Kitobni o'qish: «Только лучшее»

Daniellе Steel

FINE THINGS

© Danielle Steel, 1987

© Издание на русском языке AST Publishers, 2024

Глава 1

Добраться до угла Лексингтон-авеню и 63-й улицы было почти невозможно: завывающая вьюга намела сугробы и поглотила под снегом все машины, кроме самых больших. Автобусы отказались от борьбы где-то в районе 23-й улицы и сгрудились там, как замерзшие динозавры. Лишь какой-нибудь из них отваживался покинуть стадо и неуклюже поползти по проложенной снегоуборщиками дорожке в сторону центра, подбирая по пути отдельных смельчаков. Они выскакивали из подъездов, отчаянно махая руками и, поскальзываясь на снегу, спешили к дороге, перелезали через сугробы, наваленные на месте бордюров, и забирались в автобус. К этому времени лица у них были красные, на глазах выступали слезы, а что до Берни, так у него еще и борода покрывалась сосульками.

Поймать такси было просто нереально, и, прождав пятнадцать минут, Берни отказался от этой затеи и двинулся пешком на юг от 79-й улицы. Он частенько ходил на работу пешком: идти-то от двери до двери было всего восемнадцать кварталов, но сегодня, пока шел от Медисон до Парк-авеню, а потом, повернув на Лексингтон-авеню, понял, что ледяной ветер слишком силен, и, пройдя еще четыре квартала, сдался. Какой-то дружелюбный привратник пустил его в вестибюль подождать. Лишь несколько самых отважных душ ждали автобуса на улице – на то, чтобы доехать до конечной остановки в северной части Медисон-авеню и повернуть обратно, у него ушли часы, и вот теперь он полз по Лексингтон-авеню на юг, чтобы отвезти бедняг на работу. Другие поступили более разумно и еще утром, заметив первые признаки начинающейся пурги, решили вовсе не выходить из дому. Берни был уверен, что магазин окажется полупустым, но он не привык отсиживаться дома, даже в самую мерзкую погоду, потому что терпеть не мог бездельничать или смотреть дурацкие сериалы.

Нет, Берни не был трудоголиком, просто любил магазин, потому и работал по шесть дней в неделю, а зачастую и тогда, когда это было необязательно. Он буквально жил этим универмагом – всем, что происходило на восьми этажах «Уольфс». А этот год был особенно важным: они вводили в ассортимент семь новых линий одежды, в том числе четыре – от ведущих европейских дизайнеров, и это должно было изменить весь облик американской моды в сегменте готовой одежды.

Погруженный в эти мысли, Берни смотрел в окно на занесенные снегом улицы, но не видел ни снега, ни с трудом пробиравшихся к автобусу людей, ни даже во что они были одеты. Перед его мысленным взором проплывали весенние коллекции, которые он видел в ноябре в Париже, Риме и Милане. Эффектные женщины дефилировали по подиуму, словно эксклюзивные куклы ручной работы, демонстрируя эту одежду так, чтобы представить ее в наилучшем виде. Он вдруг понял, что рад, что поехал сегодня на работу. Ему хотелось еще разок взглянуть на манекенщиц, которых они выбрали для большого показа мод на следующей неделе. Берни не только сам отбирал и одобрял одежду, но и хотел убедиться, что и модели тоже выбраны правильно. Бернард Файн любил вникать во все, начиная от финансовых показателей и заканчивая закупками одежды, не обошел своим вниманием даже выбор манекенщиц и дизайн приглашений для самых ценных клиентов. Для него все это было частью единого целого, и каждая деталь была важна. В этом смысле его работа была бы такой же, трудись он в «Юнайтед стейтс стил» или «Кодак». Все они имели дело с каким-то товаром, точнее с рядом товаров, и Бернард был в ответе за впечатление, которое этот товар произведет.

