Kitobni o'qish: «Мерзейшая мощь»

Shrift:

Посвящается Дж. Макнилу

Я назвал это сказкой, чтобы читателя не ввели в заблуждение первые главы и он сразу знал, на что идет. Если же вы спросите, почему эти главы так будничны, я отвечу, что следую традиции. Мы не всегда это замечаем, потому что хижины, замки, дровосеки и короли стали для нас такими же странными, как ведьмы и людоеды. Однако для людей своего времени они были обычнее, чем Брэктон – для меня. Многие крестьяне знали злых мачех, тогда как мне еще не довелось повстречать таких ученых. Но главное для меня – та важная мысль, о которой я пытался сказать в книге «Человек отменяется». Из всех профессий я выбрал свою не потому, что сотрудники университетов легче поддаются бесам, а потому, что лишь эту профессию я знаю достаточно хорошо, чтобы о ней писать. Тем, кто хочет понять получше, что такое Нуминор, придется (увы!) подождать, пока выйдут рукописи моего друга, профессора Дж. Р. Р. Толкина. Повесть эта – последняя часть трилогии (первые две части – «За пределы безмолвной планеты» и «Переландра»), но ее можно читать отдельно.

Оксфорд

Колледж Св. Магдалины

Канун Рождества

Навис покров мерзейшей мощи
Подобно тьме угрюмой ночи.

Сэр Дэвид Линдсей

Глава I
Продажа университетской земли

1

«А в-третьих, – сказала самой себе Джейн Стэддок, – вы сочетаетесь браком, чтобы помогать друг другу, поддерживать друг друга и утешать». Она вышла замуж полгода тому назад, и слова эти засели у нее в памяти.

Сквозь открытую дверь она видела маленькую кухню и слышала громкое, неприятное тиканье часов. Из кухни она только что вышла и знала, что там все прибрано. Посуду она вымыла, полотенце повесила на радиатор, протерла пол. В комнатах тоже был порядок. Сейчас она вернулась из магазина, купила все на сегодня, а до одиннадцати оставалась целая минута. Если даже Марк придет к обеду, у нее только два дела на все семь часов: второй завтрак и чай. Сегодня там у них собрание. Когда она сядет пить чай, Марк непременно позвонит и скажет, что пообедает в университете. День лежал перед ней пустой, как квартира. Сияло солнце, тикали часы.

«Помогать, утешать, поддерживать…» – печально подумала Джейн.

На самом деле, выйдя замуж, она сменила дружбу, смех и массу интересных дел на одиночное заключение. Никогда еще она не видела Марка так редко, как в эти полгода. Даже если он сидел дома, он почти не разговаривал – то ему хотелось спать, то он о чем-то думал. Когда они были друзьями и позже, когда влюбились, ей казалось, что и за целую жизнь им всего не переговорить. Зачем он на ней женился? Любит он ее? Если любит, слово это значит не одно и то же для мужчин и женщин. По-видимому, бесконечные разговоры были для нее заменой любви, для него – предисловием.

«Вот и еще одно утро я промаялась… – сказала она самой себе. – Работать надо!»

Под работой она понимала диссертацию о Донне. Она не хотела бросать науку, и отчасти поэтому они решили не иметь детей, во всяком случае – теперь. Оригинальным мыслителем Джейн не была и собиралась подчеркнуть в своем труде «победное оправдание плоти» у избранного ею автора. Она еще верила, что, если обложиться выписками, заметками и книгами и сесть за стол, былое вдохновение вернется к ней. Но прежде – быть может, для того, чтобы оттянуть первый миг, – она полистала газету и увидела фотографию.

Тогда она вспомнила свой сон. Вспомнила она и те несчитаные минуты, когда сидела на кровати и ждала рассвета, не зажигая лампы, чтобы Марк не проснулся. Он ровно дышал, и это обижало ее. Он вообще спал как убитый. Только одно могло разбудить его, и то ненадолго.

