом: – Не знаю. Лукас кого-нибудь найдет. Если кто сможет, так это он.

Серега уставился на ее губы. Сегодня без помады. Он смотрел, а губы улыбнулись и произнесли:

– Я скучала, Рыбешка.

Весь оставшийся путь они целовались. Лукас увидел Рыбешку только следующим вечером, но он был к этому готов.

– Фрэк, ты что, с похмелья? Ну серьезно, – Айзек прекратил играть и посмотрел на басиста. Тот ответил ему мрачным взглядом исподлобья.

– Угу.

– Просто зашибись! Первая репетиция, и что? – глаза Айзека пылали. – Это все твоя идея, и ты…

– Я вчера прослушал 64 записи, – сказал Фрэк, откладывая гитару. – Где-то на середине напился, потому что это невозможно слушать трезвым. Это не то, что не Джимми, это даже не его левая нога!

Айзек почесал палочкой за ухом. Он предполагал, что будет трудно. Конечно, у них был Лукас, который мог откопать все, что угодно и кого угодно. Но даже он не умел оживлять мертвецов. Шестьдесят четыре записи…

– И что они пытались сыграть? – спросил Айзек.

– Большей частью «Ты меня бесишь, детка».

Айзек застонал.

– Некоторые замахивались на «Безумного нищего», – добил его Фрэк.

Ударник схватился за голову. Даже самые отчаянные рок-н-ролльщики, безжалостно перепевшие все, что Джимми создал за свою недолгую, не рисковали трогать эти две песни. Куда катится этот долбанный мир? Айзек ощутил, как депрессия и отчаяние, эти две преследующие его гадины, выросли по обе стороны установки и протянули к нему жадные лапы.

В этот момент дверь распахнулась.

– Привет, парни, – сказал Рыбешка. – Что играем?

Фрэк и Айзек кинулись обнимать вновьприбывшего. Они хлопали его по спине, комментировали его внешность, задавали дурацкие вопросы, которые он рассеянно игнорировал, и в конце концов смилостивились и допустили его к клавишам. Рыбешка нежно погладил инструмент. Потом растопырил пальцы и без предупреждения заиграл. Фрэк и Айзек переглянулись с кривыми ухмылками – все как десять лет назад, бро – и включились в музыкальный поток.

Часа через три жизнерадостной ругани, споров и музыки Рыбешка вдруг остановился на середине песни.

– Парни, я вот что подумал, – сказал он, глядя поверх фрэковского левого уха. – Десять лет, концерт, все дела… А Джимми-то об этом кто-нибудь сказал?

Музыканты настороженно переглянулись. Они вдруг вспомнили, ОТКУДА привезли Рыбешку.

– Что ты имеешь в виду? – осторожно спросил Фрэк.

– А, не, я не спятил, я в норме, – спокойно пояснил Серега. – Я к тому, кто-нибудь ходил на кладбище?

По студии пронесся вздох облегчения. Айзек ответил:

– Вообще-то, нет.

– Ну так поехали, – сказал клавишник.

Было два часа ночи, но разве это могло их остановить?

Пух нервно оглядывался по сторонам. Он не любил кладбища. Да, он красил волосы в черный цвет и таскал на шее Анкх, но только потому, что это нравилось его девчонке. Ему было двадцать. Он сходил с ума по року.

– Ты хоть в курсе, куда идти? – раздался из темноты нервный шепот Гекаты.

На самом деле ее звали Алиса, но Пуху было велено забыть об этом, если он хотел продолжать отношения. Он судорожно сглотнул.

– Ага.

Этот путь он проделывал сотни раз, с тех пор, как ему исполнилось семнадцать, и он открыл для себя «Мертвого единорога». Геката сначала говорила, что со временем его отпустит, и он начнет слушать нормальную музыку, но потом сама подсела. Теперь она утверждала, что гитара Джимми заряжена темным волшебством, а сам Джимми продал душу дьяволу, чтобы так играть.

