Kitobni o'qish: «Несусветный эскадрон»

Глава первая, о мудрой невесте

«Солнце к ночи клонится, лес колышет ветками, пастухи с собой в ночное взяли кокле золотое…»

Солнце действительно давно уже скрылось за лесом, но вот ветки деревьев даже не колыхнулись при этом, а что касается золотого кокле – так было у пастухов обычное, деревянное, на котором еще и струн не хватало. Да и кто бы дал им в ночное стоящую вещь? Родители позволили взять чего попроще – старые наплечные цветные накидки-виллайне со свалявшейся бахромой, что ткут из шерсти, и серые накидки-снатене, на которые идет лен. Да еще строго наказали – не стелить слишком близко к костру. Впрочем, петь про золотое кокле не возбранялось.

«Дай, отец, коня седого и купи кафтан мне серый, чтобы я туманным утром был, как сокол на лету…»

Отца проси не проси – новый кафтан обещан только к свадьбе. Что касается коня – какого сам вырастишь из неуклюжего жеребенка, на таком и поедешь за невестой. Но петь, опять же, не возбраняется!

А соседские ребята ленятся скакать в ночное – кони у пустой кормушки отжевали хвост друг дружке!

Это уже девушки проказничают. Отец ворчит всерьез, если дочка увяжется за парнями в ночное, а мать если и ругнет, то без особой злости – потому что ночное немало парочек сосватало. Жаль, не у всех до венца дело дошло.

Так что пасутся кони, медленно переступая, выискивая мягкими губами травинку подушистее, и доносится из-за леска озорная песня.

За пшеничным же полем, там, где оставлен паровой клин, крепнущий мальчишеский голос вывел совсем другое – я коня привязывал у цветущей яблоньки, и осыпан мой конь яблоневым цветом… Тут все и примолкло. Лишь по траве неслышный шелест пробежал – как будто добрый мужичок Усинь, покровитель всех крестьянских лошадей и пчел, обходя дозором ночные луга, прокрался поближе – послушать.

Видно, смутила певца эта неожиданная тишина, он собрался с духом и дурашливым голосом жалостливо затянул – ах ты, чертов соловей, что ж так сладко распевал, как заслушался я песен – вороного потерял!..

И стайка молодежи у костра дружно расхохоталась – не столько простенькой песне, сколько актерскому таланту исполнителя.

Так и перелетали песни от костра к костру, и тренькали струны кокле, и вдруг кто-то, вглядевшись в темноту, крикнул:

– Мач! Беги за гнедыми! Уйдут в господские овсы – потом всю жизнь не расплатишься!

От костра немедленно поднялся невысокий, ладный, крепко сбитый парень и заспешил, и растаял в темноте. А на освободившееся место присела в обнимку парочка, только что вернувшаяся с опушки. Очевидно, этих двоих ночное уже сосватало.

Неизвестно, где и как искал гнедых их совсем еще юный хозяин, и помог ли ему добрый мужичок Усинь, но некоторое время спустя парень оказался на той же опушке, довольно далеко от костра. С ним была девушка. Они медленно шли к старому, в три обхвата дубу, и пальцы парня как бы невзначай ловили руку девушки, а она слегка отстранялась, но вовсе этих прикосновений не избегала.

Сто лет назад, когда по Курземе прогулялась чума и многие места подчистую вымерли, было сюда завезено немало крещеных татарских ребятишек с тем, чтобы, когда вырастут, переженить их с местными жителями. Чего-чего, а татарской малышни у русского царя было предостаточно – охотно поделился с герцогом Курляндским.

Старухи, подумав, сказали бы точно – какая из прабабок позаботилась о черных тонких бровях этой высокой и тонкой красавицы-правнучки, о нездешнем разрезе карих глаз. Но другая прабабка, пощаженная чумой, завещала девушке длинные темные косы с ореховым отливом, и нежный румянец, и белизну лица. Откуда же у нее, батрачки, взялись совсем господские руки, с овальными ногтями, хоть и грязноватыми, да зато почти не попорченными полевой работой? Откуда научилась она легкой полуулыбке и умному обращению с господами? Этого даже бабки сказать не могли бы. Странные сюрпризы преподносит человеку его собственная кровь, странные…

Рядом с ней – а одень ее в городское платье, и не отличить бы от баронской дочки, ее друг выглядел совсем простым деревенским парнишкой. И не потому, что был он босиком, а она – в аккуратных, хоть и стареньких постолах. Не потому даже, что одет был хуже – и она не блистала нарядом, а их украшений была на ней лишь крошечная круглая сакта, скреплявшая ворот рубашки. А просто таким он уродился – невысоким, крепеньким, с лицом на первый взгляд, может, и простоватым, но лишь на первый…

Под дубом девушка остановилась, запрокинула голову, вглядываясь в высокую многоярусную крону, и вдруг подкинула ввысь свой ромашковый привядший венок. Венок, не застряв в ветвях, шлепнулся на траву, парень поднял его и вернул подруге.