Сон был дурной, но дурные сны тускнеют, когда их рассказываешь. Однако мы его расскажем, иначе многое будет непонятно. Сперва ей приснилось лицо. Лицо это было смуглое, носатое и очень страшное – главным образом потому, что на нем запечатлелся страх. Рот был приоткрыт, глаза расширены, как расширяются они на секунду, когда ты ошеломлен; но ей почему-то стало ясно, что шок длится несколько часов. Потом она разглядела всего человека. Он скорчился в углу беленой каморки и, по-видимому, ждал чего-то ужасного. Наконец дверь отворилась и вошел другой человек, благообразный, с седой бородкой. Они стали разговаривать. Раньше Джейн не понимала, что говорят люди в ее снах, или просто не слышала. Сейчас она слышала, но почти ничего не понимала, потому что говорили они по-французски, и это придавало сну особую достоверность. Второй человек сказал первому что-то хорошее, и тот оживился и воскликнул: «Tiens… ah… ça marche»¹, но потом как-то поджался. Второй тем не менее убеждал его настойчиво и тихо. Он был недурен собой, хотя и холодноват, но в пенсне его отражалась лампочка, и глаз она не разглядела. Кроме того, у него были слишком безупречные зубы. Джейн он не понравился. Особенно ей не нравилось, что он мучает первого. Она не понимала, что он предлагает, но как-то догадалась, что первый приговорен к смерти и предложения эти пугают его больше, чем казнь. Тут сон утратил свой реализм и превратился в обычный кошмар. Второй поправил пенсне и, холодно улыбаясь, схватил первого за голову обеими руками. Он резко повернул ее (Джейн видела прошлым летом, что так снимают шлем с водолаза), открутил и унес. Потом все смешалось. Появилась другая голова, со струящейся бородой, вся в земле. За ней появилось и тело, какой-то старик, похожий на друида. Его откуда-то выкапывали. Сперва Джейн не испугалась, резонно предположив, что он мертвый; но он зашевелился.

«Не надо! – крикнула она во сне. – Он живой! Вы его разбудите!»

Но они ей не вняли. Старик присел и заговорил как будто бы по-испански. Это испугало ее так сильно, что она проснулась.

Такой был ее сон – не лучше, но и не хуже многих дурных снов. Однако, увидев газетное фото, Джейн быстро опустилась в кресло, чтобы не упасть. Комната поплыла. Голова была та самая, первая, не старика – узника. Джейн с трудом взяла газету и прочитала: «Казнь Алькасана» – крупными буквами, а ниже, помельче: «Ученый-женоубийца гильотинирован». Что-то она об этом слышала, Алькасан, француз из алжирцев, известный физик, отравил свою жену. Значит, вот откуда сон, она видела вечером это ужасное лицо. Нет, не получается, газета утренняя. Ну, значит, видела раньше и забыла, ведь суд начался несколько недель назад. Займемся Донном. Что там у него? А, неясные строки в конце «Алхимии любви»:

             Не жди ума от женщин; им пристали
             Заботливость и скромность, что пленяли
             Нас в матери…

«“Не жди ума…” Ждет ли его хоть один мужчина? Ах, не в этом дело, надо сосредоточиться, – сказала себе Джейн и тут же подумала: – Видела я раньше эту фотографию?»

Через пять минут она убрала книги, надела шапочку и вышла. Она не знала, куда идет. Да что там, только бы подальше от этой комнаты, от этого дома.

2

Марк тем временем шел в Брэктон-колледж и думал о других вещах, не замечая, как красива улочка, спускавшаяся из пригорода к центру.

Я учился в Оксфорде, люблю Кембридж, но, мне кажется, Эджстоу красивее их. Во-первых, он очень маленький. Никакой автомобильный, сосисочный или мармеладный король не осчастливил еще городок, где расположился университет, а сам университет – крохотный. Кроме Брэктона там всего три колледжа – женский, за железной дорогой, Нортумберленд, рядом с Брэктоном, у реки, и так называемый Герцогский, напротив аббатства. В Брэктоне студентов нет. Основан он в 1300 году, чтобы дать пропитание и приют десяти ученым мужам, которые должны были молиться о душе Генри Брэктона и вникать в английские законы. Постепенно их стало сорок, и теперь только шестеро из них изучают право, а за душу Генри Брэктона не молится никто.