Забавно, что если бы пятнадцать лет назад, когда Берни играл в футбольной команде Мичиганского университета, кто-нибудь сказал ему, что он будет беспокоиться по поводу нижнего белья манекенщиц и переживать, хорошо ли пройдет показ вечерних платьев, он бы как минимум рассмеялся в лицо этому человеку, а то и дал в зубы. По правде говоря, это и сейчас порой казалось ему забавным. Иногда, сидя у себя в огромном кабинете на восьмом этаже, он вспоминал те дни и улыбался своим мыслям. В университете, по крайней мере первые два года, он интересовался всем понемногу, а потом выбрал своей специализацией русскую литературу. Всю первую половину третьего курса его кумиром был Достоевский, вровень с ним стоял Толстой, от которого лишь немного отставала не столь прославленная личность – Шейла Борден. Он познакомился с ней на первом уровне изучения русского, а пошел он туда, потому что решил, что не сможет отдать должное русской классике, если читать ее в переводе. Поэтому Берни пошел на ускоренный курс русского в Берлице. Там он научился спрашивать дорогу до почты, узнавать, где находится туалет или как найти нужный поезд. Его акцент невероятно забавлял учителя, но изучение русского согрело его душу. А еще ее согрела Шейла Борден. Очень стройная и подтянутая, Шейла сидела на первом ряду, ее длинные волосы ниспадали до талии – очень романтично, как казалось Берни. Ее привела на курсы русского языка одержимость балетом. Как Шейла объяснила ему в их первом разговоре, она танцевала с пяти лет, а балет не поймешь, пока не поймешь русских. Она была эмоциональной и наивной, а ее тело являло собой поэму симметрии и грации, и на другой день, когда Берни увидел, как она танцует, оно просто околдовало его.

Шейла родилась в Хартфорде, штат Коннектикут, ее отец работал в банке, что ей казалось ужасно прозаическим. Ей бы хотелось иметь более драматичное происхождение – например, мать в инвалидной коляске, отец, больной туберкулезом, умерший вскоре после ее рождения. Будь это годом раньше, Берни бы над ней посмеялся, но не на третьем курсе. В свои двадцать лет он отнесся к ней очень, очень серьезно, к тому же она великолепно танцевала – все это он объяснил своей матери, когда приехал на каникулы домой.

– Она еврейка? – спросила мать, услышав ее имя.

В имени Шейла ей слышалось что-то ирландское, а фамилия Борден ее по-настоящему испугала. Но эта фамилия могла быть переделанной из Бордман, или Берковиц, или еще какой-нибудь в этом роде, что было бы признаком трусости, но все-таки терпимо. Берни страшно не понравилось, что мать об этом спросила. Этим вопросом она изводила его большую часть жизни, даже еще до того, как он начал интересоваться девушками. «Он еврей?.. Она еврейка?.. – спрашивала мать обо всех его знакомых. – Какой была девичья фамилия его матери? У него была в прошлом году бар-мицва? Чем, ты сказал, занимался его отец? Но она-то еврейка?»

Разве не все евреи? Во всяком случае, все, с кем были знакомы Файны. Его родители хотели, чтобы он поступил учиться в Колумбийский университет или даже в Нью-Йоркский. «Ты мог бы ездить на учебу из дому», – говорили они. По сути, мать даже пыталась на этом настоять, но его приняли только в Мичиганский, поэтому принять решение оказалось нетрудно. Берни был спасен, спасен и отбыл в страну свободы – встречаться с сотнями голубоглазых блондинок, которые слыхом не слыхивали о фаршированной рыбе, креплахе или кнышах и понятия не имели, когда будет еврейская пасха. Для Берни это была приятная перемена. Со всеми девушками Скарсдейла, от которых была без ума его мать, он к тому времени уже успел познакомиться, и они ему надоели. Ему хотелось чего-то нового, иного и, может быть, немного запретного, и Шейла подходила по всем этим пунктам. Вдобавок она была невероятно красива: большие агатовые глаза, длинные, черные как смоль волосы. Она познакомила Берни с русскими писателями, о которых он никогда до этого не слышал, они читали их книги вместе – конечно, в переводе. Приехав домой на каникулы, Берни пытался обсудить эти книги с родителями, но из этого ничего не вышло.

– Твоя бабушка была русской. Если бы ты хотел выучить русский, мог бы учиться у нее, – сказала тогда мать.