– Янова ночь давно прошла, – сказал он, – что же теперь-то гадать? Все одно у тебя получилось – не выйдешь ты замуж в этом году. И тем лучше – приданое у тебя все равно еще не готово, ни одеяла сотканы, ни варежки связаны. Знаешь что?… Брось-ка еще!

– А я и не спешу замуж! – гордо ответила она, вовсе не удивившись неожиданному предложению. – Зачем же еще кидать?

– Чтобы в будущем году сбылось.

– Нет, не стану. Да и не за кого мне тут выходить.

При этом она покосилась на парня – загадочно, с прищуром, да еще сверху вниз.

– Иди за меня, Кача, раз никого получше нет, – очень просто сказал тот. – Мы хорошо заживем, вот увидишь. Мать тебя полюбит. Наряжать тебя буду… И Бог с тем приданым! Обойдутся наши поезжане без варежек!

– Без варежек нельзя, люди засмеют! – торопливо ответила Кача, и вдруг сообразила, о чем это она толкует. Смутилась девушка и метнулась было прочь, но парень загородил ей дорогу, да еще и за плечи удержал. А руки у него были каменные, не по росту и по годам крепкие руки. Так и остались они стоять, потупившись, а издали совершенно некстати залетела песня – кто-то весело требовал, чтобы спящая невеста проснулась, обулась и прибежала к нему, к жениху, в ночное. Вместе с песней прилетел от костра горьковатый дымок.

– Не пойду я за тебя, – сказала Кача, – сам знаешь, что не пойду. Какой ты мне жених? Третий отцовский сын! Дождись сперва, пока старшие братья удачно женятся.

Но на самом деле она имела в виду совсем другое – ты сперва объясни своей сердитой матушке, почему решил на мне жениться! А если она на радостях не открутит тебе, глупому, ухо или не треснет по спине вилами, тогла и говори про сватовство…

– Мои умные братья и впрямь удачно женятся, – усмехнулся парень. – Говорят, на днях хромая мельничиха Дарта, что троих мужей схоронила, по четвертому поминки справила.

– Врешь!.. – так и ахнула Кача.

– Правда, левый глаз у прекрасной мельничихи смотрит вправо и вверх, а правый – влево и вниз, да денежки она за версту видит, не ошибется, и на кривых своих ножках до них быстрее жеребца добежит, – продолжал третий отцовский сын, не больно заботясь о правдоподобии и не отметая упрека во вранье. – Да еще поговаривают, что у прекрасной мельничихи две внучки на выданье, но только я не верю – Дарте лет пятьдесят, не больше, откуда ж тут взрослым внучкам взяться? Она еще красотка в самой поре, да и мельнице не пропадать же без хозяина! Вот я и боюсь, как бы мои умные братцы из-за этой ненаглядной Дарты не передрались…

– И правду говорят, что третий сын у отца часто неудачным получается! – рассердилась девушка. – Зубоскалишь, зубоскалишь, а что толку? Твои братья, хотя и попроще тебя, почтенными людьми станут… и женятся, между прочим, удачно, им любая мать дочку отдаст! А про тебя так до смерти и будут говорить – этот шальной Мачатынь! Какой Мачатынь – а тот самый, что со всеми бродячими собаками целуется, тот, за кого ни одна девушка, ни одна вдова не пошла, потому что он до седых волос воробьев в кармане носит! Вот уж действительно – велика честь пойти замуж за шалопая…

Мач вздохнул – действительно, какой только живности у него в карманах не перебывало, вот и теперь там притих лягушонок, пойманный заранее с похвальной целью развеселить Качу. Но парень живо взял себя в руки – кто же это сватается ночью да с постной физиономией?

Покачав головой, как оно и полагается при получении нагоняя, Мач вдруг так усмехнулся, что при дневном свете всякому и всякой стало бы ясно – это сокровище не так просто довести до тоски.

– А придется, – уверенно заявил он, – потому что другой тебя так, как я, любить не станет. Или ты ждешь, пока сын господина барона приедет из Германии, чтобы жениться на тебе?

