Kitobni o'qish: «Говор камней. Ирод (сборник)»

Shrift:

* * *

Говор камней

Предисловие

В мае 1881 года, в бытность мою в Египте, посетив за Каиром, по ту сторону Нила, знаменитое «поле пирамид» и развалины Мемфиса, я взошел на высочайшую из всех пирамид – на пирамиду Хеопса. Пораженный открывшейся очарованным глазам моим изумительной картиной, которая, тоже с вершины пирамиды Хеопса, поражала когда-то очарованные взоры Геродота и Плиния, а потом, гораздо позднее, Наполеона, начертавшего там свое историческое имя, – я невольно вспомнил прелестные стихи поэта:

Серой гремучей змеею,
Бесконечные кольца влача через ил,
В тростниках густолиственных тянется Нил;
Города многочленной семьею
Улеглися на злачных его берегах;
Блещут синие воды Мерида;
Пирамида, еще пирамида,
И еще, и еще… на широких стопах
Опершись, поднялися высоко;
Обелисков идет непрерывная цепь;
Полногрудые сфинксы раскинулись, в степь
Устремляя гранитное око…

Но не то предстало теперь моим изумленным очам. Правда, я видел Нил, серой змеей извивавшийся вдоль уступов Мокаттама; видел пирамиды, много пирамид, видел гигантский, полузанесенный сыпучими песками Сахары массив «Великого Сфинкса»; но обелисков уже не видел – то, что пощадило время, расхитили алчность и наука: первая – для наживы и тщеславия, последняя – чтоб сберечь от всепожирающего Хроноса.

Около меня на квадратной площадке Хеопса полукругом сидели босоногие арабы – мои проводники и мучители. Заметив мое молчание, молчали и они, не понимая смутной тревоги, которая отражалась на моем лице при виде великой исторической могилы, какую представляет собою «поле пирамид», в особенности же то, что называют развалинами Мемфиса.

Я раскрыл свою записную книжку, и глаза мои остановились на выписках из «Истории фараонов» Бругша-бея.

«Ныне от многославимого города, – читал я, – остались только груды развалин разбитых колонн, жертвенных камней и скульптур, некогда принадлежащих святилищам Мемфиса, да еще ряды далеко тянущихся курганов с обломками, из которых, как привидения, выглядывают на свет божий разрушенные палаты и комнаты бывших жилых строений.

Кто отправляется в Мемфис с надеждой увидеть местность, которой развалины сами по себе достойны той славы, которой пользовался знаменитый мировой город на берегах Нила, – говорит далее Бругш-бей, – тот жестоко будет разочарован взглядом на незначительные остатки старины. Только умственный взор может вызвать из прошедшего Мемфис во всем его величии и великолепии, и, только имея это в виду, можно предпринимать поездку, которую можно назвать паломническою, к гробницам древней царской столицы, к тому месту, где некогда возвышалось знаменитое святилище божественного зодчего вселенной – Пта, где ныне пальмовый лес и обширное, феллахами обрабатываемое поле вблизи арабского селения Мит-Рахине».

Моя поездка в Египет была тем же «паломничеством» – паломничеством к гробницам чудес дивной страны фараонов.

Созерцая «поле пирамид» с высоты Хеопса, я прочел и выписку из Абдул-Латифа, арабского врача, посетившего развалины Мемфиса в XIII веке. Не те тогда были эти развалины!

«Несмотря на значительное пространство, занимаемое этим городом, – говорит умный араб, – и несмотря на высокую древность его, несмотря на менявшиеся формы разных владычеств, под игом которых эти формы должны были гнуться в течение времен, и хотя самые разнообразные народы употребляли все возможное, чтобы уничтожить город до основания, стирая всякие следы прошедшего, уничтожая всякие малейшие остатки, растаскивая камни и части зданий, разрушая строения и разбивая изображения, их украшающие, несмотря, наконец, на работу самого времени, понемногу уничтожавшего город в течение четырех тысяч лет, несмотря, говорим мы, на множество причин, способствовавших разрушению, – развалины Мемфиса представляют, однако, глазам наблюдателя соединение таких чудных произведений искусства, которые приводят ум в смущение и для описания которых самый красноречивый человек не находит слов. Чем более на город этот смотришь, тем более растет удивление, и всякий новый взгляд, брошенный на его остатки, все более и более заставляет приходить в восхищение. Только что он вызовет новое представление в душе на него смотрящего, как новое сильное впечатление овладевает зрителем, и едва только начинаешь думать, что ознакомился совершенно с ним, как начинаешь в ту же минуту чувствовать, что то, что узнал, далеко не соответствует истине».

