Kitobni o'qish: «Подорожник»

Shrift:

Предисловие

У художника Питера Брейгеля есть картина «Падение Икара». Миф об Икаре известен абсолютно всем, поэтому, даже если не знать, как эта картина выглядит, то и не беда, вполне можно догадаться. Можно предположить, что на ней, вероятно, Икар на искусственных крыльях из перьев и воска падает с неба. Дерзкий герой, который бросил вызов богам и, опьяненный полетом, взлетел слишком высоко к солнцу, был жестоко наказан, испортил крылья, упал на землю и разбился.

Черта с два!

На картине изображен дивный брейгелевский нидерландский пейзаж, пахарь идет за сохой, и лемех сохи, врезаясь в землю, делит ее на четкие полосы. Пастух следит за стадом овец, устало опершись на посох, на берегу рыбак сосредоточенно закидывает сеть. В море, покрытое белыми гребешками волн, выходят корабли, а ветер надувает их паруса. Высоко в небо поднимаются скалистые горы. А вдали раскинулись города. Садится солнце. Оно отражается в зеленоватых водах моря.

Икара нигде нет.

Если долго и внимательно вглядываться, то можно заметить, что в правом нижнем углу, у самого берега, видны торчащие из воды ноги, а рядом плавают остатки птичьих перьев. Их, вообще говоря, очень легко пропустить, потому что Брейгель специально написал их так, чтобы они сливались с белесыми барашками волн.

Да, собственно, работяги на картине их и не замечают. Все занимаются своими делами.

Это одно из самых остроумных произведений искусства. Разные искусствоведы объясняют эту картину по-разному. В основном, конечно, подчеркивают трудолюбие народа Нидерландов и осуждение безумной гордыни тех, кто «слишком высоко взлетел».

Но мне нравится думать, что идея здесь в том, что, какие бы события ни происходили в мире, какие бы эпические катаклизмы ни случались, какие бы ни творились чудеса, люди продолжают жить своей жизнью, сосредотачиваться на своих маленьких делах, зависеть от своих собственных маленьких обстоятельств, и это самое главное.

Они смешные, трогательные, злые, открытые, завистливые, наивные, работящие, любящие, да всякие. Где бы то ни было, жизнь идет, и мы ее живем. На этой неизменности бытия и держится мир.

Порой все самое интересное случается в совершенно обычных, повседневных обстоятельствах и декорациях. Случайные встречи, мимолетные знакомства, неожиданные беседы.

Я пишу колонку в журнал «National Geographic Traveler». Совершенно нагло и без малейших угрызений совести я украла у Брейгеля его чудесную идею. Его картина «Падение Икара», несмотря на название, вовсе не про падение и не про Икара, а про жизнь и про людей.

Вот и моя колонка имеет очень мало отношения к национальной географии. Она тоже в общем-то про жизнь, про людей и про то, как важно в путешествии не уходить с головой в томик Миклухо-Маклая (ну хорошо, в путеводитель «LonelyPlanet», кому что), не учить наизусть, в каком году Марк Агриппа построил первый римский Пантеон (хотя это тоже очень полезно), а поднять голову и постараться не пропустить то, чем живут его (Марка Агриппы) потомки и сограждане. Как любят, во что верят, чем вдохновляются, в какие переделки попадают. Все эти мимолетные столкновения и складываются в одно общее впечатление от места.

Я записываю истории по дороге. Поэтому талантливейшая художница Регина Шафир, иллюстрирующая все мои статьи, придумала этому всему название «Подорожник».

Огромное ей за это спасибо!

Нью-Йорк

В популярной химии есть такой опыт: перекись водорода смешивают с йодистым калием. При этом очень эффектно выделяется кислород, и можно просто смотреть, как это все дымит, можно что-нибудь поджечь, а если добавить в смесь моющего средства для посуды, повалит густая пена. Со стороны выглядит завораживающе: две абсолютно ничем не примечательные субстанции наливаются в стакан, а оттуда – йииихааа – на тебя выпрыгивают кубометры чего-то совершенно неожиданного.

Точно так же можно описать все лучшее, что происходило в моей жизни. Когда в самых непримечательных обстоятельствах в самом обычном городе встречаются обычные люди… то иногда из этого рождаются лучшие разговоры, самые интересные идеи, самые безумные поступки, бурлящие потоки практически осязаемой энергии.