Сегодняшняя прогулка была полностью ее идеей. Ничего более отмороженного Пух еще не делал. Фонарик в его руке трясся, и в его свете казалось, что за надгробьями кто-то шевелится. Деревья же превращались в кровожадных, когтистых монстров.

Когда в трепещущем свете возник знакомый до боли склеп, он вздохнул с явным облегчением.

– Здесь.

– Ну, действуй давай тогда.

Геката тряслась. Планировать все это было намного веселее, чем выполнять. Но они уже были здесь. Пух стащил с плеча чехол с гитарой, а его подружка распаковала комбик и педаль. Фонарь он пристроил на ограде, и трясущимися пальцами подключил оборудование.

– Ну, готов?

– Вроде того.

Пух нервно облизнул губы. Нужно было что-то сказать.

– Э-э, Джимми, – начал он, и Геката подскочила от неожиданности. – Я хочу сыграть для тебя. У меня, конечно, так круто, как у тебя, не получится, но… Я долго тренировался и надеюсь, тебе понравится. Ну, или ты хотя бы не проблюешься.

Пух замолчал, прислушиваясь, как будто надеялся на ответ. Вокруг было тихо. Тогда он зажмурился и взял первый аккорд. Звук пронзительно разнесся в тишине кладбища, породив странное многоступенчатое эхо. Это было жутко громко. Но останавливаться было поздно и намного страшнее, чем начинать, и Пух играл. А потом он просто забыл, где находится, и что сейчас ночь. Он играл для Джимми, и выжимал из себя лучшее, на что был способен. Целых пять минут, или несколько вечностей, для него существовала только гитара. Когда песня закончилась, его оглушило тишиной. Он тяжело дышал и был весь в поту.

– Вау, – сказала Геката. – Круто.

Пух только улыбнулся. Он был в экстазе. И тут…

– Эй, парень!

Крик раздался из темноты в нескольких метрах от могилы. К ним приближался фонарь.

– Бежим!

Они понеслись по кладбищу. Геката впереди, а Пух отстал: на нем все еще висела гитара с подсоединенной педалью и комбиком, когда он побежал, они потащились следом. Вот он выдернул провода и помчался куда-то во тьму. Гитара ужасно мешала. Фонарь приближался, а Пух даже не видел, куда бежал. Внезапно перед ним вырос склеп, и парень, не успев сманеврировать, впечатался в него боком. От удара перехватило дыхание, он согнулся пополам, а когда выпрямился, его пригвоздило лучом фонаря.

– Я не сделал ничего плохого! – закричал Пух. – Это же просто музыка!

– Просто музыка? Парень, это было лучшее, что я слышал за последнюю неделю. – ответил Фрэк Сандерс и опустил фонарь.

Айзек добрался до дома только к восьми утра. Голова гудела страшно, его слегка штормило – все-таки он давненько не напивался. Если подумать, то на репетициях они не пили лет десять, с тех пор как не стало Джимми… Но сегодня это было правильно.

Вот это была репа так репа! Айзек ухмыльнулся во весь рот и занес ногу на ступеньку лестницы, ведущей к спальне. Парнишка сперва стремался. Да и неудивительно, тут бы кто угодно струхнул. Но потом Рыбешка, молодчина, сгонял за портвейном, и дело пошло. Сложно стесняться людей, с которыми пьешь дрянной портвейн из горла. Они лабали, пока Фрэк не запутался в проводах и не рухнул на установку… Хорошо, что успел его подхватить…

Айзек в голос захохотал, но тут же виновато оборвал себя и прислушался – не разбудил ли кого. Нет, все тихо…

Только после падения Фрэка парнишка – Пух, ну и имечко! – вспомнил про свою подружку. Надо было видеть, как он понесся к телефону! 62 пропущенных, ух и задала она ему жару.

