Kitobni o'qish: «Демон справедливости»

Демон справедливости
Повесть

Больше всего на свете я любила второе действие «Жизели»…

* * *

Шел третий час ночи, я не могла заснуть. Состояние было такое, в котором те, кто послабее, кидаются в истерику, бьют тарелки, бьются головой о стенку.

Я другая. У меня крепкие нервы. Более чем. И все же заснуть я не могла. Хуже того – я не хотела даже заставить себя раздеться, принять душ, причесаться на ночь. Правда, я не металась по комнате, а тихо сидела в кресле. Но сидеть и думать два с половиной часа подряд тоже вредно для здоровья.

– Черт возьми меня совсем, – наконец сказала я вслух, потому что ночная тишина большого дома стала меня раздражать. И что это за «совсем», где я нахваталась этих словечек-паразитов? У кого подцепила проклятое «совсем»?

– Черт возьми меня совсем… Да. Душу бы ему продала, лишь бы, лишь бы!..

То, о чем я сейчас мечтала, было уголовно наказуемым деянием. Я хотела найти человека выше среднего роста, с жесткими руками, с прокуренным гнусным голосом, широкоплечего и костлявого, чтобы убить его. Взять пистолет, которого у меня все равно нет, и пристрелить. Или взять нож, нож у меня есть, я сама точу его, потому что мужчины не имею даже приходящего. Или набросить на шею ему петли. Это уж совсем просто. Если наловчиться…

– Да. Именно душу. Именно дьяволу. Чтобы он дал мне совершить это. Ведь ходит же по земле такая сволочь!

Из-за этой сволочи я сегодня в два часа дня явилась в райотдел милиции, поднялась по прокуренной лестнице на пятый этаж и постучала в кабинет номер шестнадцать.

– Входите, – ответили мне.

Я вошла.

– Вы Федоренко? – спросил тот, кто сидел за раздрызганным письменным столом, таких уже ни в одном приличном учреждении не увидишь, и одним пальцем стучал на древней, совсем уж музейной машинке.

– Нет, я не Федоренко. Я по делу о нападении на Киевской улице.

Он уставился на меня с недоумением – мне сдуру даже показалось, что с интересом.

– Какое нападение? – ошарашенно спросил он.

– Да в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое мая. Я свидетель.

– Разве я вызывал вас? – уже чуть ли не в панике спросил он. – Я же точно помню, что нет!..

– Не вызывали, – согласилась я. – Я сама пришла. Я же свидетель все-таки. Три недели прошло, а повестки все нет и нет, хотя моя фамилия в вашем деле фигурирует. Вот, решила прийти сама и дать показания.

Мне частенько приходится удивлять людей. Вообще мне это занятие даже нравится – когда речь идет о чем-то забавном. Например, все в отрубе, когда я на тренировке встаю на пуанты. Даже не понимают сперва, что это я такое вытворяю. А мне нужны пуанты, что называется, для медицинской профилактики – бывает, что подъем барахлит, а с пуантами у него такие штучки не проходят.

– Садитесь, – наконец сообразил он показать на корявый стул. – Впервые вижу, чтобы свидетель пришел в милицию без повестки. То по три повестки посылаешь, и все равно с собаками не найдешь, а то без всякой повестки…

Голос был занудный и брюзгливый.

– Мне рассказывать? – прервала я его.

Ему было куда за сорок, и вид до того усталый – будто вагон с кирпичом разгрузил. Но я знала, что на иных мужчин такое действие производит общение со сломанной пишущей машинкой.

– Рассказывайте, – все еще не придя в себя, позволил он, – только, знаете ли, я ведь совершенно не в курсе.

– То есть, как это не в курсе? – тут уж удивилась я.

– Это дело ко мне только вчера попало.

Тут я вспомнила, что Соня описывала мне следователя как шатена, а этот был яркий брюнет. Даже с каким-то турецким оттенком – у тех, кто с юга Украины, бывают такие выразительные сладкие глаза, от прабабки-турчанки, и, кажется ничего, кроме глаз…

– Ладно, – сказала я, – разберемся. Итак, в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое мы втроем ехали на машине – Валерия Сотникова, Софья Розовская и я. За рулем была Сотникова, Розовская сидела рядом с ней, а я – на заднем сидении. Это имеет значение, потому что нам пришлось разворачиваться, и я глядела назад и давала команды Сотниковой.