Все, что я успел прочитать о Египте перед отправлением в эту страну чудодейственного Нила, в страну пирамид, сфинксов и обелисков, все, что впитала в себя моя память почти с детских лет о фараонах и их деяниях, о многолюдных, стовратных городах, существовавших уже тогда, когда не было на земле не только Афин, Спарты и Рима, но даже Трои и Вавилона, – все это, казалось, вставало теперь в моем возбужденном воображении и подавляло одним лишь представлением о такой изумительной древности, о которой не подозревал даже тот, кто оставил нам сказание о сотворении мира и о дальнейших судьбах земли и ее обитателей.

Вот из истории этой-то страны чудес и будут следовать мои рассказы, в которых я не стану держаться хронологического порядка, а буду излагать их так, как они возникали в моей памяти и в моем воображении, напитанном дивной историей пирамид. История Египта – вся на камнях: испещренные иероглифами стены храмов, пирамиды, обелиски, стелы (каменные плиты – памятные камни), саркофаги, гробницы, сфинксы, начертания на скалах – только они и говорят о прошлом Египта, да немного – папирусы. Оттого я и назвал свои египетские рассказы «Говор камней».

Таким образом, первый мой рассказ будет относиться ко времени построения пирамиды Хеопса, на которой я возбужденно переживал прошедшую жизнь страны фараонов ранним утром 20 мая 1881 года, то есть я расскажу на первый раз то, что случилось в Мемфисе за 6029 лет до наших дней.

Глубокая древность – сколько в ней чарующей прелести!

I
Дочь фараона Хеопса

Фараон Хеопс, первый царь из IV династии владык страны Нила, в сопровождении блестящей свиты и придворных стрелков, ехал на своей боевой колеснице от Долины газелей, где он охотился на этих быстроногих животных, а теперь, после удачной охоты, возвращался в свою столицу. Солнце клонилось к закату, отбрасывая длинные тени от гигантских пальм, живописными группами раскинувшихся по долине Нила, и играя на гладко полированных гранях стройных, красивых обелисков, высившихся из-за белых стен Мемфиса. Влево, точно молчаливые стражи на рубеже песчаной пустыни, выступали остроконечные вершины пирамид предшественников Хеопса – фараонов Ноферкара, Сеноферу и других царей III династии. В свежеющем воздухе, высоко в небе, кружась спиралями, перекликались орлы, как бы сверля неподвижный воздух пустыни жалобным металлическим клекотом.

Рядом с колесницей Хеопса ехала на своей легкой, из слоновой кости и золота, колеснице юная, любимейшая дочка фараона, царевна Хент-Сен. Это была прелестная двенадцатилетняя девочка, которая, несмотря на свой нежный возраст, участвовала в воинских развлечениях отца и своею маленькой ручкой, вооруженной легким боевым копьем, наносила неизбежную смерть грациозным обитательницам пустыни, тонконогим газелям. Смуглое, миловидное личико ее имело нежные очертания совершенно еще детского возраста, и только большие, с длинным разрезом глаза своею недетскою задумчивостью напоминали глаза сфинкса с их неразгаданным выражением.

О бок с Хеопсом, несколько отступая, следовал за фараоном его ближайший царедворец в звании «мура», или строителя пирамид, по имени Памау, и другие, низшие придворные сановники, а за ними – воины и стрелки с убитыми газелями.

По мере приближения к пирамидам слышались все более и более возгласы и окрики многотысячной толпы каменоломщиков и других рабочих, то подвозивших к строящейся пирамиде Хеопса громадные глыбы тесаного камня, то поднимавших их гигантскими блоками и другими приспособлениями на ту или другую грань будущей великой гробницы фараона.

– Хвала тебе, Памау! – вдруг произнес Хеопс, останавливая свою колесницу и любуясь громадою высившейся впереди и далеко еще не оконченной пирамиды. – Мой дом – жилище вечного успокоения в царстве Озириса – уже и теперь величием своим превосходит пирамиды моих предшественников, фараонов Ноферкара и Сеноферу. А я еще здоров, силен и духом и телом и надеюсь, что великий Озирис еще не скоро призовет меня в обитель вечного успокоения, и моя пирамида превзойдет величием все доселе воздвигнутые загробные жилища фараонов.