Марк Стэддок занимался социологией и в колледже работал лет пять. Сейчас его дела шли очень хорошо. Если бы он в этом сомневался (чего не было), он бы отбросил сомнения, когда у почты встретил Кэрри и тот, словно это само собой разумеется, пошел дальше вместе с ним, обсуждая предстоящее заседание. Кэрри был у них проректором.

– Да, – сказал Кэрри, – времени уйдет много. Наверное, до вечера задержимся. Реакция будет противиться изо всех сил. Но что они могут?

Никто не угадал бы по ответу, что Марк в полном упоении. Еще недавно он был чужим, плохо понимал действия «Кэрри и его шайки», как сам тогда называл их, и на заседаниях говорил редко, нервно и сбивчиво, нимало не влияя на ход событий. Теперь он внутри, а шайка – это «мы», «прогрессисты», «передовые люди колледжа». Случилось это внезапно, и он еще не привык.

– Думаете, протащим? – сказал Стэддок.

– Уверен, – отвечал Кэрри. – Ректор за нас, и Бэзби, и биохимики. Пэлем и Тед соображают, не подведут. Ящер что-нибудь выкинет, но никуда ему не деться, голосовать будет за нас. Да, главное: Дик приехал!

Стэддок лихорадочно порылся в памяти и вспомнил, что один из самых тихих сотрудников носит имя Ричард.

– Тэлфорд? – удивленно спросил он. Понимая, что этого быть не может, он придал вопросу иронический оттенок.

– Ну, знаете! – захохотал Кэрри. – Нет, Дик Дивайн, теперь он лорд Феверстон.

– То-то я думаю! – сказал Стэддок, смеясь вместе с ним. – Очень рад. Знаете, я его никогда не видел.

– Как можно! – сказал Кэрри. – Приходите сегодня ко мне, он будет.

– С удовольствием, – искренне ответил Стэддок и, помолчав, прибавил: – Кстати, у него все в порядке?

– То есть как? – спросил Кэрри.

– Помните, были разговоры, что нельзя держать человека, если его никогда нет.

– Ах, Глоссоп и его банда! Ничего у них не выгорит. Неужели вы сами не видите, что это пустая болтовня?

– Вижу, конечно. Но, честно говоря, нелегко объяснить, почему Феверстон занимает место в Брэктоне, когда он все время в Лондоне.

– Очень легко. Разве колледжу не нужна влиятельная рука? Вполне возможно, Дик войдет в следующий кабинет. Да он и сейчас гораздо полезнее, чем эти Глоссопы, просиди они тут хоть всю жизнь!

– Да, да, но на заседании…

– Вам надо знать о нем одну вещь, – перебил его Кэрри. – Это он вас протащил.

Марк молчал. Ему не хотелось вспоминать, что когда-то он был чужаком для всего колледжа.

– Да, – продолжал Кэрри. – Работы Деннистона понравились больше. Это Дик сказал, что нам нужен такой человек, как вы. Пошел в Герцогский, все о вас разнюхал и гнул свое: работы работами, а человек важнее. Как видите, он был прав.

– Весьма польщен… – сказал Марк и не без иронии поклонился. В колледжах не принято говорить о том, как именно ты прошел по конкурсу; Марк до сих пор не знал, что прогрессисты отменили и эту традицию. Не знал он и о том, что попал сюда не за свои таланты, а уж тем более – о том, что его чуть не провалили. Чувство у него было такое, словно он услышал, что отец его едва не женился на совсем другой девушке.

– Да, – говорил тем временем Кэрри, – теперь видно, что Деннистон совсем не подходит. Талантлив, ничего не скажешь, но совершенно сбился с пути. Хочет поделить поместья, то-се… Говорят, собирается в монахи.

– А все-таки он человек неглупый, – сказал Марк.

– Я рад, что вы и Дик познакомитесь, – сказал Кэрри. – Сейчас некогда, а потом я с вами хочу обсудить одно дельце.

Стэддок вопросительно взглянул на него. Кэрри понизил голос:

– Мы с Джеймсом и еще кое-кто думаем, не сделать ли его ректором. Ну вот мы и дома.