– Сотникова – это та, на которую напали? – с сомнением спросил он, даже не пытаясь найти в стопке папок с делами нужную.

– Нет, напали на Розовскую. Мы возвращались домой так поздно не потому, что снимали иностранцев в ночном баре и не потому, что пьянствовали и развратничали на чьей-то хате, как предполагал ваш предшественник. Просто Розовская недавно разменяла квартиру. У них была трехкомнатная, мать Розовской с отчимом переехали в двухкомнатную, а Розовская – в однокомнатную с частичными удобствами на Киевской. Это тоже очень важно – иначе трудно понять, почему все события разворачивались ночью.

– Ну и почему же? – вежливо спросил он.

– Потому что мать Розовской – нервная дама, которую на старости лет угораздило выйти замуж. Отношения в семье стали невыносимые, пришлось разменивать квартиру. Как раз одна семья решила взять к себе бабушку-старушку, которая уже почти не встает. И вот Розовская переехала, но часть вещей, в том числе и книги, остались у матери, и из-за них возник очередной конфликт. Поэтому Розовская хотела забрать их при свидетелях и сразу же на машине перевезти домой. Машина есть у Сотниковой, она согласилась помочь. А все мы трое освободились в половине одиннадцатого и сразу же поехали к родителям Розовской. Правда, забрать книги мы не смогли – ее мать разволновалась, начался приступ, тут еще отчим подбавил масла в огонь… Словом, мы с Сотниковой насилу их всех угомонили к половине первого. Затем мы втроем вышли, сели в машину и сперва решили отвезти Розовскую, потом меня. Мы с Сотниковой живем неподалеку, она меня часто подвозит.

– Пока я не вижу, в чем заключается ваше свидетельство, – заметил он. Видно, уже начал вспоминать детали дела.

– Во-первых, я клятвенно подтверждаю, что никто, ни Сотникова, ни Розовская, ни ее мать, ни ее отчим, ни я – никто не был пьян. И хотя разговор шел на нервах, никто и не помышлял о рукоприкладстве. Правда, Розовская-старшая может дать дочери оплеуху, но не при посторонних. При посторонних она – жертва несправедливости и хрупкое непонятое создание. Это во-первых. Во-вторых – когда мы подъехали, оказалось, что улица перекопана. Вернее, она уже неделю как перекопана, но Розовская ходит пешком и для нее это роли не играет. Она не сообразила, что на машине там не пробраться. Пришлось заезжать с другой стороны, а потом разворачиваться в очень неудобном месте. Я смотрела в заднее окно и давала советы. Поэтому я знаю, что возле дома не было случайных прохожих, компаний, никто не выгуливал собаку и не валялся мертвецки пьяный. Более того – на протяжении квартала не было ни души – ни в ту, ни в другую сторону. Но когда мы не смогли развернуться нормально, Сотникова решила заехать в подворотню и совершить разворот из подворотни. Я доходчиво говорю?

– Вполне, – видно, он не заметил шпильки.

– Я смотрела в глубину подворотни, чтобы не задеть о стены и не раздавить какого-нибудь кота. А в ту подворотню выходит еще две двери – одну прорубил кооператив, она ведет в подвал, а другая – на лестницу, по которой можно подняться на третий этаж к Розовской. На эту же лестницу можно попасть и из парадного, прямо с улицы, это куда проще. Не рискуешь стукнуться лбом. Дверь из подворотни так неудачно сделана, что выходишь в парадное как раз под лестницей, ступеньки просто нависают над косяком. Естественно, там всегда темно, даже когда на лестнице горит свет – а горит он обычно на втором этаже и на третьем, этого хватает, чтобы внизу не споткнуться.

– Это что, тоже имеет отношение к делу? – скривился он.

– К сожалению, имеет.