«Со мной все в порядке, малыш, я тут вместе с Айком и Фрэком, и Сержем, из «Единорога», мы всю ночь играли, я совсем не слышал звонков… Нет, я не шучу… Нет, я не надрался… То есть, надрался, конечно… Это охрененно, я сейчас приеду и расскажу… Ладно, сначала просплюсь, как скажешь…»

Они вызвали ему такси и отправили с ним Ирочку. Она была не очень-то счастлива, что ее вынули из постели в шесть утра и приставили нянькой, но парень жил с родителями, и без нее его бы просто убили. Мертвый гитарист играть не может.

Айзек добрел до ванной и, не глядя на себя в зеркало, сбросил одежду и встал под душ. Лукас будет счастлив. Надо завтра же дать ему прослушать записи. В смысле, уже сегодня. Ох, ну и дрянь же этот портвейн, где Рыбешка его только нашел…

Айзек обмотался полотенцем, дошлепал до кровати, устроился рядом со спящей женой и безуспешно попытался перетянуть на себя хоть немного одеяла. Потом вздохнул, вытянулся и закрыл глаза.

– Айк!

Айзек открыл глаза и уставился в потолок.

– Эй, Айк!

Айзек повернул голову. И подпрыгнул метра на два.

– Твою мать! Чертов портвейн!

– Что такое? – сонно спросила жена. Она приподнялась и посмотрела туда же, куда и Айзек. И тоже подпрыгнула – Твою мать!

– Привет, Айк, привет, Лин, офигенно выглядишь.

В их спальне, бывшей когда-то его собственной, стоял и улыбался полупрозрачный Джимми Макмерфи.

Айзек открыл и закрыл глаза, подергал себя за мочку уха и потряс головой. Джимми не исчез. Лин во все глаза смотрела на своего мертвого мужа.

– Джимми, это ты? Настоящий, не проекция, не чья-то дурацкая шутка? – спросила она. Голос дрожал.

– Да я, я. Извини, что напугал, сам не ожидал, что тут окажусь, – сказал призрак и пожал плечами.

– Если это ты, скажи, что ты мне пообещал, когда у нас родилась Рони?

Джимми вздохнул, посмотрел на Айзека и вдруг подмигнул ему:

– Я обещал, что избавлюсь от этой овцы Мегги, которая пускает по мне слюнки.

– Джимми!

Лин слетела с кровати и кинулась обнимать его, но ее руки прошли сквозь его тело. Она упала на пол и вдруг зарыдала.

Призрак склонился над ней, хотел было погладить по растрепанной голове, но ничего не получилось. Тогда он посмотрел на Айзека и кивком указал на Лин. Айзек скатился с кровати и сделал то, чего не мог Джимми.

– Так вот почему ты ее тогда уволил, – сказал Айзек, пока Лин успокаивалась в его объятьях. – А я-то все думал…

– Да и бэк-вокалистка из нее была так себе, – сказал Джимми.

Лин фыркнула у Айзека на груди и как будто пришла в себя.

– Ох, Джимми, – всхлипнула она и вытерла нос подолом ночной рубашки.

– Все хорошо, девочка, – сказал Джимми нежно.

Она как будто взорвалась:

– Ничего не хорошо! Как ты мог так глупо умереть? Я спустилась и нашла тебя, и ты был… ты был…

– Прости… Я не специально. Я так больше не буду, честно.

Лин рассмеялась сквозь слезы.

– Как ты здесь оказался? – спросил Айзек.

Призрак пожал плечами:

– Понятия не имею. Я был совсем в другом месте, а потом услышал музыку. Кто-то играл соло из «Детки», и я подумал – ого, все, как надо! Потом бац, и я уже на кладбище, стою в склепе и пялюсь на дверь. Долго пялился, пока не понял, что могу пройти сквозь нее. Вышел, побродил, напугал сторожа… Потом стало светать, я подумал о Лин – и оказался тут. Айк, у тебя рот открыт, ты в курсе?

Ударник захлопнул челюсть и выдал:

– Вот это да. Тебя разбудил Пух. Это парнишка, который играл на кладбище.