– Но это было совсем не то. Вдобавок она все время говорила на идише…

Берни замолчал, потому что терпеть не мог спорить с родителями. А его мать обожала спорить обо всем на свете. Это было ее нормальное состояние, главная радость жизни и любимый вид спорта. Она спорила со всеми, особенно с ним.

– Не смей неуважительно говорить о покойной!

– Я не говорил о ней неуважительно, я только сказал, что бабушка все время говорила на идише…

– Она и русский прекрасно знала. А какая тебе теперь от этого польза? Тебе следовало бы ходить на занятия по естественным наукам… по экономике… вот что сейчас нужно мужчинам в этой стране.

Мать хотела, чтобы Берни стал врачом, как его отец, или, на худой конец, юристом. Но перспектива пойти по стопам отца Берни никогда не привлекала, даже в детстве. Он восхищался отцом, но сам ни за что бы не хотел стать врачом. Несмотря на мечты матери, он хотел заниматься чем-нибудь другим.

– Зачем тебе русский? Кто говорит на русском, кроме коммунистов?

Шейла Борден, вот кто! Берни с досадой посмотрел на мать. Она была привлекательной в молодости, да и сейчас осталась такой, он никогда не стеснялся ни ее внешности, ни внешности отца, раз уж на то пошло. Его отец был высоким, худощавым, с седыми волосами и темными глазами, в которых часто застывало отсутствующее выражение. Он любил свою работу и все время думал только о пациентах, но Берни знал, что, если понадобится, отец всегда ему поможет. А мать много лет осветляла волосы – оттенок назывался «Осеннее солнце» и очень шел ей. У нее по-прежнему была хорошая фигура. Берни унаследовал от нее зеленые глаза. Никто этого толком не замечал, но она всегда носила дорогую одежду. Ее темно-синие и черные платья стоили в «Сакс» или «Лорд энд Тейлор» кучу денег, но для Берни она выглядела просто матерью.

– Зачем эта девушка вообще учит русский? Где живут ее родители?

– В Коннектикуте.

– Где конкретно в Коннектикуте?

Берни подмывало спросить, уж не собирается ли она нанести им визит.

– В Хартфорде. Какая разница?

– Берни, не груби.

Мать держалась чопорно. Он свернул салфетку и отодвинулся от стола вместе со стулом. От обедов с матерью у него вечно начинал болеть желудок.

– Куда ты собрался? Тебя никто не отпускал.

Можно подумать, ему все еще пять лет! Иногда Берни очень не хотелось приходить домой, а потом он чувствовал себя виноватым за то, что не хотелось. А потом злился на мать за то, что она вызывает у него чувство вины за то, что ему не хочется домой.

– До отъезда мне еще нужно позаниматься.

– Слава богу, ты больше не играешь в футбол!

Вечно мать говорила что-нибудь такое, что вызывало у него желание взбунтоваться. Ему хотелось повернуться и заявить, что он вернулся в команду или что он вместе с Шейлой занимается балетом, только чтобы ее немного встряхнуть.

– Мама, я не говорил, что это окончательное решение.

Рут Файн пристально посмотрела на сына:

– Поговори об этом со своим отцом.

Лу знает, что делать, она уже не раз говорила с ним на эту тему. «Если Берни захочет снова играть в футбол, предложи ему новую машину».

Берни, узнай об этом, пришел бы в ярость. Он бы не только отказался от машины, но тут же вернулся бы в футбольную команду. Он терпеть не мог, когда его подкупали. Иногда он ненавидел ход мыслей матери, она чрезмерно опекала его, а вот отец подходил к этому вопросу более разумно. Трудно быть единственным ребенком.