– Еще нет двенадцати, – сказал Марк, – в «Бристоль» не зайдем?

Они зашли. Когда ты свой человек, приходится делать такие вещи. Марку это было труднее, чем неженатому Кэрри, который еще и больше получал. Но в «Бристоле» было очень приятно, и Марк взял виски для проректора, пиво для себя.

3

Когда я единственный раз гостил в Брэктоне, я уговорил моего хозяина пустить меня в лес и оставить там на час одного. Он попросил прощения за то, что запирает меня на ключ.

Мало кого пускают в Брэгдонский лес. Войти туда можно лишь через ворота, созданные Иниго Джонсом, и высокая стена окружает поросшую лесом полосу земли в четверть мили шириной, в милю длиной. Когда вы входите с улицы в колледж и через него идете туда, вам кажется, что вы постепенно проникаете в святая святых. Сперва вы пересекаете двор, названный именем Ньютона, – квадрат, по всем сторонам которого стоят красивые здания в немного вычурном и довольно новом стиле. Потом входите в холодный коридор, где темно даже днем, если закрыта дверь справа, ведущая в зал, и левая дверь, с окошком, ведущая в кладовую, из которой сочится запах свежего хлеба. Вынырнув из тоннеля, вы оказываетесь в самом старом, средневековом здании и выходите во внутренний дворик, заросший травой; после строгого двора, рядом с серым камнем, он кажется на удивление уютным и живым. Недалеко часовня – и отсюда слышно, с каким хрипом идут старинные большие часы. Пройдя мимо урн и бюстов, поставленных в память былых членов колледжа, вы спускаетесь по выщербленным ступенькам в ярко освещенный двор, носящий имя леди Элис, и вам вспоминается Беньян или Уолтон. И слева и справа от вас – здания XVIII века, скромные, похожие на простые домики, со ставнями и черепичной крышей. Дворик этот с четвертой стороны не замкнут – там лишь несколько вязов, а за ними стена. Здесь вы слышите впервые журчание воды и воркованье горлиц; вы уже так далеко, что других звуков нет. В стене – дверца, за ней – крытая галерея с узкими окнами по обе стороны. Выглянув из окна, вы видите, что внизу течет темная река. Вы перешли мост, цель близко. За мостом – площадка для игры в мяч, за нею – высокая ограда. Через решетку работы Джонса вы видите глубокие тени и залитую солнцем зелень.

Мне кажется, лес многим обязан стене – ведь огороженное место драгоценно. Когда я ступал по мягкому дерну, мне чудилось, что меня ждут. Деревья росли достаточно густо, чтобы вы постоянно видели перед собой сплошную листву; но вам все время кажется, что именно сейчас вы на полянке, ибо вы идете в неярком сиянии, среди зеленых теней. Я был совершенно один, если не считать овец, чьи длинные глупые морды иногда глядели на меня; но одиночество это напоминало не о чаще, а о большой комнате в пустом доме. Помню, я думал: «В детстве мне было бы тут очень страшно или очень хорошо», и потом: «Каждый становится ребенком, когда он один, совсем один. А может, не каждый?..»

Четверть мили пройти недолго, но мне казалось, что я часами добирался до сердцевины леса. Я знал, что она здесь, ибо здесь было то, ради чего я приехал, – родник, источник. К нему спускались ступеньки, и берег его когда-то, очень давно, был вымощен. Теперь камень раскрошился, и я не ступил туда, а лег в траву и потрогал воду пальцем. Отсюда, из глубины леса, шли все легенды. Археологи датировали кладку концом британско-римского периода, незадолго до вторжения англосаксов. Никто не знал, как связано слово «Брэгдон» с законоведом Брэктоном, но я думаю, что семейство его поселилось здесь из-за сходства имен. Если верить преданиям, лес много старше колледжа. У нас немало свидетельств, что источник звался «Колодцем Мерлина», хотя название это встречается впервые в документах XVI века, когда ректор Шоуэл, истово сокрушавший высоты и жертвенники, окружил лес стеной, чтобы охранить его от тех, кто устраивал там какие-то игрища. Не успел д-р Шоуэл остыть в своей могиле (он прожил лет сто), как офицеры Кромвеля попытались вообще разрушить это нечестивое место, но члены колледжа вступили с ними в схватку, во время которой был убит на ступенях у самого источника Ричард Кроу, прославленный и ученостью, и святостью. Вряд ли кто-нибудь посмел бы обвинить д-ра Кроу в язычестве, но, по преданию, последние его слова были такие: «Мерлин, сын нечистого, служил своему королю, а вы, сыны блудниц, – изменники и убийцы!» Каждый ректор в день своего избрания зачерпывал драгоценным кубком воду из источника и выпивал ее. Кубок этот хранился в колледже среди сокровищ.