Джимми заинтересованно поднял брови. Теперь он по-турецки сидел на полу напротив Лин и Айзека. Совсем как раньше, подумал последний, только вот Лин обнимал он сам, и мы все были одеты.

– Что за парнишка?

– Хороший. Безбашенный, но играет круто. Почти как ты. Мы его вчера на кладбище и поймали.

– Отвели к Лукасу? Вы ведь еще с Лукасом, правильно?

Айзек отвел глаза.

– Ну, сейчас – да. – Он выдержал паузу, потом вздохнул и признался: – Джимми, после твой смерти «Единорог» тоже умер. Мы не стали искать замену. Да и не нашли бы, брат. Мы расползлись по углам, каждый чем-то занимался… Как обычно и бывает в таких случаях.

– Да брось, в таких случаях обычно устраивают прослушивание, – Джимми криво усмехнулся. – Но я польщен, что вы не стали. Жаль проект, конечно. Мы были крутой командой.

Лин встрепенулась:

– Они и сейчас крутая команда! Скажи ему, Айк, ну что ты молчишь? Они снова собрались, чтобы сыграть концерт в твою честь, Джимми!

Айзек кивнул. Призрак озорно улыбнулся:

– Вот это я удачно зашел.

Они проболтали еще час, после чего Айзек сказал, что если не поспит, ни за что не поверит, что все это было по-настоящему. Лин и Джимми оставили его в спальне и спустились в кухню. Лин заварила кофе.

– Рони еще спит, она в выходные поздно просыпается, – тихо сказала Лин. – А Бобби у своей девушки.

– Какая Рони сейчас? – спросил призрак, устраиваясь на табуретке.

– Красивая. Умная. Озорная. У нее твои глаза.

Джимми вздохнул. Он последний раз видел дочь, когда ей было пять. После тура он едва успел поиграть с ней несколько часов, потом была вечеринка, а потом… Она, должно быть, давно забыла все то немногое, что успела узнать о нем как об отце.

– Рони часто сидит в твоей студии. Пыталась научиться играть на твоей Мейзи. Но гитара ее совсем не слушается.

– Да, Мейзи – девочка с характером… А студия – так и осталась? В смысле, Айк?..

– Нет, он ничего не переделал. Только свою установку перевез, когда мы поженились.

Лин нервно заерзала на стуле. Ей было неловко. Джимми это понял и поднял было руку, чтобы ободряюще коснуться ее плеча, но вспомнил, что ничего не получится. Чертовски неудобно быть призраком – даже обнимать приходится словами.

– Ты выбрала самого лучшего из нас, – сказал Джимми. – Наверно даже, самого лучшего из всех. Вы ведь счастливы?

Лин кивнула.

– Ну вот и отлично. Тогда хватит вести себя так, как будто в чем-то виновата. Сделай и мне кофе, не выпью, так хоть понюхаю.

Лин была рада занять руки. Она засыпала кофе в турку и поставила ее на огонь. Джимми с любопытством разглядывал кухню.

– Смотри-ка, моя катана осталась! И цветок этот до сих пор жив, я-то думал, он и месяца не протянет, и…

– Папа?

Джимми обернулся. В дверях, завернутая в зеленый халат, стояла красивая рыжая девушка. Его дочь.

– Ой-ой, – сказал Джимми. – Привет.

Секунд пять они молча смотрели друг на друга. Потом Рони сорвалась с места…

– Папа!

… и кинулась его обнимать. Она пролетела сквозь Джимми и на всем ходу впечаталась в шкаф.

– Твою мать!

– Рони, как ты выражаешься! – автоматически сказала Лин.

Джимми отошел в сторону и посмотрел на дочь. Веснушки, курносый нос, длинные растрепанные волосы… Она кривилась и держалась за лоб.

– Пап, ты привидение?

– Ну, типа того, – неловко ответил призрак.