Баронский сын-студиозус пропадал в университете какого-то Богом позабытого городка уже по меньшей мере лет десять, и о родном доме вспоминал лишь тогда, когда привозился ему положенный от родителей немалый полугодовой пенсион.

– А хоть бы и так! – отрубила Кача, голосом и всем видом давая понять, что уж лучше непутевый студиозус. – Разве не бывало, что умная девушка за богача замуж выходила? Если толково себя повести, да матушка Лайма красотой не обделила… Не помирать же мне в батрачках! Или я лучшей доли не стою?

– Во времена герцога Екаба, может, и выходили умные девушки за богачей, – насмешливо охладил ее пыл Мач. – А теперь богачи почему-то и жен богатых ищут. Наверно, потому, что деньги к деньгам идут.

– Вот у господина барона пять дочек, денег у них немало, а ума что-то не видно, – возразила девушка. – Только и знают, что гулять по парку и платья менять. А богатому человеку, между прочим, умная жена нужна, чтобы в хозяйстве порядок был, чтобы батраки без работы не бродили, чтобы и клети полные, и сундуки, и гостей принять, и в церковь с честью поехать…

– Так я подарю тебе серебряную сакту с решето величиной, чтобы по блеску тебя богатый жених издали разглядел, так уж и быть, – пообещал Мач. – А ум – он ведь в голове тихо сидит, его разглядеть непросто.

– Значит, господин пастор назвал меня умной девицей, а ты в моем уме сомневаешься? – возмутилась Кача. – Господин пастор мне даже сказал, что такую умницу охотно взял бы в экономки, что бы там люди ни сплетничали! Правда, кофе я варить не умею, и эти самые хлебцы с булочками печь… Но ведь научусь! А ты? Да что с тобой говорить! Кто, как не я, все твои загадки разгадал?

– Невелика честь для порядочной девушки – стать пасторской экономкой! – сурово отвечал Мач, прекрасно понимая подлинный смысл комплиментов пастора. – А загадки я новые узнал, ты их вовек не разгадаешь.

– Новые? – девушка заинтересовалась. Щегольнуть хорошей загадкой – это было полегче, чем щегольнуть сложным узором вышивки, хотя и то, и другое служило сельской девице как бы аттестатом развитого ума и сообразительности.

– Одной рукой сено косит, другой – сразу к стогу носит, – сразу перешел к делу Мач.

– Чепуха! Это – овцу стригут и шерсть в кучу складывают. Дальше!

– Какому господину деревья кланяются?

Кача призадумалась, но скоро сообразила:

– Ветру, братец!

– Хорошо… А это что такое: в одну дырку влез, в три вылез… – Мач сделал выразительную паузу и завершил торжествующе: – … а все равно внутри остался!

– А это ты, Мач, – незамедлительно отвечала Кача, сделала такую же паузу и выпалила: – в новой рубашке!

– Почему – в новой? – спросил озадаченный парень.

– Потому что в старой у тебя, братец, не три дыры, а трижды три! И я их тебе зашивать не собираюсь. Теперь ты разгадывай. За кем всегда остается последнее слово?

Мач усердно принялся думать. Он чесал в затылке, хмыкал, пожимал плечами, раз пять уже открывал было рот, но замирал и разводил руками в горестном недоумении. Кача прямо извелась, глядя на это представление.

– Ну, Мач, ну, братец? Это уж совсем просто! Ну?

– Ну?..

– Эхо! – не выдержала она.

– Ах ты нечистый – эхо, что за несчастье, и надо же – эхо! – запричитал Мач, явно кого-то передразнивая. – Эхо! А я-то думал – жена!

И оба расхохотались, а потом заговорили наперебой, окончательно забыв обо всех на свете гнедых:

– А это – два кота, четыре хвоста?

– Постолы с завязками! А это – ноги есть, а не бежит?

– И не стыдно тебе? Штаны! А это – одну борону пятью лошадками тяну?

– Мой старый гребень!

– А что так редко боронишь? Лошадки ослабли?

Задавая свои коварные вопросы, Кача придвигалась все ближе к парню, и на вопрос о лошадках он ответил единственным пристойным мужчине образом – обнял ее так сильно, что и не пошевелиться, и стал целовать в щеки, не больно расстраиваясь из-за того, что губ девушка не давала.

Ночь хоть и летняя, хоть и короткая, а времени на все хватит. Кто же норовит нахлебаться горячей каши – тот обожжет и губы, и глотку, и все то, что у человека в животе с этой кашей соприкоснется. Эту мудрость преподали Мачу и родная мама, и сама жизнь, причем усвоил он ее не отходя от стола.