Я думал обо всем этом, лежа у родника, восходившего ко временам Мерлина, если Мерлин жил на свете; лежа там, где сэр Кенельм Дигби видел однажды летней ночью странное видение; где Коллинз слагал стихи и плакал Георг III, а блистательный и многими любимый Натаниел Фокс писал свою прославленную поэму за три недели до того, как пал во Франции. Стояла такая тишина, листва так укрывала меня, что я уснул. Разбудил меня голос друга, звавший издалека.

4

Самым сложным был вопрос о продаже этого леса. Покупал его ГНИИЛИ – Государственный научно-исследовательский институт лабораторных изысканий, чтобы построить себе новое, более удобное здание. Институт этот был одним из первых плодов союза между государством и лабораторией, который будит у стольких людей надежду на то, что мир станет лучше. Он намеревался отменить обременительные запреты, которые до сих пор сдерживали свободу исследований. От экономических проблем он уже освободился. Здание, которое предполагалось для него построить, изменило бы даже силуэт Нью-Йорка, штаты планировались огромные, ставки – неслыханные. Отцы города и колледжа долго и дипломатично отвлекали институт от Оксфорда, Кембриджа и Лондона. Прогрессисты совсем было приуныли, но сейчас фортуна улыбнулась им. Они знали: если институт получит нужную ему землю, он переедет в Эджстоу и все наконец оживет. Кэрри даже сомневался, выдержат ли Оксфорд и Кембридж такое соперничество.

Три года назад Марк Стэддок предполагал бы, что на сегодняшнем заседании состоится бой поборников прогресса и пользы с сентиментальными поклонниками красоты. Теперь он этого не думал. Он знал, что дела делаются не так.

Прогрессисты вели игру на самом высшем уровне. Почти никто из сотрудников, рассаживающихся в зале, не знал, что пойдет речь о продаже леса. Правда, в «Повестке дня» стояло «Продажа земли, принадлежащей колледжу», но пункт стоял во всех повестках, и никто его не обсуждал. Кроме того, пункт первый гласил: «Вопросы, связанные с Брэгдонским лесом». Кэрри сразу приступил к ним и прочитал несколько писем. Одно было от Общества охраны памятников и, на свою беду, содержало сразу две претензии. Было бы умнее ограничиться тем, что стена, окружающая лес, давно нуждается в починке. Правда, и здесь строгий тон не понравился присутствующим. Когда же речь пошла о том, чтобы колледж пустил в лес археологов для обследования источника, многие просто обиделись. Я не хотел бы подозревать проректора в намеренных искажениях, но Кэрри, читая письмо, не скрыл его неточностей и недочетов. Другое письмо было от парапсихологов, тоже стремившихся в лес, где «происходили, судя по слухам, странные явления», а третье – от студии, которая хотела снять фильм уже про самих парапсихологов. Всем трем заседание отказало.