Мне часто приходится качать права. Когда внушаешь директору клуба, что нужно починить форточку, иначе без кислорода на тренировке возможны обмороки, или когда объясняешь какую-нибудь закавыку бухгалтеру, нужно говорить мягко и спокойно, как с неразумным дитем, и не пытаться разнообразить свое выступление, а просто повторять одно и то же несколько раз в лаконичной формулировке – если не поймут, то хотя бы запомнят. Поэтому со мной лучше не связываться.

– Ну так вот, – я начала описывать свое торчание на заднем сидении «Москвича» в третий раз. – Я сидела сзади и внимательно смотрела, как бы не повредить машину или, не дай Бог, человека. И я видела, как кто-то со двора через выходящую в подворотню дверь вошел в парадное. Еще одна деталь – там жуткое эхо. Дома старые, гулкие. Когда идешь на каблуках, слышно за версту – так отдается в подворотнях. Это тоже важно. Итак, человек, который ночью сидел во дворе и дышал свежим воздухом – там, кстати, и скамейка есть, – очень быстро шмыгнул в дверь. Естественно, я не видела его лица. Могу сказать определенно одно – это был мужчина выше среднего роста, потому что, входя, он быстро пригнулся. И он, видно, знает, что косяк там низкий – иначе не успел бы пригнуться. Так вот, мы развернулись, выехали и оказались у подъезда. Тогда я сказала Розовской, что лучше несколько минут подождать – там кто-то вошел, соседи у нее подозрительные, пусть уж этот мужик в одиночестве идет к себе домой. Мы подождали, потом Розовская вышла из машины и вошла в подъезд. Тогда мы поехали прямо по Киевской. Сотникова отвезла меня ко мне домой, а сама поехала к себе. На следующий день я узнала, что на Розовскую в подъезде напали, пытались задушить, но она вырвалась и выскочила на улицу. Там, к счастью, ей удалось упасть в обморок прямо под колеса легкового автомобиля. У водителя просто не было выбора – он вышел, увидел, что Розовская вся в крови, и повез ее в больницу. Там вызвали милицию, сразу же взяли у нее показания, что, на мой взгляд, не совсем тактично, а затем, вместо того, чтобы ехать к ней домой, на Киевскую, искать следы преступника, поехали – угадайте, куда?

– Сдаюсь, – буркнул он. Хотя я по глазам видела – его ментовская логика подсказывает ему, что ехать нужно туда, откуда прибыла к себе домой пострадавшая.

– К ее матери и отчиму, – подтвердила я. – Подняли стариков из постели, переполошили, и, вы не поверите, запугали. От них требовали признаться, что тут у них была пьянка и что они сгоряча раскровянили Розовской голову! Как вам это понравится?

– Бывали случаи, когда женщины не хотели подставлять тех, кто их действительно поколотил, и выдумывали всяких насильников в подъездах, – сказал он. – Мы все обязаны проверить.

– Вы хотите сказать, что больная старуха, пусть даже и истеричная, может схватить за волосы молодую женщину и ударить ее несколько раз головой о стену так, что врачи заподозрят сотрясение мозга? А потом посадить ее в машину и отправить ко всем чертям? Она не подарок, но она мать все-таки.

– А отчим? – спросил он.

– Он в их склоки мало вмешивается. Да старуха ему бы и не позволила.

– Ну и какие же у вас претензии? – поинтересовался он и наконец полез за папкой с делом.

Папка была совсем новая и совсем тоненькая – в ней лежали четыре листка, их-то он и выложил перед собой с несколько горделивым видом. Он хотел показать, что занимается этим странным делом всерьез, что все показания в наличии, ничего не пропало, бумажки свято соблюдаются.

– Мне интересно, почему вместо того, чтобы тормошить стариков, ваш сотрудник не помчался по горячим следам?

– Не было там никаких следов, – кинув взгляд на вторую из бумаг, сказал этот человек.

– Были. Сама видела.

Тут он на меня уставился почище, чем в начале нашего разговора.

– Я теперь начинаю вспоминать это дело, – он перетасовал показания с таким видом, будто помнил их наизусть. – Я его уже читал. Наш сотрудник сразу же после беседы с родителями поехал туда и ничего не нашел. Поэтому мы беседовали с родителями Розовской еще раз.