– Нет, Мачатынь, нет… – прошептала наконец Кача. – Ты со мной не справишься…

– Когда-нибудь справлюсь, – уверенно пообещал Мач. – Ты подумай сама – какое дело богачам до твоего острого язычка? Кто тебя слушать станет? Им от тебя одно нужно – чтобы коровы были вовремя подоены да мухи в молоке не плавали. А вот мне как раз умная жена требуется – чтобы я поменьше глупостей делал.

– Нет, Мачатынь, нет, – упрямо твердила Кача. – Нет, не хочу я всю жизнь коров доить…

– А чего же ты хочешь? – изумился парень. – И как же это – чтобы коров не доить?

– Даже если примут меня твои родители, даже если любишь ты меня не на шутку, но менять один грязный хлев да навозные вилы на другой такой же хлев и другие такие же вилы – не стоит.

Мач онемел.

Но, невзирая на крайнюю молодость, парень понял – попрекать девушку зазнайством и обещать ей медный кофейник господина пастора незачем. Все девушки, отбиваясь от чересчур настойчивых рук, говорят примерно одно и то же – и куда только пропадает их спесь осенью, когда женихи издалека приезжают свататься?

Поэтому Мач отпустил свою красавицу. И она, разумеется, не стала убегать. Когда еще будет та осень, когда еще явятся те женихи, а сейчас все-таки теплое лето. Если не сейчас, в ночном, – то когда же целоваться с парнями?

– А помнишь, как мы в Янову ночь цветок папоротника искали? Там, за малинником? – спросил он. – Я потом понял, почему мы его не нашли.

– Почему?

– Если где папоротник цветет – так возле священных камней. Там, с краю, он густо-густо вырос.

– Иди ты! – даже рассердилась Кача. – Я туда и днем ходить боюсь!

– А разве ты с Гретой не собирала там землянику?

– Нет, конечно! Туда только змеиные старухи ходят.

– Вот именно потому там и должен был расцвести папоротник. Потому что туда все боятся заглянуть, – сделал Мач весьма разумный вывод. – Посуди сама – в других местах, где все истоптано, он не цветет. Значит, выбирает тихое местечко.

– Пойдем-ка отсюда… – вдруг испуганно прошептала Кача, и парень сообразил – ведь эти самые валуны, давними предками поставленные на дыбы да в круг, совсем поблизости. Поэтому он о них и вспомнил. Поэтому и Кача испугалась. Да еще господин пастор говорил недавно, что раньше на этих камнях неразумные латыши-язычники кровавые жертвы черту приносили… Насчет черта Мач не был уверен, но лежавший посередке неровного круга плоский камень с углублением наводил на какие-то языческие мысли. Мач не побоялся прийти туда в одиночку – и долго простоял у камня, размышляя о предках.

– Пойдем, – согласился он. – Я тебя к твоим отведу, если ты к нашему костру не хочешь.

Они пошли вдоль опушки, где густо росли папоротники.

– Смотри… – Мач, приобняв Качу, мотнул подбородком, указывая ее взгляду направление.

Кача мгновенно присела за куст, заставив и парня опуститься на корточки. Таким образом, касаясь руками земли, они вдвоем проскользнули поглубже в лес вслед за обнявшейся парочкой. Можно сказать, сопроводили ту парочку прямо к месту грехопадения.

– Все ясно, Анна из Закюмуйжи и длинный Бертулис, – безошибочно определила Кача, хотя из кустов доносилось лишь сопение. – Тоже, наверно, про цветок папоротника вспомнили. Так я и думала…

– Какое тебе дело до Бертулиса? – удивился Мач. – Он же не сын господина барона и не внук господина пастора. Он тебе еще меньше, чем я, подходит – он же у отца четвертый сын!

– При чем тут это? Я за Анну радуюсь – дождалась-таки жениха. Хоть и четвертый сын, а для нее – находка, – с ехидством, достойным змеиной старухи, объяснила Кача. – Ей, бедняжке, конюхи из усадьбы всю юбку оборвали. А замуж-то не берут…

Мачатынь, не размыкая объятия, повел было Качу дальше, но вдруг оба остановились как вкопанные.

Что-то меж причудливо вырезанных листьев внезапно засветилось, и обозначились за их зубчатыми сквозными силуэтами вроде как очертания светящегося шара.