Известно, что каждый фараон, едва только вступал на престол, тотчас отдавал приказание о заложении ему будущей усыпальницы. «По старому обычаю, – говорит историк фараонов, – египтянин еще в полном здоровье и силе привыкал мыслью следить за стройным движением бога Pa – солнца, подымающегося на востоке и ежедневно спускающегося на западе во мрак ночи, там, где открывалась, по понятию египтян, дверь смерти и где должен был покоиться труп, долженствовавший ожидать, после долгих лет, восстания к новой жизни, между тем как душа, – правда, привязанная к телу, – имела, однако, свободу днем, под желаемою ею формою, выходить из гроба и снова входить в него. С такими верованиями соединен был обычай приготовлять свою посмертную усыпальницу заблаговременно…» Поэтому, чем дольше жил фараон, тем более и более могла расти его пирамида. На это и намекнул Хеопс своему «муру» Памау при виде своей пирамиды.

– О непобедимый сын Горуса! – почтительно отвечал Памау, высокий загорелый египтянин со страусовым опахалом в руке, знаком самого высокого сана. – Моя преданность твоему святейшеству так беспредельна, как твои владения, и я не пощажу своей жизни, чтобы воздвигнуть тебе обитель упокоения такой высоты, как само небо, чтобы мог ты с вершины твоей пирамиды обозревать все твои владения и подавать твою царственную руку самому Амону-Ра, вечно живущему.

Глаза Хеопса сверкнули гордым довольством.

– Твое усердие, Памау, – твое благополучие, – сказал он после минутного раздумья, – как возвысишь ты мою пирамиду, так возвышу тебя я перед людьми. Вот мое сокровище, – он указал на Хент-Сен, – это не распустившийся еще цветок лотоса… Когда он распустится – я отдам его тебе в жены. Хоть она годится быть тебе внучкой, но созревший лотос – для всех лотос: и для юношей, и для старцев.

При этих словах отца миловидное личико юной царевны, несмотря на свою смуглость, заметно побледнело.

Побледнело и другое молодое смуглое лицо, глянувшее на Хент-Сен из-за Хеопса. То был красавец Нутеру, сын фараонова виночерпия и адона – соправителя страны. Находясь при дворе Хеопса, Нутеру еще в юности носил на руках маленькую Хент-Сен, и по мере того как девочка подрастала, все более и более привязывался к ней и сближался, а когда Хент-Сен подросла, чувство его к ней превратилось в пламенную страсть, какую только может влить в кровь египтянина африканское солнце. Со своей стороны, Хент-Сен, несмотря на свои двенадцать лет, уже чувствовала в крови своей бога Ра – пламенное солнце Египта. Она любила Нутеру. Она помнила ночь, когда при ярком блеске безумных звезд она сама обезумела в объятьях Нутеру и именем богини Гатор – богини любви – поклялась принадлежать только ему.

Она взглянула теперь на Нутеру и встретила его полный отчаяния взгляд. В глазах девочки блеснула непоколебимая, недетская решимость. Эти прекрасные глаза сфинкса говорили: «Не бойся! Что я сказала в ту ночь – я исполню…»

Поощренный словами Хеопса, Памау, в надежде скоро породниться с фараоном и взять себе в жены прелестную малютку, на другой же день отдал приказание от имени царя: согнать в Мемфис все рабочее население Египта для продолжения постройки пирамиды своему повелителю. Он приказал даже запереть все храмы в стране, чтобы молитвы и жертвоприношения не отвлекали народ от этой поистине египетской работы.

И пирамида росла, подымаясь гигантским чудовищем на рубеже пустыни.

Прошло три года. Маленькой Хент-Сен минуло уже пятнадцать лет.

Желая похвалиться созданием своих рук и скорее достигнуть обладания прекрасной царевной, Памау пригласил Хеопса и весь его двор подняться на пирамиду, пока вершина ее еще не сведена на острие четырехгранного меча и пока на ней можно еще поместиться фараону и его приближенным.

– Там, о сын Горуса, ты подашь руку самому великому Амону-Ра, – закончил свою речь Памау.

