Kitobni o'qish: «Капля огня»

ЧАСТЬ 1

– Что есть настоящая тайна?

– Настоящая тайна? Примадонна, это то, о чем не знает абсолютно никто. Ни одна живая или мертвая душа. Ни одна.

– Орландо, дружочек, тогда что же получается? – в голосе старухи сквозило разочарование. – А мы так заботились о сохранении тайны… Впрочем, это неважно.

– Обидно другое, – карлик, сидевший на ковре, прижавшись спиной к породистому вольтеровскому креслу, пожал плечами. – Мы так долго возились с сохранением этой самой тайны, что сами не заметили, как прошляпили главное. И теперь уже неважно, что о нас никто не знает лишь потому, что это никого не интересует. Скоро мы уйдем, исчезнем, так и не узнав, в чьих руках теперь «Капля огня» и какой идиот забавляется с бессмысленной для него побрякушкой.

– Ты уверен, что камень похитили, не зная его истинного предназначения?

– Синьора, я в этом уверен так же, как и в том, что до летнего солнцеворота осталось три дня…

– И ничего нельзя сделать?

Старуха пошаркала обутой в вязаный тапок ногой, затем протянула сухую, покрытую коричневыми пятнами руку и взяла из стоящей на столике хрустальной пепельницы мундштук. Не спеша, вытащила из него окурок, вставила новую папиросу и закурила. Старый темный янтарь подрагивал в её пальцах.

– Ап-чхи! – раздалось из-за кресла. – Миледи, сколько раз я предлагал вам заменить этот ужасный «Беломор» на что-то, более приятное. Сейчас такой выбор табачных изделий.

– Орландо, не будь занудой. Меня менее всего заботит твое обоняние. Лучше подумай, что ещё можно предпринять.

– За три-то дня? Увольте, госпожа. За это время я разве что могу смотаться в Монте-Карло и попробовать забыться за игрой.

– Болван! – рассердилась старуха и ткнула папиросой в потемневший от пепла хрусталь. На истертое дерево полетели искры. – Ты бы ещё в Вологду за кружевами собрался! Подай-ка мне телефон! А потом свари кофе, да покрепче, а то я тебя, мошенника, знаю…

Карлик встал. На его сморщенном личике обозначилась негодующая ухмылка. Вот так всегда – разумную экономию и заботу о здоровье примадонна считает примитивным мошенничеством. А ведь даже в худшие времена – ни крошки цикория!

Щелкнув подтяжками, он принес старухе трубку «Панасоника» и удалился на кухню.

Стоявшие в углу часы с готической надписью на циферблате сумрачно пробили три раза.

***

Что может быть лучше ощущения предстоящего свободного дня? Ты ещё спишь, а все твое существо млеет и ликует, оттого что разнеженному тельцу можно оставаться под простыней сколько угодно. Да хоть до вечера. Или до следующего утра. Потом приходит осознание скоротечности бытия – чем дольше ты проваляешься в постели, тем короче будет он, твой свободный, полностью принадлежащий только тебе день. И ты нехотя, лениво и медленно выползаешь вначале одной ногой (а ничего себе нога – длинная), затем второй, потом отрываешь от подушки голову и, выгибаясь и потягиваясь, садишься. В окна льется солнечный свет, щебечут птички и безумная заблудшая муха путается в шторах.

Ника потянулась ещё раз, потом босиком отправилась на кухню и включила плиту. Нет, никаких кофеварок и чайников – сегодня она может себе позволить сварить кофе по всем правилам.

Шершавая итальянская плитка приятно холодила ступни. Ника сама до последней детали продумала интерьер квартиры, выбирала и эту плитку, и светлую рогожу в качестве обоев на стены, до хрипоты ругалась с рабочими, заставляя сделать так, как желает она, а не как удобно им. Поэтому и не хочется никуда уходить из этого ещё пахнущего свежей краской и мебелью мирка. Единственного места, где она чувствует себя, словно зернышко жемчуга в раковине.