– Ничего себе. А я решила, что ты инсценировал свою смерть и теперь вернулся. Но так тоже круто. Ой, больно…

Джимми переглянулся с Лин, и оба расхохотались. Рони наградила их тем самым взглядом, который подростки приберегают для родителей, когда те ведут себя, как придурки. Джимми потянулся к ней:

– Убери-ка руку. Вот так… – он провел по ее лбу призрачной ладонью, и боль прошла.

– О, здорово! Спасибо. Как будто лед приложил. Расскажи, где ты был? Как оно там, с той стороны?

Лин налила кофе в две маленькие чашки и поставила на стол. Она наблюдала, как ее дочь и призрак ее мужа весело болтают, хохоча, жестикулируя и перебивая друг друга, как будто это совершенно нормальное семейное утро. Как будто нет ничего странного в том, что ты сидишь на кухне с привидением. Это у нее от Джимми, подумала она. Он всегда принимал все таким, какое оно есть, и старался сделать общение максимально приятным для всех. Это Джимми привел в «Единорога» странного, диковатого на вид Рыбешку и заставил с ним считаться. Когда Рыбешка начинал импровизировать прямо на выступлении, сбивая с толку остальных музыкантов, Джимми просто давал ему играть, а потом встраивался. Со временем остальные тоже привыкли, и это стало их фишкой. Концерт «Мертвого единорога» считался неудавшимся, если они играли, как на записи.

– … и тут я увидел своего настоящего прадеда. Здоровущий, рыжущщий, с улыбкой размером с океан. Он был клоуном в цирке. Представляешь, я всю жизнь считал, что произошел от совсем другого человека, прабабка так никому и не призналась!

Рони фыркнула, и кофе пошел носом и забрызгал весь стол.

– Лин, салфетки!

– Ты бы поосторожнее с семейными историями, – сказала Лин, вытирая стол и дочь. – Кофе плохо отстирывается.

– Истории тоже…

– Ты к нам надолго, пап?

На кухне повисла тишина. Джимми взглянул на Лин и ответил:

– Не знаю, лисичка. Я даже не знаю, почему я здесь… Наверно, повидаю ребят, гляну на Бобби, и… вернусь обратно. Или поеду путешествовать. Не хочу задерживаться. Я все-таки прошлое. Прошлое не должно мешать настоящему.

Они помолчали. Потом Рони всплеснула руками:

– Ты никуда не уйдешь, пока я не покажу тебе своего парня!

– У тебя есть парень? – спросила Лин.

– Он еще не знает, что он мой, – отозвалась Рони. – Но это ничего не меняет. Даже не вздумай исчезнуть, не посмотрев!

Джимми притворно вздохнул:

– Уговорила.

Он поднял над столом призрачную ладонь, и Рони осторожно коснулась ее, как будто давала пять.

Машина стояла перед домом уже час. Из дома никто не появлялся. Напряжение росло. Джимми нетерпеливо поерзал на сидении.

– Ну что там такое?

Айзек пожал плечами:

– Сложности с родителями, я полагаю. Лукас с Ирочкой разрулят, не волнуйся.

Он посмотрел на Джимми в зеркало заднего вида. Сейчас его почти не было видно – пасмурный день и приглушенный свет автомобиля делали призрака еще более призрачным. Но даже сейчас Макмерфи выглядел до неприличия полным жизни. Казалось, он вот-вот вскочит с места и примется носиться взад-вперед, просто чтобы не бездействовать. Как там сказал Лукас, когда они с Джимми завалились к нему в офис? «Следовало догадаться, человек с таким ежом в заднице просто не может спокойно лежать в могиле». Правда, сначала его пришлось вывести из обморока, но это уже детали. Ирочка восприняла все гораздо спокойнее. Айзек сперва подумал, а есть ли на свете что-то, что способно вывести ее из себя? Потом вспомнил. Похороны Джимми. Она рыдала так, что он было решил, что они были любовниками… Ирочка обозвала его идиотом. Как будто есть только один возможный способ кого-то любить…

– Позвони им, – сказал Джимми. – Хотя бы будем знать, сколько еще тут торчать.

