Kitobni o'qish: «К Хэллоуину. Усадьба Вечности»

Не успел я и глазом моргнуть, как пейзаж за окном сменился болотистой местностью с кружащей вокруг мошкарой, взирающими тоскливым взглядом лягушками и скрюченными одинокими деревцами, склонившими свои сухие ветви до самой земли.

В купе из радиоприёмника играл блюз, и я постукивал ногой под небольшим столиком, едва успевая рассмотреть ту или иную открывшуюся моему взору деталь. Передо мной мелькали переплетённые намертво корнями коряги, и я представлял, как они распрямляются и возвращают свой первозданный вид по одному лишь мановению руки. Но этого не происходило. Поезд мчался вперёд, не обращая внимания на мою фантазию. Одна цель вела его дальше – избавиться от последнего пассажира, оставшегося на пути к Усадьбе Вечности.

Кто придумал такое название самой обычной деревушке, затерявшейся в этом мёртвом регионе, я не знал. Население едва достигало ста человек, туристов привлечь было нечем, условия проживания не обещали комфорта, единственным же развлечением для такой заблудшей души, как я, была старая заброшенная усадьба четы Винштейнов, прибывших в империю откуда-то из-за границы. Иногда я корил себя за то, что слишком мало внимания уделял истории и географии родных мест, но где ещё могли мне пригодиться эти знания?

Однако же я сидел в поезде, смотрел в окно и задавал вопросы, ответов на которые не имел. Это меня раздражало и приводило в отчаяние. Последний мой сосед сошёл на станции прошлым вечером, и я совершенно не знал, чем себя занять. Если бы не музыка и сменяющиеся картинки матушки-природы, я бы окончательно свихнулся от одиночества и скуки.

С другой стороны, я давно уж позабыл о ценности тишины. В Родвецке меня ждали жена и дети, далёкие от идеалистического представления счастливой семьи. Мне часто казалось, что я застрял в том самом «дне сурка», и ничто не спасёт меня от ежедневной рутины, включающей в себя монотонную работу и семейный быт, наполненный шумом и высасывающей все силы чрезмерной энергией. Видимо, я был на какой-то другой частоте досягаемости, потому что принять реальность было куда сложнее, чем я ожидал, беря в жёны самую красивую девушку своего курса. Она была солнцем, освещавшим путь потерянным странникам, а я – свинцовой тучей, злящей позитивных людей. Она светила так ярко, в то время как я бросал тень на всё, что оказывалось поблизости. Не самое лучшее сочетание.

Когда родился Рустик, я был поражён его сходством с женой: такие же добрые голубые глаза, светлые кудряшки и задорный настрой. Когда Рустик подходил ко мне, тянулся на ручки, целовал и говорил, что любит папу, моё сердце таяло. Я хотел дать ему то же, что и жена – всего себя, но… был ли я на это способен?

Мы проводили много времени вместе: я, Рустик и моё солнце. А потом родилась Милли. Такой же малыш очарования и преданности. Все вокруг восхищались нашей семьёй, говорили, как мы прекрасны, как отлично смотримся вместе, какие у нас прелестные малыши!.. Жена отвечала любезностью на любезность, а я молча кивал, вторя в такт её уважительному отношению к соседям и случайным прохожим.

Кто бы мог подумать, что на душе у меня лежал тяжёлый груз, описание которому я затрудняюсь дать до сих пор. Я просыпался, повторял одни и те же слова приветствия, завтракал, шёл на работу, выполнял задания по выданной боссом инструкции, чтобы потом прийти домой и отвечать заготовленными фразами жене и детям. День сменялся ночью, ночь – днём. И так по кругу.

В нашем доме повисло напряжение. Рустик всё чаще капризничал, Милли постоянно болела и заходилась криком. Жена стала нервной, и в её взгляде я нет-нет да читал мольбу о помощи. Мне же выпала роль молчаливого наблюдателя, отца семейства. Лишь раз я попытался вмешаться в воспитание своих детей, но был отчитан, как ребёнок.