Странное сравнение. Ника на мгновение задумалась и едва не прозевала момент, когда коричневая пена в турке начала подниматься. Но успела. С чашкой в руках она вернулась в комнату, уселась посреди неё на светло-оливковом ковре и щелкнула пультом телевизора.

Постепенно к ней на пол перекочевали два плюшевые подушки и огромный плюшевый же шарпей – новогодний подарок Степана. Валяться на всем этом и смотреть триллер про очередного маньяка – что может быть прекраснее?

И плевать, что у неё не настолько развит вкус, чтобы окружать себя исключительно стильными вещами из металла и стекла – она любит все мягкое и теплое. Чтобы можно было свить гнездышко и зарыться в него.

А ещё хорошо, что вчера она заставила Стёпку вернуться домой. Поводом была болезнь его мамы, будущей Никиной свекрови Зои Николаевны. Но повод поводом, а присутствие Степана сделало бы это утро не таким… не таким упоительно-безмятежным. Мужчины привносят слишком много суеты – своими потребностями и желаниями. Им нужна еда, секс, кофе, ванна – именно тогда, когда она нужна тебе самой, спортивная передача или наоборот – дурацкий боевик, им то хочется поговорить, то покурить, то выпить пива… Вечное пересечение интересов.

Ника вздохнула.

Только бы не зазвонил телефон. Только бы никто не покусился на её безмятежный покой. Она с некоторой опаской посмотрела на лежащую на стеклянном столике трубку.

И та, как и положено аппарату, призванному отравлять жизнь, немедленно разразилась серией коротких трелей.

***

– Она приедет, – старуха приняла из рук Орландо чашку и поднесла её к крючковатому носу. – На неё единственная надежда. Так что, ради всех святых – не увлекайся своими обычными пикировками и не изображай герцога в изгнании.

– Как скажете, миледи. Моё мнение давно никого не интересует, – карлик с оскорбленным видом вздернул крошечный нос. Но затем любопытство взяло верх, и он, как ни в чем не бывало, поинтересовался: – А кто она?

– Ника, богиня победы. Я сама выбрала для неё имя, жизненный путь и надеялась когда-нибудь выбрать и того, кто поведет её под венец. Но теперь последний пункт под большим вопросом – у нас слишком мало времени.

– Ах, та самая девчушка, которая так забавно играла с бубенчиками? Когда же это было? – он зашевелил губами, загибая пальцы. – Двадцать три года назад, моя донна. Я прав?

Старуха отпила глоток кофе и отрешенно кивнула.

Некоторое время в комнате, где царил вечный сумрак из-за плотно занавешенных окон и огромного вяза, закрывавшего ветками окна, было тихо. Слышалось только причмокивание и сопение. Уж что-что, а кофе Орландо варить умел. И если в нем и бывал цикорий, то это ей никогда не удавалось распознать.

***

Степан искренне огорчился, когда Ника позвонила и сообщила, что срочно уезжает в Репьевск. Как в Репьевск? Почему? Ведь через неделю в театре закрытие сезона, и сразу после этого они собирались съездить в Таиланд… А сегодня он отправиться вместе с ней никак не может – отпуск ему дадут только через неделю. И как он может отпустить её одну, совсем одну в какую-то дыру с таким ужасным названием – Репьевск!

– Антония позвонила, – вздохнув, объяснила Ника. – А она мне звонила за всю жизнь всего трижды. Один раз, когда я выбирала, куда поступать после школы, второй – узнать номер банковского счета, куда перечислить деньги на квартиру.

– А третий? – с интересом спросил Степан. – И вообще – кто такая Антония?

– Это моя бабушка. Вернее, прабабушка… кажется. А третий был первым. Когда умерла мама.

– Странная у тебя бабушка, – с трудом переварил услышанное Никин жених. – Ты мне вообще почти ничего о своей семье не рассказывала.

– А зачем? Обычная семья. Только теперь её нет. Осталась одна Антония, и ей нужна моя помощь. Что-то случилось, так что я должна ехать. Ты понимаешь?

– Понимаю. – В трубке раздался ответный вздох. – Это далеко?