Когда Берни вернулся в Анн-Арбор и встретился с Шейлой, она его поняла, ей тоже нелегко дались каникулы. И они не смогли ни разу встретиться – Хартфорд был не на краю света, но это ничего не меняло. Шейла была поздним ребенком, и родители обращались с ней как с хрупкой стеклянной вазой. Каждый раз, когда она уходила из дома, они боялись, что ей могут навредить, ее могут ограбить или изнасиловать, или она поскользнется на льду, или познакомится с неподходящими мужчинами, или пойдет не в ту школу. Они не были в восторге от перспективы, что Шейла будет учиться в Мичиганском университете, но она настояла на своем. Шейла точно знала, как получить от них то, чего хочет, но их постоянная суета вокруг нее ужасно раздражала; Шейла понимала, что Берни имел в виду. После пасхальных каникул они разработали план – поехать следующим летом в Европу и там встретиться, никому об этом не сказав. Так они и сделали.

Впервые вместе увидеть Венецию, Париж и Рим – это было счастье. Шейла была влюблена в Берни до безумия. Как-то раз они лежали обнаженные на уединенном пляже в Искье, ее черные как вороново крыло волосы рассыпались по плечам, и Берни подумал, что никогда в жизни не видел никого прекраснее. Он дошел до того, что втайне подумывал сделать ей предложение, но пока держал эти мысли при себе. Он мечтал, что они обручатся на рождественских каникулах, а в июне, когда закончат университет, поженятся. Они побывали и в Англии, и в Ирландии, а потом из Лондона полетели домой на одном самолете.

Отец, как обычно, был в своей клинике, и Берни встретила мать, хотя он и послал ей телеграмму, что его не надо встречать. Она радостно замахала ему. По случаю его приезда она сделала укладку, надела новый бежевый костюм от Бена Цукермана и выглядела моложе своих лет. Но как только мать заметила его спутницу, все теплые чувства Берни к ней испарились.

– Кто это?

– Мама, это Шейла Борден.

У миссис Файн был такой вид, будто она сейчас упадет в обморок.

– Вы все это время путешествовали вместе? – В подарок на его двадцать первый день рождения мать дала ему столько денег, что вполне хватило на шесть недель. – Вы путешествовали вместе… так… так бесстыдно?

Слушая мать, Берни хотелось умереть на месте, а Шейла улыбалась ему как ни в чем не бывало.

– Все нормально, Берни, не волнуйся. Мне все равно нужно сесть на шаттл до Хартфорда.

Его мать начала промокать глаза платочком, а Шейла лукаво улыбнулась ему, подхватила большую спортивную сумку и буквально исчезла, даже не попрощавшись.

– Мама, прошу тебя…

– Как ты мог меня обманывать?

– Я тебя не обманывал, я сказал, что встречаюсь с друзьями! – Берни покраснел, ему хотелось провалиться сквозь землю и никогда больше не видеть мать.

– И это ты называешь другом?

Он вдруг вспомнил, как они занимались любовью на пляжах, в парках, возле речек, в маленьких отелях… Что бы мать ни говорила, это не сотрет его воспоминания. Он неприязненно посмотрел на мать:

– Она мой лучший друг!

Берни взял сумку и пошел на выход из аэропорта один, оставив мать позади, но все же один раз оглянулся, и это было ошибкой: мать стояла и не таясь плакала. Берни не смог поступить так с ней, вернулся и попросил прощения, а потом ненавидел себя за это.

Осенью в университете их роман с Шейлой продолжился, и на этот раз, когда их отпустили на День благодарения, Берни поехал в Хартфорд, чтобы познакомиться с ее семьей. Явно удивленные, поскольку Шейла им ни о чем не рассказывала, ее родители общались с ним холодно, но вежливо. Когда они летели обратно в университет, Берни спросил об этом Шейлу:

– Они расстроились, что я еврей?

Ему в самом деле было любопытно. Он спрашивал себя, настроены ли ее родители так же непримиримо, как его собственные, хотя очень сомневался, что такое возможно. Разве мог кто-то быть столь же непримиримым, как Рут Файн? Во всяком случае, он так думал.

– Нет, – Шейла рассеянно улыбнулась, закуривая косячок. На обратном пути в Мичиган они сидели в самолете на последнем ряду. – Наверное, просто удивились. Я думала, что это не так уж важно, и не стала им рассказывать.

Она ко всему относилась спокойно, и Берни нравилась в ней эта черта. Все было «не так уж важно». Он быстренько затянулся, потом они осторожно потушили косяк, Шейла спрятала бычок в конверт и убрала в сумочку.