Потом встал лорд Феверстон. Он полностью согласился с мнением колледжа об этих наглых письмах, но напомнил, что стена действительно оставляет желать лучшего. Многим (но не Стэддоку) показалось, что кто-то поставит наконец на место Кэрри и его шайку; это было приятно. Тут же вскочил казначей, Джеймс Бэзби, и горячо поддержал лорда Феверстона. «Оставляет желать лучшего» – это мягко сказано, стена в безобразнейшем состоянии. Чинить ее поздно, выход один: построить новую. Когда из него с немалым трудом выжали, сколько это может стоить, все ахнули. Лорд Феверстон холодно спросил, предлагает ли уважаемый коллега пойти на такие издержки. Бэзби (бывший священник, с большой черной бородой) ответил, что он ничего не предлагает, поскольку вопрос этот можно обсуждать лишь в тесной связи с теми финансовыми соображениями, которые он изложит впоследствии. Понемногу в дебаты стали втягиваться чужаки и реакционеры. Они не верили, что ничего сделать нельзя, и прогрессисты дали им поговорить минут десять. Потом снова показалось, что лорд Феверстон играет им на руку, ибо он спросил, неужели руководство колледжа видит только два выхода: строить новую ограду или допустить, чтобы лес стал открытым для всех. Он требовал ответа; и казначей, немного помедлив, ответил, что третий выход – обнести лес колючей проволокой. Поднялся страшный шум, из которого вырывались слова каноника Джуэла: «Лучше просто все вырубить!» Вопрос отложили до следующего заседания.

Второй пункт был совершенно непонятен. Кэрри читал переписку колледжа с общеуниверситетским советом о «предполагаемом включении в состав университета некоторых научных учреждений». Получалось, что университет уже все решил и без них. Что именно он решил, почти никто не понял, хотя часто повторялось сочетание ГНИИЛИ. Те же, кто понял, смутно ощущали, что переезд института не имеет отношения к Брэктону.

К концу этого пункта многие думали о еде. Однако пункт третий вызвал оживление, ибо назывался он «ставки младших научных сотрудников». Я не буду говорить о том, сколько они получали, но этого им едва хватало, хотя жили они в самом колледже. Стэддок недавно был в их числе, и он им сочувствовал. Он понимал их скорбные взгляды – прибавка означала для них новый костюм, мясо на обед и возможность купить уже не одну пятую, а половину необходимых книг. Они жадно уставились на Бэзби, когда он встал, чтобы осветить положение. Как выяснилось, он знал, что никто не сомневается в его благих намерениях, но по долгу службы был вынужден сказать, что речь снова идет о непосильных расходах. Однако и этот вопрос можно было обсуждать лишь в свете соображений, которые он изложит позже. У всех уже болела голова, всем хотелось есть и курить.

Ко времени перерыва младшие сотрудники твердо верили, что эта чертова стена мешает им получить прибавку. В таком же настроении вернулись они в зал, и Бэзби доложил о состоянии финансов. Было очень жарко, говорил он очень нудно, зубы его то и дело сверкали над черной бородой, денежные дела вообще нелегко понять, а те, кому это легко, не работают в университетах. Всем было ясно, что денег совершенно нет, а самые неопытные стали подумывать уже не о стене и не о прибавке, а о том, что скоро закроют колледж. Не греша против истины, Бэзби сказал, что положение чрезвычайно тяжелое. Те, кто постарше, слышали это раз двадцать за свою жизнь и не слишком впечатлились. В учреждениях, особенно научных, очень редко сходятся концы с концами.

В следующий перерыв Стэддок позвонил домой, что не придет обедать.

Часам к шести все вопросы свелись к одной точке: продажа леса. Назывался он, конечно, не лесом, а «участком, окрашенным в розовый цвет на плане, который я сейчас пущу вокруг стола». Бэзби честно признался, что в участок входит часть леса; и впрямь, колледжу оставалась полоска футов шестнадцать шириной. План был маленький, не совсем точный, так, общий набросок. В ответ на вопросы Бэзби ответил, что источник, к несчастью – или к счастью, – окажется на территории института. Конечно, колледжу гарантирован свободный доступ к нему, что же до охраны, институт сумеет о ней позаботиться. Никаких советов Бэзби не давал, только назвал предложенную сумму. После этого заседание пошло бойко. Выгоды, как спелые плоды, падали к ногам. Решалась проблема ограды; младшим прибавляли жалованье; колледж вообще мог свести концы, и даже больше того. Как выяснилось, других подходящих мест в городе нет и в случае отказа институт перекинется в Кембридж.