– Ночь поездом, утром там буду. Ничего, мне не привыкать. Я тебе позвоню, да и мобильник у меня с собой – не потеряюсь.

– Я на это очень надеюсь. Во сколько у тебя отправление? Я провожу.

– Не надо, я еду на вокзал прямо сейчас, и буду брать билет на первый же подходящий поезд. Так что не дергайся, я уже такси вызвала.

– Ну, как хочешь, – явно обиделся Степан. – Целую.

– Целую, – отозвалась она и пожала плечами. Вот вечно так – разве непонятно, что пока он будет добираться до неё, пройдет уйма времени. А потом Степа будет сомневаться, стоит ли ехать вообще, отговаривать, путать платформы и ныть, что ехать нужно только купейным вагоном и ни в коем случае не брать плацкартный. Ему не понять, что если Антония позвонила и попросила приехать, значит, нужно мчаться сломя голову.

Так что обижаться глупо.

Ника глянула на часы и подхватила с пола собранную наспех сумку. Пора.

Хорошо хоть Левашов особо не артачился и его почти не пришлось уговаривать отпустить её с последних в этом сезоне спектаклей. Единственное, что буркнул – может быть, они ошиблись, переведя её в основной состав? Ну и ладно, с составами они осенью разберутся. Главный режиссер в курсе того, что её сманивает Пинчук, так что дилемма простая – или она в первом составе, или уходит к Пинчуку.

Ника улыбнулась профессиональной стервозной улыбкой. Вот и она научилась… А ведь поначалу, придя в театр, терялась и пасовала перед напористостью опытных актрис. И если бы… если бы, как выразилась тогда Антония, не «гены наследственной комедиантки», вряд ли так быстро смогла добиться главных ролей.

Антония. Ника действительно путалась, кем она ей приходится. Слишком все было непросто по материнской линии – жили они порознь, а вместе, кажется, никогда и не жили. Во всяком случае, когда мама упоминала Антонию, то называла её бабушкой или примадонной. Примадонной она действительно была – театральной. Блистала когда-то в обеих столицах, имела шумный успех, о котором и следов в архивах практически не осталось – Ника специально искала. И в интернете тоже. Но то, что она была непревзойденной Офелией, Дианой и Марией Стюарт – факт. Просто это было очень давно.

Виделись они только однажды и тоже очень давно. Веронике было всего два года, когда они с мамой заезжали в тот самый Репьевск. Так что ничего она из той встречи не помнила, ничегошеньки.

Голос Антонии – глубокий, бархатный, без малейших следов старческого дребезжания, без пауз на то, чтобы вспомнить позабытое слово – произвел на неё впечатление с того самого памятного разговора, когда бабушка позвонила, словно чувствуя её колебания – идти ли ей в театральный или в медицинский.

«Лекарь из тебя никакой будет, – была категорична Антония. – Твое дело лицедействовать. Не сомневайся – кому, как не мне, знать». Именно эти слова перевесили, и Ника стала актрисой. Отец только плечами пожал, у него уже была другая семья, в которой старшая дочь, чем дальше, тем больше чувствовала себя лишней. А ведь ей нужна была поддержка, нужно было чье-то одобрение и просто участие. Наверное, поэтому она и перебралась в общежитие, хотя там было шумно, неустроенно и голодно. Годы учебы вспоминались как нечто сюрреалистическое – занятия до прыгающих звездочек в глазах, шумные попойки, какие-то гениальные личности, тонущие в водке и наркотиках, курсовые постановки, этюды, бесцельное скитание по Москве с осознанием собственной бездарности, первые цветы на выпускном спектакле, первая совершенно дурацкая любовь и вторая – не менее дурацкая, да ещё и с привкусом шизофрении.

Она очнулась только когда оказалась с дипломом в руках и полной неизвестностью впереди. Кто-то уже устроился в театр, кто-то снимался в сериалах, кто-то собирался вернуться в родной город. А Ника с чемоданом в руках позвонила в отцовскую квартиру и увидела раздражение на лице мачехи и её поджатые губы. «Поселишься пока в комнате Павлика, – сухо сказала она. – А Павлик временно переедет к Гоше». Она так подчеркнула эти «пока» и «временно», что даже отцу стало неудобно. Он преложил снять для Ники квартиру и целый год оплачивал её. Уж какие там между ним и мачехой происходили по этому поводу разговоры, можно было только догадываться.