– То есть как это – не нашел? Я наутро все узнала и помчалась к Розовской в больницу! – мне нельзя, нельзя сейчас волноваться, иначе я ничего ему не смогу объяснить! – Она мне рассказала, как давала вашему сотруднику показания, вручила ключ и попросила поехать к ней, привезти в больницу кое-какие вещи. Я, конечно, сразу поехала на Киевскую, спустилась под лестницу и увидела большие пятна крови, а также след от кроссовки. Знаете, зрелище не очень приятное – кровавый след.

– Наш сотрудник ничего этого не видел! – уперся он. – Вот, можете прочитать.

– А ваш сотрудник действительно там был? Может, он ограничился только воспитательной работой со стариками?

Он ничего не ответил и только так посмотрел на меня, что мои кулаки сами собой сжались.

Молчание затянулось.

– Ладно, – сказала я, – возможен и такой вариант. Ваш сотрудник искал следы в парадном, возле той двери, которая выходит на улицу, а ведь Розовская выскочила через ту дверь, что ведет в подворотню. Опять же, там темно, он мог даже не сообразить, что в подъезде есть еще одна дверь.

И тут я увидела – он откровенно обрадовался.

Нетрудно было догадаться, почему.

Я про себя усмехнулась – что значит честь мундира. Ну конечно же, тот юный и взъерошенный охламон, которого описывала мне Соня, вряд ли впопыхах облазил все парадное, даже по времени не получалось. Он беседовал с Соней в два часа ночи, а в половине третьего уже нагрянул пугать мамашу с отчимом. Конечно, может быть и такое – он сперва устроил у них переполох с валидолом, а потом понесся искать следы в подворотне. Но логичнее предположить, что он едва сунул туда нос, ничего не обнаружил и сообразил, что драчка-то была совсем в другом месте. Впрочем, сложная это штука – милицейская логика, мне ее не осилить.

Однако напротив меня сидел человек в кителе, смотрел сладкими турецкими глазами, которые мне нравились все меньше и меньше, и ждал, что я еще скажу ему хорошего.

– Из всего этого следует, – сказал я, – что Розовскую ждали. Стоя в подворотне, можно видеть, как она подходит к дому, оставаясь при этом незамеченным.

– А может, это и не ее вовсе ждали, – заметил он. – Может, просто пьяный искал приключений на свою голову.

– Когда пьяный пристает к женщине, он не с того начинает, чтобы придушить. Он сперва с разговором лезет, – со знанием дела ответила я. – И пьяный не шепчет жертве, когда она хрипит и выдирается, совершенно трезвым голосом; «Ну, тихо, тихо, я тебе еще ничего не сделал!»

– Это вам Розовская сказала?

– Да. Она и вашему коллеге сказала, что запаха водки не было.

– Может, наширялся? – предположил он.

– Может, и наширялся. Если вдуматься, какая разница? Вам ведь все равно, кого искать – пьяницу или наркомана, лишь бы найти этого мерзавца.

– Трудно его будет найти, – сообщил мне этот человек в кителе даже с каким-то удовольствием. Мне кажется, он с трудом удержал торжествующую улыбку. – Примет никаких. Выше среднего роста мужчин много. Вот если бы Розовская запомнила какую-то деталь… (тут он задумался). Ну, татуировку, что ли?..

Я даже встряхнулась – не снится ли мне эта чушь?

– Примета-то на нем была, – со вздохом сказала я, – но, скорее всего, заросла. У Сони маникюр потрясающий, она ему всю левую руку изодрала ногтями. У нее под ногтями кровь осталась. Там у них, на загнившем Западе, давно бы эту кровь выковыряли и хоть группу установили.

– Ах, на Западе? Хм… На Западе – конечно…

И я поняла, что сейчас он начнет аккуратно выдворять меня из кабинета. Конечно, запишет показания, я прочту, исправлю грамматические ошибки и вставлю куда нужно полдюжины запятых. И он выглянет в коридор – там его наверняка уже ждут. Или посмотрит на часы и вспомнит что-то срочное.