Несколько твердолобых, для которых лес очень много значил, долго не могли толком понять, что происходит. Когда они поняли, положение у них было невыгодное. Получалось, что они спят и видят, как бы обнести Брэгдонский лес колючей проволокой. Наконец поднялся полуслепой и почти плачущий Джуэл. Стоял оживленный шум. Многие обернулись – кто с любопытством, кто и с восхищением, – чтобы посмотреть на тонкое, младенческое лицо и легкие волосы, белевшие в полумраке. Но слышали его только те, кто сидел с ним рядом. Лорд Феверстон вскочил, взмахнул рукой и, глядя прямо на старика, громко сказал:

– Если каноник Джуэл непременно хочет, чтобы мы не узнали его мнения, я думаю, ему лучше помолчать.

Джуэл хорошо помнил времена, когда старость уважали. С минуту он постоял – многим показалось, что он ответит, – но вдруг беспомощно развел руками и медленно опустился в кресло.

5

Выйдя из дому, Джейн тоже отправилась в город и купила шляпу. Она немного презирала женщин, покупающих шляпу, как мужчина покупает виски – чтобы подбодрить себя, и ей не пришло в голову, что она делает именно это. Одевалась она просто, цвета любила неяркие (каждый видел сразу, что перед ним не куколка, а серьезный, мыслящий человек) и думала поэтому, что не интересуется тряпками. Словом, она обиделась, когда миссис Димбл воскликнула, увидев ее у магазина:

– Доброе утро! Шляпку покупали? Поедем ко мне, примерим. Машина за углом.

Джейн училась у Димбла на последнем курсе, а жена его, «матушка Димбл», опекала и ее, и всех ее подруг. Жены профессоров не так уж часто любят студентов, но миссис Димбл их любила, и они вечно толклись в ее домике за рекой. К Джейн она особенно привязалась, как привязываются веселые бездетные женщины к девушкам, которых считают бестолковыми и прелестными. В нынешнем году Джейн забросила Димблов, совесть ее грызла, и приглашение она приняла.

Машина переехала мост – он вел на север, – свернула влево, миновала домики, норманнскую церковь и по дороге, окаймленной с одной стороны тополями, а с другой – стеною Брэгдонского леса, добралась до коттеджа Димблов.

– Как у вас красиво! – сказала Джейн, входя в их прославленный садик.

– Любуйтесь, пока можно, – сказал профессор Димбл.

– Почему это? – спросила Джейн.

– Ты еще не сказала? – обратился Димбл к жене.

– Я и сама толком не верю, – отвечала миссис Димбл. – Потом, мистер Стэддок в Брэктоне… Да вы ведь уже слышали, Джейн?

– Совершенно ничего не слышала! – честно ответила гостья.

– Нас выгоняют, – объяснила хозяйка.

– Господи! – воскликнула Джейн. – А я и не знала, что это земля колледжа.

– Да, – сказала миссис Димбл. – Почти никто не знает, как живут другие. А я-то думала, вы отговариваете мужа, хотите спасти нас…

– Марк никогда не говорит со мной о делах, – сказала Джейн.

– Хорошие мужья о делах не говорят, – поддержал ее Димбл. – Разве что о чужих. Вот Маргарет у меня знает все о колледже вашего мужа и ничего – о нашем. Как, завтракать будем?

– Подожди, – сказала его жена. – Сперва я посмотрю шляпку, – и быстро повела Джейн к себе наверх, продолжая старомодную женскую беседу.

Джейн старалась казаться выше этого, но ей стало легче. Когда шляпу отложили в сторону, миссис Димбл вдруг спросила:

– У вас все в порядке?

– У меня? – удивилась Джейн. – А что такое?

– Вы на себя не похожи.

– Нет, ничего… – пролепетала Джейн и подумала: «Она хочет узнать, не жду ли я ребенка».

– Можно я вас поцелую? – спросила миссис Димбл.