Но тут Ирочка появилась сама. Она быстро прошла от дома к машине, открыла дверцу и приземлилась на сидение рядом с Айзеком.

– Впервые сталкиваюсь с такими узколобыми, – сказала она. – Мать считает рок-музыку средоточием греха и разврата…

– Ну, она права, – вклинился Айзек.

Ирочка наградила его ВЗГЛЯДОМ и продолжила:

– И ни в какую не хочет, чтобы ее сын принимал в этом участие. Он станет наркоманом, алкоголиком, заболеет СПИДом и черт знает что еще… Лукас пытается ее переубедить. Я ушла, чтобы не мелькать… – она запахнула пиджак на груди, скрыв блузку с низким вырезом.

– Да что за ерунда! – взорвался Джимми. – У парня талант, он должен… Все, я пошел.

Джимми в ярости выскочил сквозь дверь и понесся к дому.

– Джимми! Стой!

Но было поздно. Макмерфи уже влетел в гостиную. Лукас, родители Пуха и сам Пух сидели в креслах. Лицо матери было красным, а дыхание участилось. Лукас выглядел немного пришибленным. При виде Джимми он округлил глаза.

– Так, что у нас тут? – начал призрак с порога. – Мы не знакомы, я Джеймс Макмерфи, я играю в «Единороге». Не знаю, что вы там себе придумали, но я слышал вашего парня – он гениален. Сколько ему? Двадцать? Да чтоб я так играл в двадцать лет! Кто его сейчас слышит? Парочка друзей и его девчонка? Так вот, его должен слышать весь мир. Держать такое дома – вот настоящий грех. Знаете, что бывает с талантами, которым не дают реализоваться? – Джимми прошел сквозь журнальный столик – Они спиваются. Скалываются. Ведут унылую скотскую жизнь, потому что им не дают гореть по-настоящему. Они теряют смысл, ясно? Они живут наполовину, как сонные овечки. А потом, лет в сорок, понимают, что все было зря. Они так и не стали собой. Не сделали ничего. – Джимми махнул рукой, рука прошла сквозь лампу. – Этот парень, – он указал на Пуха, и тот вздрогнул. – Играет не хуже, чем бог. Уж я-то знаю. А вот вы – вы вообще слышали? Давай, парень, подключай гитару, сыграй! Ну?

Пух, который все это время сидел с открытым ртом и обнимал свою гитару, подпрыгнул на месте и кинулся выполнять приказ. Его родители молча пялились на Джимми. Лица у них были белые, губы прыгали.

Пух повесил гитару на шею и боязливо посмотрел на призрака. Призрак кивнул:

– Давай, играй «Детку». Как на кладбище.

Пух заиграл. От страха и волнения пальцы у него дрожали, и он сфальшивил.

– Глаза закрой, – сказал Джимми. – И начни еще раз. Ты это умеешь, я слышал.

Пух закрыл глаза. В напряженной тишине гостиной раздались первые аккорды. Как и на кладбище, трудно было только начать. Дальше музыка пошла сама, и Пух забыл, где он и кто – удивительное чувство.

Приглушенные аккорды долетели до Ирочки и Айзека. Не сговариваясь, они открыли двери машины и прислушались. Потом переглянулись.

– Джимми, – сказала Ирочка.

– Не совсем, – отозвался Айзек. – Но потенциал есть.

Когда музыка стихла, Джимми с улыбкой оглядел лица собравшихся. Родители были все еще очень бледны. Лукас смотрел на Пуха с восторгом дельца и едва не облизывался. Он уже слышал записи с репетиции, но то, что услышал сейчас вживую, его определенно порадовало.

– Теперь вы понимаете? – спросил Джимми, усаживаясь на подлокотник кресла и немного проваливаясь в него. – Он нам нужен. А мы нужны ему, чтобы покорить весь мир. Ему нужно только подписать.

Он потянулся к бумагам и попытался сгрести их со стола, но руки прошли сквозь них. Тут Джимми кое-что вспомнил. Он запустил руку в призрачную шевелюру.