– Они считают, что ты славный.

– Мне они тоже показались славными.

Берни солгал, потому что на самом деле решил, что они скучные до невозможности, и его удивило, что у ее матери отсутствует вкус. Они разговаривали о погоде, о мировых новостях и больше ни о чем. Это было все равно что жить в вакууме или непрерывно слушать в прямом эфире комментарии к новостям. Шейла казалась совсем не такой, как они. С другой стороны, Шейла то же самое сказала о нем. После той единственной встречи с его матерью Шейла назвала ее истеричкой, и Берни не стал с ней спорить.

– Они придут на вручение дипломов?

Шейла рассмеялась:

– Шутишь? Моя мать уже сейчас плачет, когда об этом говорит.

Берни по-прежнему хотел жениться на Шейле, но пока ничего ей не сказал. На день Святого Валентина он сделал ей сюрприз – колечко с бриллиантом, которое купил на деньги, доставшиеся в наследство от деда и бабушки. Это был солитер изумрудной огранки, всего в два карата, но очень красивый. В день, когда Берни его купил, он всю дорогу до дома чувствовал стеснение в груди от возбуждения. Он подхватил Шейлу на руки, крепко поцеловал в губы и небрежным жестом бросил ей на колени футляр, завернутый в красную бумагу.

– Детка, примерь, подойдет ли размер.

Шейла решила, что это шутка, и засмеялась, но как только открыла коробочку, смех ее оборвался, челюсть отвисла, и она вдруг расплакалась. Потом швырнула футляр с кольцом ему и, не сказав ни слова, ушла. Берни смотрел ей вслед, застыв на месте с открытым ртом. Он ничего не понимал, пока вечером того же дня Шейла не вернулась поговорить. Они жили в разных комнатах, но чаще всего оба проводили время в комнате Берни: она была больше, удобнее, и в ней стояло два письменных стола. Шейла уставилась на открытую коробочку с кольцом, лежавшую на его столе.

– Как ты мог так поступить?

Берни все еще не понимал, в чем дело. Может, кольцо показалось ей слишком большим?

– Как поступить? Я хочу на тебе жениться.

Он с нежностью посмотрел на Шейлу и протянул к ней руки, но она отвернулась и отошла в другую часть комнаты.

– Я думала, ты понимаешь. Все это время я думала, что это было круто.

– Черт побери, что все это значит?

– Это значит, что я считала, что у нас равноправные отношения.

– Конечно, равноправные, при чем тут это?

– Я думала, нам не нужен брак, нам не нужна вся эта традиционная хрень, – она посмотрела на него с таким отвращением, что Берни был потрясен. – Нам нужно только то, что есть сейчас, и столько, сколько это продлится.

Берни впервые слышал, чтобы она говорила такое, и не мог понять, что с ней случилось.

– И сколько же это?

– До конца дня… неделю… – она пожала плечами. – Какая разница? Кого это волнует? Но ты не можешь закрепить это кольцом с бриллиантом.

– Ну, знаешь ли… – Берни вдруг разобрала злость. Он схватил футляр, захлопнул и бросил в ящик стола. – Прошу прощения за мое буржуазное поведение. Думаю, снова сказалось, что я родом из Скарсдейла.

Шейла смотрела на него так, словно увидела новыми глазами.

– Я и понятия не имела, что ты так серьезно к этому относился! – Казалось, он ее озадачил, стал незнакомцем, она будто внезапно забыла его имя. – Я думала, ты все понимаешь.

Она села на диван, пристально глядя на него. Берни зашагал по комнате, подошел к окну и снова повернулся лицом к Шейле.

– Нет. Знаешь, что? Я вообще ничего не понимаю. Мы уже больше года спим вместе. Мы практически живем вместе. В прошлом году мы вместе ездили в Европу. Как по-твоему, что это было? Случайная интрижка?

Только не для него! Даже в двадцать один год Берни был не таким человеком.

– Не используй эти старомодные слова, – Шейла встала и потянулась, словно ей стало скучно.