Был этот шар с человеческую голову величиной. Свет он испускал хотя достаточно яркий, но не слепящий, так что можно было разглядеть вьющиеся по его поверхности розовые, рыжие и золотые язычки.

– Цветок папоротника! – опомнившись, радостно воскликнул Мач и, отпустив Качу, ринулся к шару сквозь кусты. Но тут уж девушка вцепилась ему в рукав.

– Не ходи! Это болотные черти заманивают!

Мач застыл в нерешительности – а если и впрямь? Да, скорее всего, никакой это не цветок, потому что Янова ночь давно миновала, а в другое время ему цвести не положено. Но если – он? Ведь если просто подойти и посмотреть – вреда не будет?..

Парень вывернулся, чуть не оставив рукав у Качи, устремился было к шару, но тут шар вдруг налился багровым цветом, да так сердито, что всякому стало бы ясно – предупреждает, чтобы зря не трогали. После чего в лицо Мачу ударил жар, мгновенно обвил тело огненной змеей, от шеи к пяткам, и улетучился…

Когда парень, отскочив назад и ощупав лицо, раскрыл глаза, шара не было. Не было и Качи.

Тут-то Мачатыню и стало крепко не по себе…

Девушка исчезла, не вскрикнув, не хрустнув веткой, не прошуршав, не подав ни единого звука или знака.

– Кача! Кача… – нерешительно позвал Мач. И никакого ответа не услышал.

Служанки из баронского имения рассказывали, что барышни, бывает, падают и лежат без движения – придурь у них такая. Тогда нужно хлопотать вокруг, подносить к носу флакончик с вонючей солью, растирать бедняжке руки и виски, можно даже водой побрызгать. Конечно, Кача могла с перепугу вот так же грохнуться замертво. Но тогда она и лежала бы тут же, поблизости, в трех шагах от погнавшегося за огненным шаром Мача.

На всякий случай Мач пошарил впотьмах по кустам. Никакого бессознательного тела он не нашел.

– Ка-ча-а! – заорал он в полном отчаянии. Никто не откликнулся. Теперь оставалось одно – звать на помощь. Добежать до костра, поднять переполох, чтобы парни смастерили факелы и как следует прочесали опушку.

Мач кинулся было – и вдруг застыл, как вкопанный. Он не понимал, куда идти. Вроде бы шар они с Качей увидели почти что на самой опушке. А опушки-то и не стало! Была узкая тропа среди елового сухостоя – и здорово же ободрался Мач, ломясь впотьмах наугад и с большим трудом выбравшись из этого мерзкого места! Опять же, попади сюда огненный шар – сухие ветки мгновенно занялись бы. И Мач твердо помнил, что видел играющие язычки сквозь листья папоротника. Значит, в сухостой он залетел уже потом, с перепугу. Но как, как?

Да и сухостоя этого он, честно говоря, вспомнить не мог. Не было с той стороны леска ничего подобного. А может, и было, да только с перепугу из головы вывалилось.

Потом оказалось, что Мач карабкается на холм. И только одолев этот непонятно откуда взявшийся холмик и переведя дух, он узнал местность. Это уже была почти что опушка. Отсюда ближе было не до того костра, где баловался песенками Мач, а до другого – откуда он этой ночью увел Качу.

Выбирать не приходилось – Мач быстрыми шагами пошел к костру. Молодежь уже угомонилась и подремывала у тлеющего костерка. В теплых отсветах розовели спокойные лица. Не поверив глазам, Мач опустился на корточки – вместе с подружкой, укрывшись одним на двоих старым покрывалом, спиной к спине, спала Кача.

Мач осторожно похлопал ее по щеке. Девушка приоткрыла глаза.

– Ложись… – пробормотала она. – До рассвета еще долго…

Мач едва не опрокинулся на спину. Лежит и спит! Как будто не было страшного полыхающего шара! А может – и не было?

Мач растер и как следует помял рукой физиономию. О том, что в здешнем лесу водится наваждение, которое заманивает и целыми днями таскает по бурелому, он слыхивал. Если это оно – парень с девушкой дешево отделались. Но огненный жаркий шарик?..

– Ты ложишься? – спросила сонная Кача.

– Я к своим пойду, – шепнул ей Мач, – и потом коней сразу же домой поведу. У меня с утра пораньше кое-какие дела.

И добавил для весомости:

– По хозяйству.

– Это хорошо… – одобрила заспанная девушка. – Кто рано встал – тот много сделал…

В ответ на эту несомненную мудрость Мач как-то странно хмыкнул.