При помощи искусных приспособлений из блоков и гигантских катушек, богато украшенная платформа с перилами, на которой поместился Хеопс, окруженный эрисами, носителями опахала фараона, и другими сановниками, была плавно поднята на вершину немного недостроенной пирамиды. Расположенные внизу пирамиды войска приветствовали, вместе с тысячами собравшегося народа, военною музыкой и восторженными криками это восхождение фараона на свою пирамиду – место будущего упокоения могущественного владыки Египта. Вместе с отцом поднялась на пирамиду и юная Хент-Сен. В свите фараона находился и красавец Нутеру.

Гордой радостью блеснули глаза Хеопса, когда под его ногами развернулась дивная панорама – панорама, которая в течение тысячелетий очаровывала и приводила в изумление тысячи смельчаков, восходивших на пирамиду Хеопса, начиная от Геродота и Плиния и кончая Наполеоном.

– Да, Памау, – сказал Хеопс строителю пирамиды, – ты заслужил обещанную тебе награду… Вот моя любимейшая дочь: бери этот распустившийся цветок лотоса.

Не успел он это сказать, как Хент-Сен с криком бросилась в объятия Нутеру. Они мгновенно очутились на самом краю южной грани пирамиды. Ноги их стояли на ужасающей высоте.

– О всемогущая Гатор! – страстно воскликнула ХентСен. – Прими нас в твою священную обитель!..

С этими словами она и Нутеру разом ринулись вниз с этой ужасающей высоты.

Крики ужаса раздались на вершине пирамиды и у оснований всех ее четырех граней.

Несколько мгновений – и два трупа лежали рядом у южного ребра великой пирамиды.

Таким образом пирамида Хеопса, величайшая из всех пирамид, осталась недостроенною: вершина ее доселе виднеется как бы срезанною, и в таком виде она стоит по вычислениям египтолога Roeckh’a вот уже 6029 лет.

Пораженный ужасной смертью любимой дочери, Хеопс приказал оставить свою пирамиду недостроенною. К этому побудили его советы жрецов.

– Ты, великий фараон, царь Верхнего и Нижнего Египта, в порыве гордости захотел сравняться с божеством, – сказал ему верховный жрец бога Пта, – и вот, едва ты простер смертную руку свою к недосягаемому Амону-Ра, он поразил твое сердце – твое любимое дитя.

По истечении семидесяти дней плача над телом погибшей Хент-Сен, в продолжение которых приготовляли ее мумию и саркофаг, царевну похоронили в небольшой пирамиде, воздвигнутой рядом с пирамидою отца, у южного ребра этой последней, на том самом месте, где поднято было бездыханное тело юной самоубийцы. Пирамидка эта, полузанесенная песками, виднеется и теперь, а недалеко от нее, тоже засыпанные песками, открыты развалины небольшого храма Изиды. В развалинах этих открыта «стела» – доска, хранящаяся ныне в каирском музее, что в Булаке, по каталогу музея № 581, с иероглифическими начертаниями времен Хеопса. Я лично видел эту стелу. Начертанные на ней иероглифы в переводе нашего египтолога, Г. К. Властова (переводчика «Истории фараонов» Бругша-бея и его продолжателя), гласят:

«Живущий Горус, царь Верхнего и Нижнего Египта, Хуфу¹ живущий, восстановил храм Изиде, госпоже пирамиды. Храм этот поставлен близ места, где находится Великий Сфинкс, на северо-восток от храма Озириса, господина мест погребения. Он, Хуфу, выстроил свою пирамиду подле храма этой богини, и он же, Хуфу, воздвиг пирамиду царственной своей дочери Хент-Сен подле этого же храма. Он сделал это матери своей, Изиде, божественной матери Гатор, госпоже памятников».

Где, в каком из европейских музеев находится мумия бедненькой Хент-Сен – я не знаю. Но в каирском музее я ее не нашел.

II
Влюбленный жрец

Бродя с гидом в руках по Булакскому музею в Каире и переходя от тысячелетних саркофагов к таким же мумиям, от мумий к статуям, я невольно остановился перед одной статуей, которая приковала мое внимание не только своей художественной работой, но и выражением лица заинтересовавшего меня каменного фараона.

Отыскав по гиду соответствующий номер, я, к удивлению, узнал, что это статуя фараона Хефрена, пирамида которого, вторая из трех больших пирамид, возвышается рядом с пирамидой Хеопса, о которой была речь в первом моем рассказе.