В Нью-Йорк я приезжаю каждую зиму. У меня там живет часть семьи, с которой я отмечаю праздники, друзья, которые устраивают лучшие рождественские вечеринки, я хожу на выставки в MoMA, катаюсь на коньках в Брайант-парке, слушаю джаз в Dizzy club, а также немножечко нелегально посещаю все спектакли «Метрополитен-опера» по студенческому билету своей сестры, студентки Университета Колумбии. Нью-Йорк – это город, который может предложить все что угодно любому самому избалованному туристу. Это столица моды, гастрономии, музыки, клубная, экономическая, литературная, джазовая, да какая угодно столица.

Но иногда все самое интересное происходит совершенно на пустом месте.

Однажды я ехала к себе домой в Гарлем с «Турандот». Полночь, в метро дым коромыслом. Экспресса долго не было, на платформе на локальную ветку метро собралась толпа разномастного народа: подростки, нарядные граждане из театров, обычные люди с поздней работы. Никто не обращал ни на кого внимания. По платформе телепался паренек самого неприятного возраста и что-то сам себе напевал. Вообще в Нью-Йорке люди много поют для своего удовольствия, на улице, в метро. Я даже смотрительницу в Метрополитен-музее видела, которая читала какой-то рэп себе под нос. А уж у нас в Гарлеме такое сплошь и рядом. Вообще никого не удивишь.

Другое дело, что для этого требуется особый драйв, тут вам не Большой зал Консерватории имени Чайковского, просто создавать музыку недостаточно. Тут нужно уметь людей собой заразить, передать им свой ритм, свою волну, зажечь своим огнем, втянуть в свою крейзу. Я лично считаю, что тем, кому подвластна толпа в нью-йоркском метро, не страшен и Карнеги-холл.

А у этого паренька совсем не получалось. Вообще, если честно, он по всем объективным показателям вряд ли пользовался огромной популярностью. Уже в этом возрасте у него было совершенно лишнее пузо, щеки такие серьезные, какие-то лузерские серые спущенные треники, непонятного вида толстовка с капюшоном, полиэтиленовый пакетик в руках. Полиэтиленовый! Пакетик! Все какое-то несуразное. И почему-то огромный желтый шарф. И самое главное, голоса-то нет. Ну вот нисколечко. Мне даже как-то стало его жалко.

А вот ему на мою жалость было глубоко наплевать, поэтому он продолжал напевать. Мы всей толпой вошли в вагон, заняли свои места и поехали. И паренек разошелся, он вдруг во весь голос запел: «We are building it up to break it back down» – это из песни Linkin Park «Burn it down».

Пассажиры поездов в Гарлем – ребята закаленные, и не к такому привыкли. Поэтому никто даже внимания не обратил. Мне как-то стало обидно. Человеку, может, лет пятнадцать. Старается, хочет выделиться – тинейджер же, ищет себя, ищет поддержки. Но народ сидел совершенно равнодушно и ничем не выдавал ни раздражения, ни удовольствия.

И вдруг сидящий в том же вагоне парень (ослепительный, ослепительнейший мышцатый красавец, аж голова закружилась) в какой-то очень удачный момент крайне смачно на весь вагон ввернул «yeah, c’mon» и ногой начал отстукивать ритм. Именно с той самой харизмой, которой недоставало солисту, с харизмой, которой достаточно, чтобы повести за собой толпу. Толпа встрепенулась и уставилась на красавца. Кто-то начал улыбаться.

Компания девчонок напротив принялась раскачиваться, пуская волну, как на настоящем рок-концерте. Кто-то сзади стал отстукивать ритм ногами, хлопать в такт. Паренек, видя такую поддержку, запел с удвоенной силой. Куда девалась вся его несуразность? Там в песне есть момент, где солист переходит на рэп. Так вот, парнишка совершенно самозабвенно прокричал его на весь вагон, светясь от счастья. Стоящие рядом девчонки начали изображать подтанцовку.

Последний куплет пели всем вагоном. Если бы у меня была гитара, то я бы разбила ее об пол. Когда парень допел до конца, как раз была его остановка, мы все устроили ему овацию. Кто-то оглушительно засвистел.