Записывая показания, он уточнил детали – во что была одета Розовская, какие вещи просила принести в больницу, не знаю ли я в лицо и поименно ее личных врагов. А какие, к бесу, враги могут быть у учительницы химии? Второгодники, что ли?

Все было бы нормально, я сейчас спала бы ангельским сном с сознанием выполненного долга (а с кем-чем еще?..), но он, добравшись до конца моих показаний, вдруг отложил бумагу в сторонку, внимательно поглядел на меня и спросил:

– А может быть, вы там, у, родителей, все-таки выпили? А? Вы подумайте, вспомните…

Он не то чтобы не верил мне – ему незачем было верить. Ему было удобнее не верить. Чтобы не возиться с этой полупридушенной химичкой, которая черт знает что несет, чтобы не докапываться, какой из охламонов впопыхах не разглядел кровавого следа на полу. Чтобы закрыть дело, ему нужно было мое кроткое полупризнание – ну, тяпнули малость, старики разгулялись, в драку полезли. Припадочная матушка встала в стойку «ма-бу» и с воинственным воплем «Кья-а-а!!!» ринулась в атаку. Почтенный отчим, звякнул шпорами, вытянулся в струнку и метнул лассо. Кровь, хрип и обломки импортного гарнитура. Достойный сицилианской мафии приказ: «Выбросьте труп на Киевской!»

У меня есть такая особенность – когда нужно взорваться, я не взрываюсь. Я только двигаюсь и говорю чуть медленнее, чем обычно. Потом, наедине с собой… Да.

Третий час ночи.

Дело закроют.

Если это маньяк, он еще раз подкараулит Соньку.

Либо какую-то другую женщину.

Я ведь почему в милицию пошла? Наивная Сонька выписалась из больницы, когда сняли швы со лба, пожила у подобревшей матушки и опять решила вернуться на Киевскую.

А тот, кто знает там все дворы и подворотни, возможно, только ее и ждет. А она, дурашка, думает, что его ищут, как в кино – с собаками, бравыми лейтенантами и полковниками в благородной седине.

Конечно, может быть и такое – ему не Соня нужна была и вообще не женщина, а просто наширялся, примерещилась жуть, пошел мстить всему белому свету. Но ведь он может еще раз наширяться.

Соня еще не знала, что ее жизнь все-таки под угрозой. Я не стала звонить ей. Мало радости в таком известии.

Но я это знала – и металась, соображая, как ей помочь, Хотя формально я сидела в кресле два с половиной часа подряд.

Тут-то мне и пришло в голову, что неплохо бы продать душу дьяволу, лишь бы избавить мир от этого наркомана, пьяницы, маньяка, или кто он там есть. Я готова взять на себя эту ответственность.

Это была не ярость… а может, и холодная ярость. Я поняла, что Соньке неоткуда ждать помощи. И Вере Каманиной – она после тренировки едет на другой конец города и тоже в трущобы. И Алке Зайчихе, и Любке Крутых, и Наташе, и Зое – все они возвращаются домой поздно. Три недели назад люди, отвечающие за их безопасность, проворонили сволочь, способную задушить женщину в подъезде. Где теперь бродит эта сволочь и чем занимается – одному Богу ведомо. Убить убийцу – это же справедливо?

– Душу продам дьяволу! Я готова искать его, найти и обезвредить. Только сама не справлюсь. Мне нужна помощь. Если дьявол мне окажет эту помощь – я продам ему душу.

Так я бубнила, сопя и сжимая кулаки. А под мой кулак лучше не попадаться. Он у меня маленький и острый. И поскольку я отжимаюсь от пола на равных с восемнадцатилетними мальчишками вот на этих самых кулаках, удар получается о-о-очень неприятный. Я быстро бегаю, у меня прекрасная реакция. Знаю приемы. И мне не нужно сидеть целыми днями в кабинете за омерзительным столом и лупить одним пальцем по клавиатуре разболтанной машинки, как этому, ну, как его… Любой дрын из забора в моих руках превратится в «бо» – дядя, ты хоть знаешь, что это такое, машинистка ты недоделанная?