Воротившись потом к себе в отель, я отыскал в книге Бругша-бея то, что меня интересовало.

Вот что я прочел там:

«Хафра, или Хефрен… Камни молчат о родстве его с предыдущими монархами (Хеопсом и его предшественниками). Пирамида этого царя называлась “урт”, то есть “великая”; она стоит вблизи пирамиды Хуфу (Хеопса). Хотя говор камней мало нам сообщает о времени Хафра, но память о нем сохраняется в замечательных творениях искусства его времени. За несколько лет перед этим, из волн песка, окружавших гигантскую фигуру сфинкса, появилось, к общему удивлению, то здание, которого древность, постройка и цель до сих пор остаются загадкой (загадка, как увидим ниже, теперь разгадана). Узкие проходы, потом широкие залы с массивными гранитными колоннами, далее – темные каморы, – все это выстроено из превосходно пригнанных и отшлифованных гигантских каменных масс пестрого суанского гранита и алебастра, выкрашенного яркой желтой краской; а на углах – вытесанные геометрически верно угловые камни, пригнанные, как и все камни здания, с изумительною верностью; все это здание представляет везде прямые линии и прямые углы, – и нигде ни одного знака, ни одной надписи! – таковой является нам эта загадочная постройка… Кто был царь, повелевший строить это здание? Кто был мастер, начертивший план его? Откуда явились люди-великаны, отрывавшие от горы громадной величины камни, обтесывавшие их с изумительной точностью, перевозившие их с южной границы Египта вниз по Нилу к грани песчаной пустыни и слагавшие их в назначенном месте с необычайной точностью?»

Повторяю: загадка скоро разъяснится.

«Если работа эта велика и достойна народа гигантов, – продолжает почтенный египтолог, – то так же велика и неразрешима загадка, представляемая ею… К стороне востока, в большой зале этого здания, открыто было устье глубокого колодца со светлой водой, и оказалось, что в этот колодезь, по неизвестным нам причинам, были скорее набросаны, чем осторожно опущены, многие статуи царя Хафра. Большая часть статуй была разбита вдребезги, и только одна из них сохранилась совершенно с незначительными повреждениями. Она представляет царя Хафра сидящим. Фигура его полна достоинства. Взгляд его внушает уважение. Сзади головы фараона сидит кобчик, который распростирает свои крылья, как бы защищая царя. Царское имя и титул его начертаны на верхней части пьедестала вблизи обнаженной ноги фигуры».

Открытие это сделал знаменитый египтолог Мариетт-бей.

Что же это было за таинственное здание, назначение которого было непонятно ни для Бругша-бея, ни для самого Мариетт-бея?

Мудрыми эдипами для этой исторической загадки являются египтологи ProkeschOsten и Г. К. Властов, совместно исследовавшие тайны, так сказать, загробного мира фараонов.

Таинственное здание это было тем именно храмом Озириса, «господина мест погребения», о котором говорит стела фараона Хеопса, найденная, как сказано в моем первом рассказе, в храме Изиды, с пояснением, что недалеко от этих обоих храмов и почти у подножия пирамиды Хеопса он, Хеопс, воздвиг и прекрасную небольшую пирамиду для своей любимой дочки, прелестной Хент-Сен, погибшей столь ужасною смертью в объятиях того, кого она любила.

Каким же образом все статуи фараона Хефрена очутились в подземном колодце храма Озириса? Чья святотатственная рука уничтожила их, разбила вдребезги, оставив, быть может, совершенно случайно (да оно и было так, как увидим впоследствии), только одно изображение фараона неуничтоженным? Каких необычайных, а быть может, и кровавых событий был в течение многих тысячелетий свидетелем этот храм египетского верховного божества и его безмолвные гранитные стены! Куда девались изображения самого Озириса и других богов, присутствие которых обязательно в храме? Почему только одни немые стены его занесены песками пустыни? Что сталось с изображениями других фараонов, кроме Хефрена, – с изображениями Хеопса, Ноферкара, Сеноферу, которые тоже помещались в храмах как реликвии, посвященные богам?

Разрешение этих вопросов и составит предмет настоящего рассказа.