Мириться с такой ситуацией было унизительно, но иного выхода не было.

Но ангел, ангел удачи не покидал свою не слишком расторопную подопечную. Нахальство было вознаграждено – пробы в одном из самых модных театров прошли на ура. И сериал появился как бы сам собой. Не главная роль, конечно, но и не бессловесная горничная или кузена друга героя на втором плане. Насчет своего непревзойденного таланта Ника не слишком обольщалась, все-таки основную роль сыграла её внешность – темные кудри, черные глаза – и данный природой темперамент и живость. Поначалу ей даже пришлось задуматься, как бы избегать сходства с молодой Джиной Лоллобриджидой. В следующем фильме она уже играла одну из героинь.

Папенька был избавлен от обязательств по квартплате, а в гардеробе Ники, помимо дубленки, купленной с рук на втором курсе, появился лисий полушубок. И можно было уже подумать о том, чтобы получить права и приобрести какую-нибудь не слишком побитую жизнью машину. А ещё обозначалась фигура избранника – Степан был хорош собой и перспективен, а также нежен, воспитан и культурен настолько, что не путал Пелевина с Перумовым. Познакомились они на каком-то банкете, возник взаимный интерес, и вскоре оба решили, что вполне подходят друг другу.

Вот тогда-то и раздался тот самый, третий звонок Антонии. Откуда она узнала об успехах Ники – неизвестно, поскольку с её отцом никаких связей не поддерживала. А может быть, и не знала, просто была в них уверена. Девушка долго не понимала, зачем Антонии нужны реквизиты её банковского счета, а когда поняла, попыталась слабо возражать. Все возражения были отметены, и через три дня у неё появились деньги на то, чтобы купить себе квартиру, отделать её именно так, как ей хотелось, и купить именно ту мебель, которая ей нравилась.

Правда, она старалась оттянуть тот момент, когда Степан на правах супруга поселится у неё. Было это подсознательное кошачье чувство собственного дома, который появился у неё впервые. И делить его с кем-то она не слишком стремилась.

Но вовсе не из-за этого поистине царского подарка торопилась сейчас Ника на вокзал. Она бы точно так же помчалась в любом случае – просто потому что её позвала Антония. А это означало многое.

В принципе – что угодно.

***

В дверь вначале поскреблись, а затем постучали.

Старуха не любила электрические звонки, даже самые мелодичные из них её раздражали. Карлик отправился в прихожую – открывать. Вернувшись, притянул измятую, сложенную вчетверо бумажку. Старуха прочитала и лопнула ладонью по столу так, что фарфор тонко и испуганно зазвенел.

– Он в Италии! Прохвост! И ещё смеет сообщать нам об этом. Да ещё телеграммой. Это чтобы мы номер его телефона не узнали.

– Вы по-прежнему уверены, примадонна, что это дело рук Миллера? Но ведь он не бывал у нас уже месяца два. Как он сумел?

– Как, как… Что если это он прислал к нам того газовщика? Явно уголовный элемент, и глаза у него так и бегали, так и бегали.

– Газовщик как газовщик, – пожал плечами карлик. – Совершенно обыкновенный.

– Обыкновенный, значит? И то, что он пришел проверять газовые трубы в квартиру с электроплитой – тоже обыкновенное дело?

Карлик воздел очи горе.

– Но он мог не знать, что вы, моя леди, ещё три года назад велели отключить газ, потому что его запах вас раздражал. Новичок, что с него взять.

– Я знаю одно, Орландо – мы с тобой допустили преступную небрежность, впускали в дом всяких прохиндеев, и результат – налицо. Миллер ли это сделал или кто-то другой… из тех, кто решил нагреть руки на «Капле огня», нам нет прощения. И у нас почти не осталось сил и надежд.