Он раскланялся и вышел. Ну то есть в вагон он зашел несуразным тинейджером, а вышел суперзвездой, только что пережившей главную минуту славы.

А все немедленно занялись своими делами: уткнулись в киндлы, в телефоны, в газеты, отвернулись к окну. Как будто ничего не случилось. Я ехала еще две остановки и смотрела на них: на ослепительного красавца, который все это начал, на толпу, которая с таким удовольствием его поддержала. Обычная толпа в обычном метро. Какой… ну какой химией объяснить то, что тут только что произошло?

Меня часто обвиняют в любви к попсе и банальности. А любить Нью-Йорк – это банально и попсово. Поэтому скажу так:

Гарлем (промежуток от Коламбуса до 145-й улицы), я люблю тебя!

Нью-Йорк

Когда я собиралась в Нью-Йорк, я и не представляла себе, что будет так холодно, поэтому не взяла с собой приличной теплой одежды. Пришлось стащить у сестры вязаную шапку, похожую на гигантский голубой презерватив, ну и, конечно, павловопосадский расписной платок на шею. Нарядилась вот так да и вышла в январские вихриснежныекрутя. Хотя должна сказать: так как жила я в Гарлеме, мы с моим голубым презервативом и платком в розочку оказались не самые там оригинальные.

Я ехала в метро из Центрального Гарлема на Коламбус. В метро зашла женщина с коляской, в которой визжало аж трое детей. У меня у самой есть очень энергичный мальчик, поэтому я всегда сочувствую матерям, которые не могут унять своих детей в общественных местах. Мальчики в коляске орали, разбрасывали миндаль и крекеры в сидящих вокруг, пытались вылезти из коляски, дрались. В конце концов мамаша устала их успокаивать и обессиленно расплакалась.

Я сидела напротив, максимально по-доброму ей улыбалась и думала про себя: «Пусть только попробует кто сделать ей замечание, вот только пусть хоть какая-нибудь сволочь встанет и попробует хоть что-то сказать. Я в хорошем настроении, поэтому, если надо, поворочу за нее реки вспять. Не стоит со мной связываться, когда я в хорошем настроении».

Через весь вагон к нам направился какой-то решительный парень с огромнейшим рюкзаком. Я мысленно построила войска и приготовилась к отражению любого нападения. Поравнявшись с нами, он нырнул в рюкзак, достал оттуда детскую книжку, присел на корточки и начал дурачиться, показывать детям картинки и весело разыгрывать сценки разными голосами.

Дети успокоились, заулыбались, а мамаша опять расплакалась, уже от радости. И весь вагон вздохнул спокойно. Когда она выходила на 125-й улице, парень отдал ей книжку с картинками: «Возьмите, мне больше не нужно». И подсел ко мне.

Я была ужасно рада, что все мирно закончилось, поблагодарила его и спросила, как его зовут.

– А тебе-то какое дело?

Мне захотелось фантазийно соврать, поэтому я ответила:

– Я писательница, вставлю этот эпизод куда-нибудь.

Он с интересом оглядел голубой презерватив у меня на голове и платок в розочку.

– Меня зовут Джордж. Меня в Рождество бросила девушка. Я специально купил ее дочке книжку с картинками, и, вот видишь, не пригодилось… Она даже не пришла ко мне. Я так и сидел как дурак один. Один! В Рождество! Всегда один! Надеялся, мы втроем посидим, как семья. Так люблю ее. И девочку тоже. Так люблю. А теперь что мне осталось? Поеду вот из Нью-Йорка, не могу пока здесь. Все болит, все напоминает. Напиши про меня. Пусть в этом году мне повезет.

Вот пишу. Джордж, бро. Повезет! Верь мне, я знаю. Обязательно повезет! Не может не.

Нью-Йорк

В один из приездов в Нью-Йорк мы с друзьями пошли в джаз-клуб. Это было какое-то событие века. Какой-то необычайно известный джазовый музыкант отмечал какой-то юбилей на сцене и пригласил каких-то тоже, видимо, известных музыкантов поиграть какую-то всем известную музыку в очень известном всем нью-йоркским любителям джаза клубе.

