Kitobni o'qish: «Приключения Оливера Твиста»

© ИДДК

Глава 1. Место рождения Оливера Твиста и обстоятельства, сопровождавшие его рождение

К числу общественных зданий некоего города, настоящее название которого я не хочу упоминать, желая по многим причинам быть осторожным, и не нахожу в то же время нужным придумывать для него другое какое-нибудь вымышленное имя, принадлежал и дом призрения для бедных, какой вы можете встретить в большинстве городов, как больших, так и малых. В этом доме призрения – указанием дня и числа также не желаю утруждать себя, тем более что эта первоначальная ступень развития последующих событий не имеет особенного значения для читателя, – родился смертный, имя которого начертано в заголовке этой главы.

Спустя некоторое время после того, как смертный этот был стараниями приходского доктора водворен в мир печали и воздыханий, явилось серьезное сомнение в том, доживет ли малютка до того момента, когда ему дадут имя. В последнем случае более чем достоверно, что мемуары эти не появились бы в печати, а если и появились, то заняли бы всего лишь несколько страниц, и благодаря этому неоцененному качеству, представили бы собой наиболее точный и крепкий образчик биографии, какие встречаются в литературе всех веков и стран.

Я не намерен вовсе утверждать, будто факт рождения в доме призрения для бедных является сам по себе наиболее счастливым и завидным обстоятельством, какое может выпасть на долю человеческого существа. Я хочу только сказать, что факт этот был лишь счастливой случайностью для Оливера Твиста. Дело в том, что Оливеру было бы весьма трудно применить к себе самому некое правило, вызывающее первый акт дыхания – правило неприятное, но в то же время необходимое для нашего существования. Некоторое время малютка лежал на маленьком матрасике, как бы колеблясь между этим миром и будущим, все шансы, само собой разумеется, были на стороне последнего. Будь Оливер в течение этого короткого времени окружен заботливыми бабушками, беспокойными тетушками, опытными нянюшками и докторами глубокой мудрости, он погиб бы неизбежно и несомненно. Но так как при нем не было никого, кроме нищей старухи, потерявшей способность рассуждать вследствие непомерного употребления вина, и доктора, исполнявшего свои обязанности по контракту, то Оливер и природа справились с этим. Результатом явилось то, что после непродолжительных усилий Оливер начал дышать, чихать и, наконец, возвестил жителям дома призрения факт появления на свет обузы, тяжесть которой всецело ложилась на приход; возвестил он его криком таким громким, какого и следовало ожидать от ребенка мужского пола, получившего всего каких-нибудь три с четвертью минуты назад такой полезный дар, как голос.

Не успел Оливер дать доказательство свободной деятельности своих легких, как одеяло, все покрытое заплатами и кое-как брошенное на железную кровать, зашевелилось, на подушке слегка приподнялась голова бледной молодой женщины, и слабый голос неясно произнес следующие слова:

– Дайте мне взглянуть на ребенка прежде, чем я умру.

Доктор сидел в это время у камина, то растирая ладони рук, то грея их у огня. Когда молодая женщина заговорила, он встал и, подойдя к ее кровати, сказал с оттенком гораздо большей доброты в голосе, чем этого можно было ожидать от него:

– О, вам еще нечего говорить о смерти!

– Спаси, Господи, ее, бедняжку! – сказала сиделка, поспешно пряча в карман зеленую стеклянную бутылку, содержимое которой она выпила с очевидным удовольствием, сидя в углу комнаты. – Спаси, Господи, ее, бедняжку, если она проживет столько, как я, сэр, и будет у нее штук тринадцать собственных детей, которые все умрут, за исключением двух, да и те будут с нею в этом доме… Не так запоет она тогда, спаси ее, Господи! Подумайте только, что значит быть матерью такого милого малютки.

Надо полагать, что такая утешительная перспектива материнского счастья произвела надлежащее действие. Больная опустила голову на подушку и протянула руку к ребенку.

Доктор положил его ей на руки. Холодными бледными губами запечатлела она страстный поцелуй на голове малютки. провела рукой по его лицу, дико оглянулась, вздрогнула, откинулась навзничь и умерла. Доктор и сиделка принялись растирать ей грудь, руки и виски, но кровь остановилась навсегда.

Они говорили ей о надежде и счастье, но все это теперь уже стало чуждым для нее.

– Все кончено, миссис Тингомми, – произнес доктор.