Карлик подошел к окну и поднял край шторы. Проникший в комнату вечерний свет лег на его опущенные плечи. Обернувшись, он с укоризной взглянул на старуху.

– А ведь этот молодой человек, которого вы прогоняли уже раза три, мог бы нам помочь. Но вы, синьора…

– Этот проходимец? – фыркнула старуха. – Он хотел от меня слишком многого – чтобы я уступила ему своё жилище. А оно меня вполне устраивает, к тому же я люблю жить в бельэтаже, и все эти разговоры о панельных домах с лифтом…

– Он предлагал вам и другие варианты.

– Орландо, откуда ты нахватался этих выражений? Просто маклер какой-то, а не…

Внезапно раздались шаркающие звуки, и в комнате появился третий персонаж – крупный белый какаду. Он неспешно прошагал по паркету, волоча встрепанные крылья, затем остановился и укоризненно посмотрел круглыми желтыми глазами на карлика.

– Сэр Родерик проснуться изволили, – прокомментировал Орландо. Попугай в ответ вздыбил хохолок и что-то буркнул. – Понял, понял, не дурак. Сей секунд, мон шер.

– Как же все это банально, – вздохнула старуха и придвинула к себе деревянную папиросницу. – Старая актриса, старый шут и старый попугай… Не надо было мне звонить Нике.

– Мадам, вы стали несносны, – проворчал карлик, – столько брюзжания я не слышал за всю свою жизнь.

– А, по-моему, мы стоим друг друга, – неожиданно развеселилась старуха. – Ты всю жизнь был педантом и занудой, борцом за порядок и чистоту. Что, согласись, обременительно для любой творческой натуры.

– Согласен, – поклонился Орландо. – И мы, несомненно, продолжим увлекательную беседу о моей несносности. Но только после того, как я налью сэру Родерику минеральной воды и вытру пепел, который вы опять насыпали мимо пепельницы.

– Ха! – вскричал какаду и тяжело взлетел на бюро, едва не сшибив стоящий там барометр. – Ха!

– Спасибо за моральную поддержку, друг мой, – вторично поклонился карлик, после чего независимой походкой удалился в сторону кухни.

Антония вновь закурила и, окутавшись клубами дыма, принялась размышлять. Страха перед смертью она давно не испытывала, в состоянии обреченности было нечто сладостное и томительное, сходное с угасанием дня за окном. Наверное, именно потому она и относилась к происходящему так философски-спокойно. Но вот Орландо было жалко. Да и сэр Родерик… Кому после её смерти будет нужен старый попугай, за всю жизнь выучившийся говорить единственное слово «ха»?

И это не говоря уж о том, что они не выполнили возложенную на них миссию, расслабились и забыли о бдительности. Что она скажет оставшимся членам ордена? И пусть от его могущества остались лишь воспоминания, утрата одной из главных реликвий может окончательно стереть его с лица земли. Да что там «может быть»… сотрет – и точка!

Старуха досадливо поморщилась. Правильно говорил Магистр – женский ум не создан для предвидения. Но и сам он хорош – до сих пор не подал о себе никаких вестей.

Придется ждать.

***

Ночь в поезде прошла беспокойно. Гулко храпела на нижней полке пожилая соседка по купе, благоухал перегаром упитанный юноша, который поначалу пытался заигрывать с Никой, а затем плюнул на это занятие и отправился в вагон ресторан – заливать, как он выразился «горящие трубы». Четвертая полка оставалась пустой и на неё норовила переселиться разухабистая молодка из сопредельного купе. К счастью, вторжение удалось пресечь, и это была большая победа, поскольку за молодкой немедленно потянулся бы хвост из пьянствующийх ухажеров. Вся компания большую часть ночи гудела за тонкой стенкой, гоготала, повизгивала и звенела стеклом.

Поэтому сон был не сном, а сплошной мукой, усугубляемый жестким матрасом и непонятно чем набитой подушкой.

Наконец поезд остановился около небольшого двухэтажного здания вокзала, на котором белели огромный буквы «Репьевск». Почему Антония выбрала этот тихий захолустный город, можно было только догадываться. Но после завершения карьеры на подмостках столичных театров, она сразу же перебралась сюда и уже никогда не выезжала за пределы этого самого Репьевска.