Берни заметил, что она не надела бюстгальтер, но это только еще больше все портило: он вдруг почувствовал нарастающее желание.

– Может быть, еще рано? – он посмотрел на нее с надеждой. Сейчас его словами двигало не только сердце, но и то, что у него между ног, и он ненавидел себя за это. – Возможно, нам просто нужно больше времени.

Но Шейла замотала головой и направилась к двери, даже не поцеловав его на прощание.

– Берн, я вообще не хочу выходить замуж, это не мое. После выпуска уеду в Калифорнию на какое-то время – просто потусоваться.

Берни вдруг отчетливо представил ее там, в коммуне хиппи.

– Потусоваться? Разве это жизнь? Это же тупик!

Она с улыбкой пожала плечами:

– Это то, чего я сейчас хочу. – Они долго смотрели друг другу в глаза. – За кольцо все равно спасибо.

Она тихо закрыла за собой дверь.

Берни долго сидел один в темноте, сидел и думал о ней. Он так ее любил – во всяком случае, думал, что любил – но никогда не видел ее с этой стороны, не замечал небрежного равнодушия к его чувствам. Вдруг он вспомнил, как она обращалась со своими родителями, когда он к ним приезжал. Было не похоже, что она хоть сколько-нибудь заботилась об их чувствах. Когда он звонил своим старикам или перед поездкой домой покупал матери какой-нибудь подарок, Шейле это казалось глупым; на ее собственный день рождения он послал ей цветы, а она над ним посмеялась. Сейчас все это разом вспомнилось. Может быть, ей просто на всех плевать, даже на него. Она просто неплохо проводила время и в каждый конкретный момент делала то, что ей было приятно. И вплоть до этого момента он доставлял ей удовольствие. Он, но не обручальное кольцо. Берни убрал кольцо обратно в ящик письменного стола. Позже, когда лег спать и в темноте думал о Шейле, на сердце у него лежала тяжесть.

С тех пор ситуация не улучшилась. Шейла вступила в группу повышения самосознания, и, похоже, одним из пунктов, который они любили обсуждать, были ее отношения с Берни. Вернувшись домой, Шейла почти каждый раз накидывалась на него по поводу его ценностей, целей, его манеры разговаривать с ней.

– Не говори со мной как с ребенком! Черт возьми, я женщина, и не забывай, что эти твои яйца – чисто декоративные штуки, и не так уж они украшают. Я такая же умная, как и ты, у меня такая же сила воли, мои оценки не хуже твоих! Единственное, чего у меня нет, это кусочка плоти, который болтается у тебя между ног, и кому какое дело до этого?

Берни всякий раз ужасался, а еще больше пришел в ужас, когда она бросила занятия балетом. Она продолжала учить русский, но теперь много рассуждала о Че Геваре, стала носить армейские ботинки и покупать аксессуары в военных магазинах. Особенно ей полюбились мужские нижние рубашки, она не надевала под них бюстгальтер, и сквозь ткань просвечивали ее темные соски. Берни стало неловко ходить с ней по улицам.

Как-то они долго обсуждали выпускной бал и сошлись во мнении, что это ужасно старомодно, но Берни признался, что все равно хочет пойти.

– Ты шутишь? – удивилась Шейла.

Берни объяснил, что это останется в воспоминаниях, и она в конце концов согласилась.

Однако накануне выпускного она явилась в его комнату в расстегнутой до талии армейской форме поверх рваной красной футболки. А на ногах у нее были настоящие армейские ботинки или, во всяком случае, очень хорошая подделка, только выкрашенные сверху золотой краской. Берни уставился на нее, а Шейла засмеялась и сказала, что это ее новые туфли для вечеринок. Сам он был в белом смокинге, который за год до этого надевал на свадьбу друга. Смокинг сидел на Берни идеально, отец купил его в «Брукс бразерс». Рыжеволосый, зеленоглазый, уже слегка загорелый, он выглядел рядом с ней великолепно, а она смотрелась нелепо, о чем ей Берни и сказал.

– Это невежливо по отношению к ребятам, которые относятся к этому событию серьезно. Если мы все-таки пойдем, то из уважения к ним мы должны одеться прилично.