– Бедняжечка! – сказала сиделка, закупоривая зеленую бутылку пробкой, которая выпала на подушку, когда она подошла, чтобы взять ребенка. – Бедняжечка!

– Не посылайте за мной, когда ребенок будет кричать, – вздохнул доктор, натягивая на руки перчатки. – Надо полагать, он будет очень беспокойный. Дайте ему немного кашки, если есть. – Он надел шляпу, но на пути к дверям остановился и сказал: – Она казалась такой здоровой девушкой. Откуда она?

– Ее принесли прошлой ночью, – ответила старуха, – по приказанию надзирателя. Ее нашли лежащей на улице. Она шла, должно быть, издалека, потому что башмаки у нее совсем потрепанные. Но откуда и куда она шла, никто этого не знает.

Доктор наклонился над телом и поднял левую руку.

– Старая история, – сказал он, качая головой, – обручального кольца не видать… Эх!.. Спокойной ночи!..

Джентльмен медицины поспешил на обед; сиделка, приложившись еще раз к зеленой бутылке, села на стул у камина и занялась облачением ребенка.

Каким чудным доказательством всемогущества одежды был юный Оливер Твист! Завернутый в одеяльце, которое до этой минуты являлось его единственной защитой, он с одинаковым успехом мог быть принят как за ребенка дворянина, так и за ребенка нищего, и даже самый уверенный в себе человек с трудом мог бы определить его настоящее положение в обществе. Теперь же, когда на него надели старое коленкоровое платье, пожелтевшее на точно такой же службе, он был отмечен и сразу занял подобающее ему место приходского ребенка, сироты дома призрения для бедных – жалкого полуголодного горемыки, наделяемого со всех сторон пинками и побоями, презираемого всеми и не пользующегося ничьим состраданием.

Оливер кричал громко. Имей возможность знать, что он сирота, предоставленный произволу церковного старосты и надзирателей, он кричал бы еще громче.

Глава 2. Как рос Оливер Твист, его воспитание и впечатления

Следующие за этим восемь или девять лет Оливер был жертвой систематических надувательств и невероятных плутней. Вырастили его на соске. Власти дома призрения для бедных добросовестно донесли властям прихода о голодном и лишенном всего необходимого ребенке-сироте. Власти прихода с полным сознанием своего достоинства запросили у властей дома призрения, нет ли у них какой-нибудь женщины, постоянно живущей в их доме, которая могла бы доставить Оливеру Твисту утешение и пищу, в которых он так нуждается. Власти дома призрения почтительно ответили, что таковой у них не имеется. В ответ на это власти прихода великодушно и человечно решили, что Оливер должен быть отдан на ферму или, говоря другими словами, переведен в отделение дома призрения, находящееся от него на расстоянии всего трех миль, где помещалось от двадцати до тридцати юных нарушителей законов о бедных. Там они валялись целый день на полу, не страдая от неудобства слишком большого количества пищи или одежды, и находились под надзором пожилой женщины, которая принимала к себе этих нарушителей за семь с половиной пенсов в неделю с каждой маленькой головки. Семь с половиной пенсов в неделю – кругленькая сумма для ребенка. много чего можно достать за семь с половиной пенсов, которых совершенно достаточно для того, чтобы не переполнить желудка и тем не причинить ему некоторых неудобств. Пожилая надзирательница была женщина мудрая и опытная. она прекрасно знала, что полезно для детей, и с замечательной предусмотрительностью делала то, что полезно для нее. Так, на собственные нужды она брала большую часть еженедельной стипендии, вследствие чего подрастающее поколение прихода получало гораздо более умеренную порцию, чем та, которая предназначалась ему. Этим способом она и доказала на деле, какой она опытный философ и как тонко понимает, где раки зимуют.

Многим знаком, вероятно, рассказ о другом опытном философе, который придумал теорию о том, будто лошадь может жить без пищи, и в доказательство демонстрировал собственную лошадь, доведя ее порцию до одной соломинки в день. Весьма возможно, что при таком режиме эта лошадь достигла бы высшей степени быстроты и резвости, не умри она за двадцать четыре часа до того, как должна была получить вместо соломы уже только порцию воздуха. К несчастью для опытной философии пожилой надзирательницы, под чье покровительство был отдан Оливер Твист, такие же результаты получались и в применении ее собственной системы. В ту самую минуту, когда ребенок уже настолько совершенствовался, что мог существовать при наименее возможной по количеству порции наиболее худой по качеству пищи, он вдруг в восьми с половиной случаях из десяти или неожиданно погибал от голода и холода, или по недосмотру попадал в огонь, или неожиданно подвергался удушению. Во всех подобных случаях несчастное маленькое существо переселялось в лучший мир и соединялось там с предками, которых никогда не знало.