Ника спрыгнула на перрон и осмотрелась. Конечно же, её никто не встречал, да и о времени своего приезда она Антонии сообщать не стала. Незачем утруждать немолодую уже даму – она вполне способна и сама добраться. На тихой площади за вокзалом отыскалась парочка мающихся от отсутствия клиентов частников. Один из них оказался проворнее, усадил девушку в свою «шестерку» и только тогда поинтересовался:

– Куда?

– На улицу Рублева.

По огорченному выражению лица водителя стало понятно, что указанная улица находится недалеко.

– А номер какой?

– Дом одиннадцать.

– Три шага пешком, – тоскливо сообщил частник.

– Я устала, так что везите, я заплачу.

Они проехали метров двести и свернули в тихий, заросший вязами и желтой акацией дворик.

Ника расплатилась, забрала сумку и залюбовалась каким-то старозаветным уютом: развешенное на веревках белье, голубятня с клюющими на её крыше зерно грудастыми птицами, два пацаненка, играющие в пристеночек.

Единственный подъезд старого трехэтажного дома, распахнутая настежь дверь… Ника достала бумажку с адресом. Квартира номер два наверняка на первом этаже. Наверное, вот эти два окна с кружевными занавесками.

Но оказалось, что в доме каждая квартира занимает ровно один этаж. Во всяком случае, и на первом, и на втором было по одной двери. Девушка в нерешительности уставилась на фасонистую металлическую створку – неужели она защищает квартиру престарелой актрисы, а не банкира или бизнесмена? Потом поискала глазами кнопку звонка и не обнаружила её. Дубасить кулаком в металл было как-то не слишком культурно, и она постучала подушечками пальцев, почти не надеясь на то, что её услышат. Но спустя буквально несколько секунд, дверь беззвучно и мягко распахнулась.

Вначале ей показалось, что в полумраке прихожей стоит ребенок. Во всяком случае, ростом человек был чуть выше Никиного пупка.

– Милости прошу, – послышался неожиданный, высокий и одновременно дребезжащий голосок. И только тогда Ника поняла, что перед ней карлик, лилипут. Облачен он был в джинсы и, несмотря на теплую погоду, пушистый исландский свитер. Светлые волосы аккуратно причесаны на пробор, а глаза смотрят с настороженным любопытством.

– Здравствуйте, – растерянно произнесла она. – Я к Антонии.

– Доброе утро, юная леди. Входите же скорее, Антония вас ждет.

Девушка вошла в прихожую, показавшуюся огромной, словно зал. Высокие потолки, древний гардероб, зеркало в бронзовой раме. Карлик взял у неё из рук дорожную сумку и, поклонившись, указал на распахнутую двустворчатую дверь. Заметив нерешительность гостьи, шепнул:

– Не бойтесь, я буду рядом.

От этого Нике стало ещё больше не по себе. Хотя чего ей бояться? Совершенно нечего.

И она вошла.

Комната, где она оказалась, тонула в оливковом полумраке. Жилище Антонии она представляла иначе – тут не было никаких старых афиш и фотографий роковых красавиц в гриме. И фарфоровых статуэток не было. С чего она вообще взяла, что Антония должна хранить всяких балерин и зверушек с клеймом Лениградского фарфорового завода? Бронза и только бронза! И то – минимум: фигурки Вакха и вакханки на бюро, да чаша- колокольчик, до краев наполненная стеклянными шариками.

Мебель была не просто антикварной, она была старой, потертой и утомленной временем. С потолка свисала потемневшая люстра венецианского стекла, а на стенах были развешены картины – Венецианов, Левитан и неожиданный для этой комнаты Лотрек. И не просто Лотрек, а «тот самый Лотрек» – на грани фола.

– Так вот ты какая, Никуша. Выросла.