– О, ради бога! – Шейла плюхнулась на его диван, всем своим обликом выражая пренебрежение. – Ты выглядишь, как лорд Фаунтлерой¹. Представляю, что скажут в нашей группе!

– Мне плевать на твою группу!

Берни вышел из себя при Шейле, и она удивилась. Она лежала на диване, свесив красивые ноги в солдатском комбинезоне и золотых армейских ботинках. Берни подошел вплотную и навис над ней:

– А ну-ка, черт тебя подери, вставай, иди к себе и переоденься!

Шейла улыбнулась ему в лицо:

– Да пошел ты!

– Я серьезно! Ты не пойдешь в таком виде.

– Пойду.

– Тогда мы не идем, – Берни поколебался мгновение, потом подошел к двери. – Ты. Ты не пойдешь. Я пойду один.

Шейла помахала ему:

– Желаю приятно провести время.

Берни вышел из комнаты, молча кипя от негодования. И он действительно пошел на бал один, но чувствовал себя там паршиво, ни с кем не танцевал, но из принципа не уходил. Шейла испортила ему этот вечер, но это еще не все: подобной выходкой она испортила и церемонию вручения дипломов, только все было еще хуже, потому что в зале сидела его мать.

Шейла поднялась на сцену, но как только диплом оказался у нее в руках, повернулась к залу и произнесла короткую речь о том, насколько бессмысленны все эти символические знаки истеблишмента и что повсюду в мире множество угнетенных женщин, поэтому от их имени и от своего собственного она отвергает шовинизм Мичиганского университета. А после этого она разорвала диплом пополам. Зал ахнул. Берни чуть не расплакался. После такого ему было абсолютно нечего сказать матери, а Шейле – и того меньше. Вечером, когда они оба начали складывать вещи, он даже не озвучил свое отношение к ее поступку. Он ничего не сказал, потому что не доверял себе. По сути, они почти не разговаривали, пока она доставала из его ящиков свои вещи.

Родители Берни обедали с друзьями в отеле, на следующий день он собирался присоединиться к ним за ленчем, чтобы отпраздновать окончание университета, потом они все возвращались в Нью-Йорк. Но сейчас он смотрел на Шейлу даже с каким-то отчаянием. Казалось, последние полтора года пошли псу под хвост. Последние несколько недель они оставались вместе лишь по привычке и для удобства, но он все равно не мог смириться с их расставанием. Хоть и планировал отправиться с родителями в Европу, он не мог поверить, что все кончено. Удивительно, как она могла быть такой страстной в постели и такой холодной во всем остальном! Это озадачивало Берни с момента их знакомства, но он был абсолютно неспособен оценивать ее объективно.

Молчание нарушила Шейла:

– Завтра вечером я улетаю в Калифорнию.

Берни опешил:

– Я думал, твои родители хотят, чтобы ты приехала домой.

Шейла улыбнулась и бросила в сумку комок носков:

– Наверное.

Она снова равнодушно пожала плечами, и Берни вдруг испытал непреодолимое желание дать ей пощечину. Он по-настоящему ее любил, хотел на ней жениться, а ее интересовали только собственные желания. Никогда в жизни Берни не встречал никого эгоцентричнее.

– Для начала я полечу в Лос-Анджелес, а оттуда, наверное, поеду автостопом в Сан-Франциско.

– А что потом?

– Кто знает?

Она протянула руки и посмотрела на него так, будто они были не друзьями и любовниками, а только что познакомились. Последние два года учебы в Мичиганском университете Шейла была для него едва ли не всем в жизни, и вот теперь он чувствовал себя полным идиотом: впустую потратил с ней два года.

– Слушай, может, приедешь в Сан-Франциско, когда вернешься из Европы? Я была бы не прочь с тобой встретиться.

Была бы не прочь? После двух лет!

– Я так не думаю, – Берни впервые за несколько часов улыбнулся, но его глаза были по-прежнему грустными. – Мне нужно искать работу.