Время шло, ничего не менялось. Всё те же люди, всё та же пустота в душе, всё тот же хаос за её пределами. Хотелось выйти на улицу и закричать, но меня бы приняли за сумасшедшего. Хотелось сменить работу, но меня бы приняли за идиота. Хотелось сменить место жительства, но меня бы приняли за предателя. Любая мысль о смене роли больно ранила меня. Находясь в состоянии раздробленного на части человека, я продолжал говорить и делать то, что все вокруг от меня ожидали.

Раздался стук, и мне пришлось сменить фокус на заглянувшую без разрешения рыжеволосую женщину. Пыхтя от напряжения, она пыталась отодвинуть сломанную дверь купе дальше, но та, издавая скрипящие звуки, упиралась, оставляя проводницу ни с чем.

– Простите, вы что-то хотели? – спросил я, прикидывая в голове, кто из этих двоих упрямее.

– Что за!.. Да твою ж!.. – ругалась проводница, толкая всем весом объект своей ненависти. – Хотела! Ото ж. Ну её! – сдалась она, пару раз на всякий случай пнув дверь ногой. – Вам выходить через тридцать минут. Конечная, стало быть. Поняли?

Я открыл рот, чтобы ответить, но проводница так хлопнула рукой, что мне показалось это неуместным. Она ушла, оставив дверь полуоткрытой, и я сразу почувствовал прохладный ветерок, потянувший с коридора. Натянув на себя пальто и завернувшись в широкий шарф, я допил чай и отставил высокий гранённый стакан в металлической подставке в сторону.

Начинало темнеть, мне нужно было как можно быстрее найти ночлег и обжиться на новом месте. При мысли об этом я поёжился. Хотя, возможно, всему виной был холод. Поездки в конце октября предполагали леденящие тело и душу морозы. У меня уже ныли суставы, покрывалась мурашками кожа и бешено колотилось сердце, но я старался сохранять спокойствие. Нечто преследовало меня, отказаться от разгадки значило бы отказаться от самого себя. Разве мог я поступить иначе?

Когда поезд остановился, я спрыгнул, предварительно накинув на плечи рюкзак. Раздался гудок, знаменовавший собой окончание поездки, и я выдохнул с облегчением. Покачнувшись с непривычки на затёкших ногах, огляделся, втянул носом прохладный воздух. В нём застыл неприятный гнилостный запах, тянувшийся с болот. Вокруг – ни души, только стрёкот насекомых да крики птиц, названий которых я не знал. Проводница окинула меня презрительным взглядом, посчитав, что только ненормальный сунется в такую глушь посреди рабочего сезона. Я помахал ей рукой и развернулся в обратном направлении от опостылевшего за эти дни поезда. Вряд ли она помахала мне вслед.

Я ушёл из дома поздно ночью, не оставив даже записки. Поцеловал Рустика, Милли и долго стоял, слушая, как размеренно дышит во сне жена. Её веки слегка подрагивали, волосы были собраны в косу, а простынь натянута до пояса. Она выглядела, как богиня, которая на мгновение прилегла, чтобы в следующую же секунду проснуться и продолжить исполнять свои обязанности. Какая ноша!

Мне стало стыдно, что я постоянно думал о себе и своих проблемах, в то время как она никогда не жаловалась и продолжала улыбаться мне своей особенной улыбкой. Поступил ли я правильно, поддавшись странному зову? Может, я сошёл с ума, оставив жену и детей ради чего-то необъяснимого?

С начала октября мой мир изменился. Я видел сны, в которых ощущалась сама жизнь. Если бы меня попросили рассказать подробнее, я бы, скорее всего, просидел молча, предоставив тишине говорить от моего имени.

Мне снились дикие заброшенные места, старая усадьба, болота, диковинные птицы и что-то ещё, что я отчаянно пытался вспомнить по утрам. Просыпаясь в поту, я бежал в ванную, закрывал дверь и стоял под горячим душем, разбирая на части ускользавший каждый раз один и тот же сон.