Голос звучал все так же. Если бы Ника не видела сидящую в кресле с высокой спинкой старуху в темном платье и тупоносых туфлях с серебряными пряжками, она могла бы поклясться, что голос принадлежит молодой женщине. Женщине своенравной, капризной и привыкшей повелевать. А ещё – привыкшей к тому, что её должны без всяких микрофонов слышать в последнем ряду галерки.

– Здравствуйте… – тихо произнесла Ника.

– Зови меня просто Антония, терпеть не могу все эти церемонии. Ну что же, садись, девочка. Спасибо, что согласилась приехать.

Возникший за спиной карлик придвинул кресло, мягкое, округлое, словно котенок. Ника опустилась в него, не зная, куда девать руки и ноги, внезапно показавшиеся неуместно-длинными и обнаженными. Антония в своем драпирующем от подбородка до щиколоток одеянии выглядела аристократически, а она, Ника – в короткой юбчонке и легкомысленном топике – словно трудный подросток.

– Ты красавица, – констатировала старуха, рассмотрев как следует девушку. – Просто красавица. Впрочем, иначе и быть не могло. Я рада тебя видеть вне зависимости от…

Она замолчала, и Нике пришлось спросить:

– От чего?

– От того, что я собираюсь тебе рассказать, и к чему это нас приведет. – Антония достала папиросу, вставила её в длинный мундштук и закурила. Потом придвинула пепельницу к краю столика. – Кури, если хочешь.

Ника покачала головой.

– Ну тогда… Надеюсь, кофе нам сейчас подадут, а чуть позже позавтракаем.

– Я не голодна, в поезде перекусила, – зачем-то соврала Ника.

– Ерунда это все – в поезде. Орландо! – внезапно гаркнула старуха так, что у Ники екнуло под ложечкой. – Орландо, ты там кофе варишь или под дверью подслушиваешь?!

– Хотелось бы, конечно, подслушивать, – донеслось откуда-то издалека, – но не могу же я разорваться…

– Шут гороховый, – пробормотала Антония и улыбнулась. – Так, на чем мы остановились? М-да… Ну ничего, должен же быть у меня хотя бы старческий склероз.

– На кофе?

– Нет, не на кофе. А на том, что ты – красавица. С одной стороны это хорошо, а с другой – может испортить жизнь. Но надеюсь, что этого не случится.

– Я тоже надеюсь.

– Ну так вот, начнем с этого.

Ника постаралась взять себя в руки. Единственное, чего она не выносила – когда её пытались наставлять и советовать, как ей жить и что делать. Неужели Антония срочно вызвала её сюда именно ради этого? Но старуха, выпустив очередной клуб дыма, внезапно спросила:

– У тебя по истории какая оценка в аттестате?

– Четверка, – с трудом припомнила Ника.

– Четверка… – Антония пожевала губами и задумалась.

Сколько же ей лет – семьдесят, восемьдесят, девяносто? Или больше? Определить по чисто внешним признакам было невозможно – аккуратно уложенные белоснежные волосы, морщинистое лицо с породистым крупным носом, уверенные движения рук. И все же она была стара, очень стара – кожа, похожая на смятый пергамент, пигментные пятна, ввалившийся рот.

Карлик принес кофе, расстелил салфетки, расставил чашечки и вазочку с печеньем. Потом молча удалился.

– Будь любезна, – попросила старуха, – там, в шкафу, нижняя дверца справа.

Ника выбралась из кресла и подошла к шкафу – огромной дубовой махине, за стеклами которой виднелись переплеты книг и альбомов.

Она присела и открыла нижнее отделение. Дохнуло запахом старой кожи, корицы и ещё чего-то терпкого и знакомого. На полках лежали какие-то альбомы, папки, коробки.

– Ты его сразу увидишь – сверток из красного шелка, – продолжала давать указания старая актриса.

Пока девушка донесла довольно легкий сверток до стола, край алой ткани откинулся, и стали видны вышитые на ней цапли, кошки и треугольники.

– Смотри, – велела Антония, разворачивая шелк. Это оказался платок, красный платок, кое-где потемневший на сгибах. Было видно, что он долгое время лежал нетронутым, а уж потом его развернули и опять небрежно свернули. В платке оказалась шкатулка, деревянный ларец квадратной формы. И именно от него терпко и сладко пахло в шкафу – сейчас запах вырвался наружу, защекотал ноздри.