В некоторых более обычного потрясающих случаях собирался суд присяжных для производства следствия относительно ребенка, который был задушен по недосмотру перестилавших кровати или обварен в то время, как его купали – последнее случалось реже, ибо купание было редким явлением на ферме. Присяжные задавали при этом крайне неудобные вопросы, а прихожане вдобавок составляли возмутительный протокол, под которым все они ставили свои подписи, но наглость такого рода обуздывалась показаниями доктора и сторожа; первый обычно вскрывал тело и ничего не находил внутри, что было вполне правдоподобно, а второй под присягой говорил все то, что могло успокоить приход и доказать его собственное самоотвержение. На ферму, кроме того, время от времени являлась проверочная комиссия, которая за день до того посылала сторожа уведомить о своем посещении. Дети были всегда такие миленькие и чистенькие, когда являлась комиссия. Чего же еще нужно людям?

Трудно поэтому ожидать, чтобы продуктом такой системы явилось достаточно здоровое тело. Когда Оливеру Твисту исполнилось девять лет от рождения, он был бледен и худ, мал и тщедушен. Зато природа, а может быть, и наследственность, дали ему бодрый здоровый дух, который мог свободно развернуться благодаря отсутствию преобладания над ним материальной стороны в жизни заведения, хотя последнее обстоятельство могло привести к тому, что девятый день рождения и вовсе бы не настал. Девятая годовщина, однако, наступила и застала Оливера в подвале с углем, где он находился в избранном обществе двух других молодых джентльменов, которые, разделив с ним достаточное количество колотушек, были заперты там за то, что осмелились предположить, будто они голодны. Не успела миссис Менн, добрая леди этого дома, запереть их, как была потрясена неожиданным появлением мистера Бембля, сторожа, напрасно старавшегося открыть калитку в воротах.

– Боже милостивый! Это вы, мистер Бембль, сэр? – сказала миссис Менн, выглядывая из окна с искусно выраженным видом искренней радости. Сусанна, сведи Оливера и тех двух мальчишек наверх и умой их хорошенько! Бог мой, мистер Бембль! Как я рада видеть вас, право!

Но мистер Бембль, тучный человек холерического темперамента, вместо ответа на такое чистосердечное приветствие потряс изо всех сил калитку и затем нанес ей такой удар, которого только и можно было ждать от ноги здоровенного приходского сторожа.

– Подумайте! – сказала миссис Менн, выбегая из комнаты (мальчиков тем временем уже увели из подвала). – Подумайте! И как я могла забыть, что ворота заперты изнутри!.. Все это ради дорогих малюток! Войдите, сэр! Войдите, мистер Бембль, сэр! Пожалуйста!

Хотя приглашение это сопровождалось изысканной любезностью, которая должна была бы смягчить сердце церковного старосты, оно не успокоило приходского сторожа.

– Не думаете ли вы, миссис Менн, что ваше поведение корректно и заслуживает уважения? – сказал мистер Бембль, крепко сжимая свою палку. – Заставить представителя прихода ждать у ворот, когда он является по делам прихода, тесно связанным с существованием приходских детей? Разве вам неизвестно, миссис Менн, что вы уполномоченная прихода и его стипендиатка?

– Видите ли, мистер Бембль, все произошло оттого, что я ходила сказать одному или двум из наших малюток, которые вас так любят, что вы пришли.

Мистер Бембль был всегда необыкновенно высокого мнения о своих ораторских способностях и значении своей особы. Он обнаружил одно и доказал другое, и потому находил, что можно допустить и некоторое послабление.

– Довольно, довольно, миссис Менн! – сказал он более спокойным тоном. – Пусть так, как вы говорите, пусть так, так! Откройте, миссис Менн, я пришел по делам и имею кое-что сказать.

Женщина провела приходского сторожа в небольшую комнату с кирпичным полом, предложила ему стул, а на стол перед ним положила его треугольную шляпу и палку. Мистер Бембль вытер пот со лба, который явился следствием скорой ходьбы, ласково взглянул на свою треугольную шляпу и улыбнулся. Приходские сторожа ведь тоже люди, и мистер Бембль улыбнулся.