Не то чтобы я не люблю джаз. Как раз наоборот. Очень люблю. А джаз-клубы – это такие места, где музыки всегда гораздо больше, чем нот. Там между нотами есть еще сиюминутное переживание, классический новоорлеанский задор, свободные импровизации пианистов, лихой кураж вокалисток. Музыканты все-таки самые счастливые люди на свете. Это они подчиняют себе музыку, тогда как во всем остальном мире – наоборот.

Джон Коувенховен, автор книг об истории Нью-Йорка и американского искусства, писал: «Сама архитектура небоскребов полностью повторяет спонтанно-чувственную и в тоже время строгую по форме созидательную атмосферу джаза. Не случайно время постройки первых „высоток“ и время расцвета джаза в Нью-Йорке хронологически совпадают…»

По данным ассоциации музыкантов Нью-Йорка, в городе сто пятьдесят тысяч музыкантов, из которых больше двух десятков тысяч – джазовые. Сейчас джаз можно послушать в самом респектабельном кафе «Карлайл», где каждый понедельник на кларнете играет Вуди Аллен в составе группы The Eddy David New Orleans Jazz Band, можно зайти в самые популярные Blue Note или Village Vanguard, ну или в любой из сотни других джаз-клубов Нью-Йорка.

Сейчас в Гарлеме в районе западной 129-й улицы стоит музей истории гарлемского джаза.

Так что джаз я очень люблю. Просто в этот раз мы пошли туда не по велению сердца, не для того, чтобы удовлетворить внутреннюю потребность, – нас вела директива снаружи. Весь Манхэттен был там, и мы с компанией не могли позволить, чтобы вечеринка прошла без нас. Кто играет? Да, в общем, какая в этом случае разница.

Мы пришли в забитое под завязку заведение, отстояли в очереди полтора часа, чуть было не ушли, и вот наконец нас посадили за столик. Я, разумеется, в первую очередь начала глазеть на публику. И тут… Мама дорогая! За соседним столом сидела великая оперная дива Рене Флеминг, примадонна, поющая на лучших оперных сценах мира. Я только вчера видела ее в «Веселой вдове» в «Метрополитен-опера», а тут она собственной персоной. Совсем одна!

Начался концерт. Рене Флеминг сидит, подтанцовывает, подпевает, пьет коктейль. Мне нехорошо. Отчетливо давит на позвоночник осознание того, что надо что-то сделать. Подойти сказать: «Вы самая лучшая Русалочка в мире. А также Лауретта, а еще вот вчера во «Вдове» вы были великолепны! Браво!»

Да вроде невежливо. Человеку хорошо, а тут я мешать буду. Предложить купить ей шампанского? Как-то глупо. Попросить селфи с ней? Да ну, никогда.

Ну почему же публика не реагирует? Какой-то хипстер горлопанит на сцене, кому он нужен, когда тут Рене? Неужели все осознают, но просто стесняются?

Тут, пока я колебалась, к ее столику подошел симпатичный мужчина. Ну наконец-то! Хоть один не вытерпел. Пусть оплатит ей счет, попросит автограф и за нас всех, нерешительных идиотов, скажет, что она великая дива.

– Я вас уже не первый раз тут вижу, вы любите джаз? – спросил мужчина.

– Очень! Я так боялась не попасть на юбилей <имя человека, который был на сцене в это время, и которое я не то что забыла, а просто и не знала никогда>. Когда я первый раз услышала эту песню двадцать лет назад, они пели ее совсем по-другому. Это была их первая пластинка, которую я купила.

– Надо же, я не думал, что кто-то, кроме меня, обратит внимание, что второй куплет они изменили. Лихо они тут обработали вот этот кусок, согласен. У вас тонкий слух, вы что – тоже занимаетесь музыкой?

– Немного, – скромно улыбнулась ему Рене Флеминг.

Мне кажется, что эта история – она про все сразу. Про то, что в музыке нет границ и делений. Композитор Россини говорил: «Все жанры хороши, кроме скучного». Эта история про настоящую джазовую импровизацию, про спонтанность, про талант, открытый миру, ну и самое главное – про единственное место в мире, где такое вообще возможно, – про город Нью-Йорк.