– Сандал, – пояснила старуха, скользя пальцами по инкрустации на крышке: все те же цапли, кошки, только перламутровые с красной окантовкой. Изображения окружали иероглифы, врезанные в дерево и залитые зеленой краской. Щелкнул крошечный замочек, и крышка с легким скрипом открылась. К разочарованию Ники, которая ожидала увидеть драгоценные камни или древний свиток, или ещё нечто необычайное, ящичек оказался пуст. Старуха вздохнула.

– Он пропал, – с какой-то детской обидой произнесла она. – Видишь?

– Вижу, – растерянно подтвердила Ника, рассматривая внутренности шкатулки, оклеенные черной замшей. – А что тут было?

– «Капля огня», так его называли в последнее время. А раньше… раньше по-разному называли – «Семя Феникса», «Капля Нике», «Слеза Осириса», а чаще всего – «Дитя Бен-Бена».

Старуха ещё раз заглянула в ларец, словно для того, чтобы убедиться, что он действительно пуст и со стуком захлопнула крышку.

– Это камень. Вернее, это… это очень похоже на камень, на довольно крупный, размером чуть меньше грецкого ореха, рубин. Камень не огранен, только отшлифован и по форме напоминает слегка вытянутый шарик, каплю. От обычного рубина «Дитя Бен-Бена» отличается тем, что внутри него видно золотистое сияние, словно там разлито расплавленное золото. Он действительно похож на застывшую каплю огня.

Голос Антонии звучал ровно и размеренно.

– А что такое Бен-Бен? – робко спросила Ника. – И Нике? Насчет Феникса и Осириса я в курсе. В общих чертах, конечно.

– Жаль, что историю у нас преподают скверно, – посетовала старуха. – А сама я вряд ли гожусь в лекторы. Но придется…

Она допила кофе и полезла в папиросницу, отодвинув в сторону шкатулку.

– Бен-Бен – священный камень древних египтян, который хранился в храме Атума в Гелиополисе. Так же называли самый верхний, заостренный камень, которым венчали пирамиды. Говорили, что он является воплощением повторения жизненных циклов и возрождения. Бен-бен был огромен, и ему поклонялись, считая яйцом Феникса, упавшим с неба на землю. Похоже, это был крупный метеорит конической формы. Феникс, как ты знаешь, тоже символ перерождения и бессмертия. Огненная птица, приносящая в клюве с некоего «огненного острова», находящегося где-то за пределами земного мира, божественную эссенцию или эликсир Нике, дающий жизнь. И одновременно, Феникс считался душой великого бога Осириса, одного из тех, кто родился, а затем и возродился на этом «огненном острове», чтобы вновь появиться в нашем мире. Как тебе такая головоломка? В ней путался сам Геродот, описывая сущность Феникса. Слишком много взаимосвязей и взаимных толкований. Но дело не в этом.

Ника слушала молча, пытаясь уловить связь между древнеегипетскими мифами и стоящей на столике сандаловой шкатулкой.

– Дело в том, что кроме огромного, весом в несколько тон, Бен-Бена, состоявшего из небесного железа «бья», в храме Атума жрецы хранили и другой, совсем небольшой камень. И этот камень, как они считали, образовался из капли той самой эссенции Нике, которую несла в клюве огненная птица Феникс. Капля упала на Бен-Бен и скатилась с него огненным шариком под ноги верховного жреца. Он велел сделать для него специальный золотой подвес и спрятать в сокровищнице храма.

Старуха замолчала, рассматривая металлическую зажигалку, которую она все это время крутила в пальцах. Неслышно появился Орландо, заменил опустевшие чашки на другие, источающие аромат свежесваренного кофе, который самым причудливым образом смешался с запахом сандала и дыма от «Беломора».

– И что дальше было с этими камнями? – тихо спросила Ника.

– Священный камень Бен-Бен был утрачен во время двенадцатой династии, – коротко ответила Антония.