Он знал, что Шейла не обременена поисками работы: по окончании университета родители дали ей двадцать тысяч долларов, и она их не порвала на части. У нее достаточно денег, чтобы несколько лет безбедно жить в Калифорнии, а он не заморачивался поисками работы, потому что не знал тогда планов Шейлы, и от этого он чувствовал себя еще большим недоумком. Больше всего ему хотелось получить место учителя в какой-нибудь маленькой школе в Новой Англии и преподавать русскую литературу. Он уже отправил несколько заявок и ждал ответов.

– Берн, ну не глупо ли подчиняться правилам истеблишмента – заниматься тем, что ты ненавидишь, ради денег, которые тебе не нужны?

– Говори за себя. Я не собираюсь сидеть на шее у родителей всю жизнь.

– Я тоже! – бросила она резко.

– Собираешься искать работу на Западном побережье?

– В конце концов – да.

– Кем же, интересно? Модельером вот этого? – показал он на ее обрезанные джинсы и ботинки.

Это задело Шейлу. Она рывком застегнула молнию на сумке и, показав на него пальцем, выкрикнула:

– Когда-нибудь ты станешь точно таким же, как твои родители! – Это было худшее, что она могла сказать. – Пока, Берни.

Глядя на нее, он подумал, что это просто нелепо.

– И это все? После почти двух лет просто «пока»? – в его глазах стояли слезы, но сейчас ему было все равно, что она подумает. – Просто не верится… мы собирались пожениться… завести детей…

– Не мы, а ты.

– А чего хотела ты, Шейла? Просто трахаться два года? Я был в тебя влюблен, хотя сейчас, может быть, трудно в это поверить.

Берни вдруг удивился: что он в ней находил? Ему ужасно не хотелось признавать, что мать была права, но она таки была – на этот раз.

– Наверное, я тоже тебя любила. – У нее задрожала губа, как ни старалась она держать себя в руках. Внезапно она подошла к Берни, и он обнял ее. Они стояли в опустевшей маленькой комнате, которая когда-то была для них домом. – Берни, прости… наверное, все изменилось.

Он кивнул, и они оба разрыдались.

– Я знаю. Это не твоя вина, – проговорил он хрипло и тут же спросил себя: чья же тогда?

Они поцеловались, и Шейла, подняв на него взгляд, попросила:

– Приезжай в Сан-Франциско, если сможешь.

– Постараюсь, – сказал Берни, заранее зная, что не приедет.

И он не приехал.

Следующие три года Шейла прожила в коммуне в Стинсон-Бич, после этого Берни ничего о ней не слышал, пока однажды на Рождество не получил от нее открытку и фотографию. Он бы ни за что ее не узнал. Шейла жила в старом школьном автобусе, стоявшем недалеко от берега, вместе с еще девятью взрослыми и шестью детьми. Двое детей были ее – кажется, обе девочки. К тому времени, когда Берни получил от нее весточку, ему было уже все равно, хотя до этого он очень долго не мог ее забыть и был рад, что родители не придают этому особого значения. Когда его мать какое-то время не упоминала в разговоре Шейлу, он был ей благодарен, а Рут Файн, в свою очередь, была рада, что исчезла эта девица.

Расстаться с первой любовью, расстаться с мечтами было очень тяжело, но Европа пошла ему на пользу. В Париже, в Лондоне, на юге Франции, в Швейцарии, в Италии он встречался со множеством девушек, а путешествовать с родителями оказалось на удивление интересно. Перед возвращением родители поехали встретиться со своими друзьями, а Берни – со своими. В Берлине жили трое парней из его школы, и они славно повеселились, прежде чем снова вернуться к реальной жизни. Двое из них учились на юридическом факультете, а третий, чтобы не попасть в армию, осенью собирался жениться и последний раз пустился в загул. Берни не нужно было об этом беспокоиться, что его изрядно смущало. В детстве у него была астма, и его отец очень тщательно записал историю его болезни. В восемнадцать лет, когда Берни регистрировался в призывной комиссии, ему дали категорию F4. Он два года никому об этом не рассказывал, но сейчас это оказалось в каком-то смысле удобно, можно было не волноваться.