Джейн хотела ответить «Ну что вы!..», но, к своему огорчению, поняла, что плачет. Матушка Димбл вдруг стала для нее просто «большой» – теплым, огромным, мягким существом, к которому бежишь в раннем детстве, когда разобьешь коленку или куклу. Джейн часто вспоминала, как изворачивалась она, если мама или няня хотели ее обнять; но сейчас к ней вернулось то забытое чувство, которое она испытывала, когда кидалась к ним сама в страхе или горе. Нужда в утешении противоречила всем ее взглядам на жизнь. Однако она поведала, что ребенка не ждет, а просто горюет, потому что ей одиноко и она видела дурной сон.

За столом Димбл говорил о преданиях артуровского цикла.

– Поразительно, – сказал он, – как все там сходится, даже в очень поздней версии, у Мэлори. Вы заметили, что персонажи делятся на две группы? С одной стороны – Гиневра, Ланселот и другие, все благородные, и ничего специфически британского в них нет. С другой, как бы по ту сторону Артура, – люди низкие, с типично британскими чертами, и притом враждующие друг с другом, хотя они и в родстве. А магия… Помните это прекрасное место – о том, что Моргана «подожгла весь край женским ведовством»? Конечно, и в Мерлине много британского, хотя он не низок. Вам не кажется, что это – наш остров на исходе римского владычества?

– Что вы имеете в виду, доктор Димбл? – не поняла Джейн.

– Ну, одна часть населения была римской… Эти люди носили тоги, говорили на окрашенной кельтским влиянием латыни – нам она показалась бы вроде испанского. А в глубине, подальше, за лесами, жили настоящие древнебританские царьки, язык у них был типа валлийского, жрецами были друиды…

– Кто же такой сам Артур? – спросила Джейн, смущаясь, что сердце у нее екнуло при словах «вроде испанского».

– В том-то и дело, – сказал доктор Димбл. – Можно предположить, что он – старого британского рода, но крещен, обучен воинскому римскому искусству и пытается, не без успеха, стянуть страну воедино. Британские родичи этому противятся, а люди римской культуры смотрят на «местных» свысока. Вот почему сэра Кея постоянно называют мужланом – он принадлежит к одному из местных родов… И под всем этим – обратная тяга, назад, к друидизму.

– А что же Мерлин?

– Да… Интересная фигура… Быть может, попытка и не удалась, потому что он так рано умер? Он – не злодей, но колдун. Он, конечно, друид, но знает все о Граале. Он – «сын нечистого», но Лайамон дает нам понять, что это недостоверно. Помните: «Нездешних много сил, средь них есть добрые и злые».

– Удивительно, – сказала Джейн. – Я никогда об этом не думала.

– А я вот думаю, – сказал доктор Димбл. – Я размышляю о том, не был ли Мерлин последним представителем чего-то забытого, чего-то такого, что стало невозможным, когда люди, связанные с нездешними силами, разделились на черных и белых, на колдунов и священников.

– Не пугай нас!.. – сказала миссис Димбл, заметив, что Джейн озабочена. – Во всяком случае, Мерлин давно умер и похоронен, как все мы знаем, тут, рядом…

– Похоронен, но не умер, – поправил ее доктор Димбл.

Джейн вскрикнула, сама того не желая, а доктор Димбл продолжал, как бы думая вслух:

– Интересно, что они найдут, если станут там копать?..

– Сперва глину, потом воду, – сказала миссис Димбл. – Оттого здесь и строить нельзя.

– Зачем же они сюда рвутся? – спросил ее муж. – Джалс к романтике не склонен. Вряд ли он мечтает, что к нему перейдет мантия Мерлина.

– Ну что ты такое говоришь? – воскликнула миссис Димбл.

– Да, – сказал Димбл, – это маловероятно. Хотя некоторые из его людей были бы не прочь ее примерить. Другое дело, по росту ли она им. Не думаю, что им бы понравилось, если бы старый кудесник сам к ним явился.

– Джейн сейчас плохо станет! – сказала хозяйка и вскочила.

– Что с вами? – спросил хозяин, удивленно глядя на бледное лицо гостьи. – Слишком жарко?

– Так, чепуха… – проговорила Джейн.

1.Смотрите-ка… да… хорошо (фр.).

Bepul matn qismi tugad.