Почему я обратилась не к Богу, а к дьяволу – трудно сказать. Возможно, потому, что к Богу взывала перепуганная Сонька, обмотанная бинтами, когда я нашла ее в больнице. Она висела у меня на шее и ревела. А потом пошли рассуждения, все насчет того, как это Бог допускает такую несправедливость. Стало быть, допускает. Стало быть, обратимся в иную инстанцию…

И тут за окном раздался лай. Трижды и очень требовательно пролаял (я потянулась и выглянула) черный пудель.

Я усмехнулась – совпадение! Но пудель поднял голову и наши глаза встретились.

Он вбежал в наш подъезд – позвольте, разве двери открыты? А – замок с кодом?

И сразу же коротко звякнул звонок.

Я быстро вышла в прихожую и отворила.

– Дьявол?

– Да.

– Входите…

* * *

Ну, жила милая поселяночка Жизель, ну, обманул ее избранник, ну, не выдержало сердечко, померла – все там будем. Первое действие «Жизели» меня совершенно не волновало, я и видела-то его всего раза три. Все мы так или иначе попадаем на тот свет.

Надо отдать должное покойнику Жюлю Перро, который все это поставил, – тот свет мне понравился больше, чем этот. Там мелькали блуждающие огоньки и умершие до свадьбы невесты в белом качались на ветках и носились над лужайками. Им было привольно и хорошо. Ночь стала их королевством.

Если это – угаданная правда, я после смерти тоже должна была стать виллисой в белых тюниках, прекрасной и бесстрастной. И я хотела этого – ради нескольких секунд, когда на растерзание невестам достался лесничий Илларион, нечаянно погубивший Жизель. Они заплясали его до смерти, а потом построились, скрестили руки на груди и ровными рядами улетели. Я тоже невеста, которой суждено умереть до свадьбы, и я тоже должна лететь в этом белом облаке, заняв свое место…

* * *

Он вошел и внес с собой тень. Куда бы он ни прошел в неплохо освещенных прихожей и комнате, эта тень двигалась вместе с ним и прятала его лицо.

Но он не был страшен.

Возможно, он просто, сумел передать мне свое спокойствие.

– Насколько я вижу, намерение у вас серьезное, – сказал этот странный, почти безликий не-знаю-кто. Больше всего он был похож на столб дыма, в котором при желании можно разглядеть человеческий силуэт. Но он мне верил – и я ему поверила.

– Серьезное, – подтвердила я.

– И вы хотите заключить договор?

– Да. Хочу.

Он помолчал.

– Присядем, – вдруг предложил он. – Зачем же стоя-то? Как будто едим пирожки на вокзале.

Я так и шлепнулась в кресло. Он опустился плавно, и плащ мрака обвился вокруг его ног – ног?!? – кошачьим хвостом.

– Вам-то не все ли равно – стоять, сидеть? – от растерянности я ударилась в агрессию. – Вы же, простите, бесплотный.

– Мне неприятно, когда женщина вынуждена стоять. Извините, подвержен предрассудкам, – тень колыхнулась, будто разводя руками. – Древнее воспитание, знаете ли… Сентиментальные гувернантки.

– Приступим к делу, – весьма решительно объявила я. – Составим договор. В двух экземплярах.

– Погодите, торопиться в этом деле незачем, – голос был мягкий и даже немного насмешливый. – Обсудим условия. К тому же моя фирма сперва знакомит клиента с образцами услуг, а уж потом заключает с ним договор. Зачем же покупать кота в мешке? Так что вы скажите, что вас интересует, я дам вам возможность совершить тот или иной поступок, и тогда вы сами решите – подходят вам услуги моей фирмы, или лучше обратиться по другому адресу.

– Ваша фирма заметно прогрессировала, – заметила я. – В смысле гуманизма.

– Были рекламации, видите ли, – он как будто пожал плечами. Да, именно «он» – голос был мужской, очень приятного тембра. – Так я вас слушаю.

– Я хочу найти того, кто напал на Соньку Розовскую, Я хочу сделать так, чтобы он больше никогда ни на кого не нападал и ни одному живому существу не причинил вреда, – по-моему, довольно удачно сформулировала я. – Я хочу обезвредить его, какие бы средства мне ни пришлось пустить в ход. Ведь по отношению к нему это будет только справедливо, не так ли?