Фараон Хефрен умер нестарым. Юношей, взойдя на престол обоих Египтов, он, скоро женившись на юной отрасли потомства фараона Сеноферу, на княжне Аснат, имел несчастье потерять ее за год или за два до своей смерти и, тоскуя по ней, скоро женился на ее маленькой сестренке Аире, которой едва исполнилось тринадцать лет и которая поразительно была похожа на свою старшую сестру Аснат, что, собственно, и привлекло к ней любящее сердце овдовевшего фараона.

Но Аира недолго была счастлива своим замужеством. Через полгода после брака Хефрен умер, и мумия его, окутанная драгоценными тканями, после семидесяти дней плача была, по обычаю, замурована в воздвигнутой при жизни фараона пирамиде «урт», или «великой».

Юная Аира горько оплакивала свое мимолетное счастье. Единственным утешением для маленькой вдовы оставалось посещать храм Озириса, «господина мест погребения», тем более что там находились статуи ее рано умершего мужа, поразительно похожие на Хефрена. По понятиям египтян, души умерших, заключенные в гробницах вместе с их мумиями, днем могли свободно выходить из своей вечной тюрьмы, принимать какой им угодно образ и посещать дорогие места и тех, кого они любили на земле. Молоденькая Аира глубоко этому верила и, постоянно посещая храм Озириса с дорогими ей изображениями Хефрена, горячо с ним разговаривала, воображая, что он ее слышит, плакала, обнимала его гранитные холодные колени и целовала их с такою страстностью, что сообщала холодному камню жар своих поцелуев, – и ей, глубоко верующей и детски наивной, казалось, что под ее ласками и горячими поцелуями гранит оживает, в камне ощущается жизненная теплота, движение крови в кровеносных сосудах, биение сердца…

– О супруг и господин мой! – стонала она. – Приди ко мне, явись в каком тебе угодно образе! С тех пор как ты унес с собою в область Озириса все мои радости, я каждую ночь обливаю слезами вдовицы осиротевшее ложе свое… О великий Озирис, сжалься надо мною, не держи мою радость в заключении… Видишь, я прихожу к тебе каждый день, как осиротевшая горлинка пустыни.

Аира молилась всегда в уединении. Когда она являлась в храм под траурным покрывалом, ее, как вдовствующую царицу, по приказанию верховного жреца Озириса оставляли одну в храме с ее печальными слезами.

Один только верховный жрец тайно наблюдал за нею. Осорхон – так звали верховного жреца – был еще сравнительно молодой человек. Высокий пост главного служителя Озириса он занял отчасти потому, что, происходя из жреческой касты как сын верховного жреца бога Пта, «божественного зодчего вселенной», он скоро возвысился над другими, более старыми жрецами, главное же – потому, что, богато одаренный от природы, он ранее других и глубже других проник в тайны жреческой мудрости и отличался обширными познаниями по астрономии, математике и медицине. Отзывчивый, впечатлительный, с нежным сердцем и пламенным воображением, он глубоко скорбел душой, изо дня в день наблюдая, как изнывает в страданиях и тоске юное, прелестное существо. Он знал Аиру еще совсем ребенком и, часто бывая при дворе фараона, не мог не любоваться живой, резвой, очаровательной девочкой. Теперь же, видя ее постоянно, разделяя с нею терзания ее молодого сердца, хотя помимо ее сознания, видя, какой неиссякаемый источник любви в этом сердце иссыхает в потоках слез, в объятиях холодного гранита, он безумно полюбил этого царственного ребенка с разбитой куклой.

В порыве страсти пылкий египтянин решился на отчаянный поступок.

Ночью он призвал в храме подчиненных ему жрецов Озириса.

– Братья мои по служению божеству, – сказал им Осорхон, – вчерашней ночью великий Озирис сообщил мне свою волю. Вам известно, что он – отец чудодейственных вод Нила, он – источник вод, текущих из земли и носящихся на облаках в пределах беспредельного Амона-Ра; он – вместилище и вместимое океанов.

– Да, мы знаем это, старший брат наш по служению божеству, – отвечали жрецы.

– Вы недавно оплакивали его святейшество, любимого сына Горуса, светлейшего фараона Хафра – да живет он вечно! – продолжал Осорхон. – Недавно великий Озирис взял его от нас в свои селения… Теперь за его святую и добродетельную жизнь на земле великий бог повелел мне отдать ему – его стихиям – все изображения фараона, какие находятся в храме нашего бога… Видите вы их? – Осорхон указал на статуи Хефрена.