– Справедливо, – согласился мой туманный бес. – Поэтому к вам и явился я, а не кто-либо другой.

– Вы что же, отвечаете за справедливость в вашей фирме? – изумилась я.

– В каком-то роде да. Я демон справедливости.

– Странно. А я думала, что скорее уж должен существовать ангел справедливости.

Он бесшумно побарабанил пальцами по столешнице.

– Вы нечетко представляете себе двойственность мира. Конечно же, ангел справедливости есть (он вздохнул), но и демон – вот, перед вами. Есть ангел пылкой страсти и демон пылкой страсти, ангел чистоты и демон чистоты, ангел спокойствия и демон спокойствия. Много таких пар… Да…

– А чем же ангел справедливости отличается от демона справедливости? – резонно поинтересовалась я. – Справедливость-то одна и та же!

– Это как Рим, к которому можно подойти по всем дорогам. Ангел справедливости сражается силой света. Демон допускает хитрость и насилие.

Результат один. Но ангел безгрешен, а демон, и те, кто с ним, – грешны. Возможно, когда-нибудь ангел простит демона, и в этом будет высшая справедливость. А возможно, и нет.

– Сложная у вас система, – сказала я.

– Черт ногу сломит, – согласился он. – Так, значит, вы хотите все сделать сами? С малым вмешательством фирмы?

– Да, – не совсем уверенно сказала я. – Кажется, я действительно хочу сделать все сама. Не знаю, почему. Наверно, если бы я заказала его окровавленный труп и сложа руки ждала, пока дьяволы его сюда притащат, тоже было бы неплохо. Но это было бы не совсем справедливо… Ну, в общем, я не привыкла загребать жар чужими руками.

– Нет, просто для вас важно ощущение свободы выбора. Окровавленный труп – он труп и есть, он однозначен, – объяснил демон. – А вам нужна победа другого рода. Вам нужна победа справедливости, а это не равнозначно каре и непременно каре. Вы должны узнать, что заставило его совершить преступление, и тогда уже судить, так?

– Мне бы еще с одним человеком, вернее, бездельником разобраться, – попросила я, вспомнив, как следователь выпроваживал меня из кабинета.

– Хорошо.

Туманная рука забралась под плащ и выдернула, иначе это движение не назовешь, перо – возможно, из черного крыла.

– Авторучкой нельзя? – спросила я, вставая, чтобы принести бумагу. – У меня и чернил-то нет.

– Чернила и не понадобятся.

– Кровь?

– Ох, дались вам эти побрякушки и вытребеньки! Потерпите четыре секунды и все узнаете.

Из-под плаща появилась банка литра этак на полтора, наверно, на три четверти полная какой-то желтой дряни. Крышка отскочила, и запахло жареным луком.

– Не удивляйтесь, народные средства – самые надежные, – перо нырнуло в банку и мазнуло по моему правому глазу, я даже не успела зажмуриться.

– Теперь левый. Ну? Вот так!

Сперва в глазах плавали пестрые облака со звездочками. Потом они растаяли.

Я на всякий случай протерла глаза.

Комната была прежней, но я отчетливо видела каждую точечку на обоях в противоположном углу. Чуть напрягшись, я разглядела заголовок в газете, наклеенной под обоями, и фотографию под ним. Сквозь газету я видела неровную серую стену.

– Догадались? – спросил демон, и я подняла на него глаза.

У него была кожа серого, чуть лиловатого цвета, с легким перламутровым блеском, правильное лицо, шапка густых и жестких кудрей. Возможно, в них прятались рожки. Глубокие задумчивые глаза были удивительно хороши, я загляделась.

Хотя мне вредно заглядываться в такие глаза. Все равно из этого ничего хорошего не получалось и уже не получится.

Такая моя судьба.

– Шабаш во вторник вечером, – деловито предупредил демон. – Перышко приведет.

И положил на стол черное перо, вымазанное желтой ведьмовской мазью.

– Удачи! – коротко простился он. – Посмотрим, сумеете ли вы воспользоваться нашими возможностями. А потом уж и будем решать вопрос о продаже души.

Тень сгустилась вокруг него. Он опять обратился в столб черного дыма и втянулся в щель на потолке.

Я осталась одна.

На темной полировке журнального столика тусклым пятном выделялось черное перо. Мазь на нем как-то мгновенно выцвела.

Что касается порядка в доме, я страшная зануда. Всякая вещь у меня знает свое место. И никогда еще перья на столах не валялись. Хотя… Было дело. В ранней юности. На берегу пруда чистились и охорашивались лебеди. Я осторожно подошла к ним и набрала целую горсть махоньких пушистых перышек. От подружки-балерины я знала, что их не берет никакая краска. То есть – белизна в наивысшем своем проявлении. Ей я потом и отдала эти перья – обшить «лебединую» пачку.

В детстве я страшно хотела танцевать и только танцевать. Но в хореографическое училище меня не приняли. Тогда я впервые обнаружила, что людям не нравится мое лицо.

Первая тренировка у меня в семь двадцать утра.

Это для тех, кому к девяти на работу. После работы им нужно бежать по магазинам, а встать на час раньше они еще со скрипом соглашаются. Правда, это всего два раза в неделю.

У меня всегда все приготовлено заранее. Сумка с магнитофоном, купальником, резиновым поясом, лосинами, импортными кедами на толстенной подошве всегда стоит на полке у дверей, и. все в ней всегда свежее – запасные носочки, полотенчико, гимнастический купальник. Недавно я связала себе и полоску на лоб. Не люблю долго сидеть на одном месте, а то бы и гетры связала. Я считаю, что тренер должен служить недосягаемым идеалом. Какой-то дурак написал в популярной брошюре про аэробику, что одеваться надо, чтобы одежда не стесняла и вообще была хлопчатобумажная. С точки зрения высокой науки, возможно, это правильно. Но я – практик, и я за десять лет сделала кое-какие выводы.

Я шла на остановку троллейбуса и мысленно повторяла тезисы своей сегодняшней речи перед новенькими.

Костюм должен обтягивать, иначе я не пойму, правильно выполняется движение или нет, до конца вытягиваются ручки-ножки или кое-как. Резиновый пояс. Без него не допущу. У женщины должна быть талия. А пропотеешь под этим поясом до темных пятен на купальнике – и талия на нужном месте образуется. Тем и хороша обруганная синтетика… Да. Обувь. Только на толстой резиновой подошве. Потому что придется много прыгать. И меньше риска поскользнуться. Волосы – убрать! Чтобы не приглаживать их каждую минуту. Косметику – убрать. Это во мне не старая дева вопит. Я должна видеть, если кто-то из моих бегемотиц вдруг резко побледнеет или там губы посинеют. Обтягивающий костюм. Пояс. Обувь. Волосы. Косметика. Кажется, все…

Новенькие, а было их в это утро человек восемь, обрадовали меня чрезвычайно – пришли в тех жутковатых тренировочных черных костюмах, какие наша промышленность гонит для школьников. Они решили, что так будут выглядеть стройнее. Не выношу! Своими бы руками изодрала в клочки!

Я построила свою пузатую и грудастую команду, включила магнитофон и сунула кассету на перемотку.

– В следующий раз просьба одеться ярко и нарядно, – сурово сказала я. На мне самой сейчас малиновые лосины, белый с малиновым купальник, белые носочки и белые же кеды – пусть любуются. – От черного цвета снижается мышечный тонус.

Возможно, это и враки. Но на девочек действует – услыхав про мышечный тонус, они действительно приходят в светлом.

Прошпарив тронную речь, я включила магнитофон и выдернула из рядов Владку. Поставила ее вместо себя показывать упражнения и запустила тренировку.

Это очень важно – чтобы с самого начала кто-то ткнул тебя в пузо – подтяни пузо! – или шлепнул по загривку – распрямись! Я ходила между рядов, тыкала, шлепала, выламывала неуклюжие руки, выгибала окаменевшие спины. Но когда наступил танцевальный фрагмент, вышла вперед.

Я выбрала эту профессию, чтобы безнаказанно танцевать.