– Видим и преклоняемся пред волею божества, – был ответ.

– Пусть же голубые воды великого Озириса примут их! – заключил он. – Берите и несите их к источнику бога.

Этот источник Озириса и был тот подземный колодезь в восточной стороне храма, который был открыт Мариеттом-беем и в котором в числе разбитых вдребезги статуй Хефрена найдена и та, которою я любовался в Булакском музее Каира.

Жрецы тотчас же исполнили приказание своего верховного начальника: соединенными усилиями они подняли, одно за другим, гранитные изображения Хефрена и опустили их в глубокий колодезь, отверстие которого и закрыли каменной плитой.

– Помните, братия, что это – тайна великого Озириса, и она не должна сходить с ваших уст, пока великий Озирис сам не призовет вас к себе, – сказал Осорхон с внушительной торжественностью, отпуская жрецов.

Наутро Аира, по обыкновению, явилась в храм. Все жертвенные приспособления оказались на местах. Все изображения богов, статуи Хеопса, Ноферкара – все оставалось по-прежнему. Не было только статуй Хефрена – одного только Хефрена!

Как громом пораженная, стояла Аира. На лице ее был ужас. Она торопливо, точно помешанная, стала метаться по обширному храму, отыскивая своего мужа.

Его нигде не оказалось!

– О жестокие боги! – ломала руки несчастная девушка. – Вы и это утешение отняли у меня! Великий Озирис! Куда ты взял лики моего повелителя, мою разбитую радость, мою вдовью суму нищей!

Вдруг тихо распахнулась пурпурная завеса внутренних покоев храма, и в белой одежде жреца медленно выступил Осорхон с нервною улыбкой на устах.

– О святой отец! – бросилась к нему Аира. – Куда девались священные изображения моего супруга и повелителя?

– Аира! Дитя мое! Супруга моя! – нежно произнес Осорхон, приближаясь к ней.

Она со страхом отступила.

– Ты не узнаешь меня? – продолжал верховный жрец с дрожью в голосе. – Я твой супруг, твой повелитель, твой Хафра… Ты звала меня из моего гроба… Ты умоляла великого Озириса отпустить к тебе мою душу в каком угодно образе… И бог отпустил меня, повелевая воплотиться в образе его верховного служителя… И вот я снова с тобой, мое дитя, чистый цветок лотоса, моя Аира!

Детски наивная и детски верующая Аира все еще сомневалась.

– А где же его… твои изображения? – колебалась ее наивная головка. – Где изображения моего фараона?

– Великий Озирис взял их в свою обитель и вместо них меня прислал к тебе, мое дитя, – нежно говорил Осорхон. – Милостивый бог видел, как твои маленькие, нежные ручки обнимали здесь холодный гранит, как твои горячие губки лобзали бесчувственный камень, а твои чистые слезы лились ручьем, огнем падая на мое сердце в гробу… И великий бог сжалился над тобой – и вот я здесь!

Наивная головка совсем помутилась и закружилась…

– О мой повелитель! – склонилась Аира к ногам Осорхона и обнимала его колени.

Верховный жрец затрепетал. Бросившись на колени сам, он поднял также трепещущую глупенькую Аиру, словно маленького ребенка, и скрылся с нею за пурпурной завесой храма Озириса.

Пронеслись над этим храмом, как и над всем Египтом, столетия, тысячелетия – пронеслись, как день один, как миг вечности… Приходили на Египет завоеватели, хищники, иноплеменники… персы, римляне, греки… города и храмы разрушались, пирамиды святотатственно обнажались, обелиски разбивались на щебень или увозились… Годы и пески пустыни делали свое дело – засыпали аллеи сфинксов, гробницы, развалины храмов, в том числе и храм Озириса, из которого хищники давно вынесли или выбросили и богов, и изображения фараонов… Не добрались варвары только до колодца в храме Озириса, где покоились разбитые (и одна уцелевшая) статуи Хефрена, оберегая тайну великого жреца Осорхона, тайну, которую похитил у вечности беспокойный египтолог, Мариетт-бей.

В тот же день я вторично отправился в музей Булака, чтоб еще раз взглянуть на статую Хефрена, которую так страстно обнимала глупенькая, но хорошенькая Аира.

1.Хуфу – это и есть Хеопс по-египетски. – Д. М.