– Не обижайтесь, пожалуйста, на меня за то, что я вам скажу… Вы пришли издалека, иначе я не посмела бы… Не хотите ли несколько капель чего-нибудь подкрепляющего силы, мистер Бембль?

– Ни капли, ни капли! – сказал мистер Бембль с достоинством и в то же время скромно делая отрицательный жест правой рукой.

– А мне кажется, вы выпьете, – сказала миссис Менн, заметив тон отказа и жест, сопровождавший его. – Несколько капель, немного холодной воды и крошечный кусочек сахару.

Мистер Бембль кашлянул.

– Да, несколько капель! – убедительно сказала миссис Менн.

– И что это будет такое? – спросил приходской сторож.

– А то, что я обязана всегда иметь у себя в доме для этих дорогих малюток на случай, если они почувствуют себя худо, – ответила миссис Менн, открывая буфет и вынимая оттуда бутылку и стакан. – Это джин! Я не хочу обманывать вас, мистер Бембль. Это джин.

– Неужели вы даете его детям, миссис Менн? – спросил мистер Бембль.

– Ах, спаси их, Господи! Ну разумеется, даю, – ответила сиделка. – Я не могу видеть, когда они страдают. Это вам уже известно, сэр!

– Да, – сказал мистер Бембль, – вы не можете. Вы женщина сострадательная, миссис Менн. – Та поставила стакан. – Я считаю необходимым довести это до сведения комитета, миссис Менн! – Он подвинул стакан к себе. – У вас чувства настоящей матери, миссис Менн! – Он взглянул на джин с водой. – Я… я с радостью готов выпить за ваше здоровье, миссис Менн. – И он выпил полстакана.

– А теперь к делу, – сказал приходской сторож, вынимая карманную записную книжку. – Ребенку, который был наполовину окрещен, Оливеру Твисту, сегодня исполнилось девять лет.

– Спаси его, Господи! – сказала миссис Менн, вытирая левый глаз углом своего передника.

– Несмотря на предложенную награду в десять фунтов, которую потом увеличили до двадцати, несмотря на все это, – продолжал Бембль, – мы никак не могли узнать, кто его отец, так же как и место жительства матери, ее имя и положение в обществе.

Миссис Менн подняла руки вверх с видом удивления и после минутного размышления сказала:

– Как же случилось, что ему дали это имя?

Приходской сторож гордо поднял голову и сказал:

– Я сам придумал его.

– Вы, мистер Бембль?!

– Я, миссис Менн! Мы даем имена нашим питомцам в алфавитном порядке. Последняя буква была С – я назвал питомца Свебблем; затем следовало Т – назвал Твистом. После него будет Унвин, а еще после – Вилкинс. Я придумал уже имена до конца алфавита, и все пройдут через них, пока мы не дойдем, наконец, до последней буквы Z.

– Ах, какие у вас литературные наклонности, сэр! – воскликнула миссис Менн.

– Пусть так, пусть так! – сказал приходской сторож, видимо польщенный этим комплиментом. – Пусть так! Быть может, они у меня есть, миссис Менн. – Он допил стакан с джином и продолжил: – Оливер теперь уже вырос и не должен больше оставаться здесь. Попечительный совет решил вернуть его обратно в дом призрения. Я пришел, чтобы взять его с собою. Приведите его сюда.

– Сейчас же иду за ним, – ответила миссис Менн, выходя из комнаты. Оливер, которого успели уже очистить от наружного слоя грязи, покрывавшей его лицо и руки, был немедленно отведен своей доброй повелительницей в приемную комнату.

– Поклонись джентльмену, Оливер! – сказала миссис Менн.

Оливер отвесил поклон, который одинаково относился как к приходскому сторожу на стуле, так и к треугольной шляпе на столе.

– Хочешь пойти со мной, Оливер? – торжественным тоном спросил мистер Бембль.

Оливер только что собирался сказать, что он готов идти отсюда с кем угодно, когда, взглянув наверх, заметил, что миссис Менн, стоявшая позади стула приходского сторожа, смотрит на него и с ужасным видом грозит ему кулаком. Он сразу понял, чего она хочет, потому что кулак этот слишком часто опускался на его тело и вследствие этого хорошо запечатлелся в его памяти.

– А она пойдет со мной? – спросил бедный Оливер.

– Нет, она не может, – ответил мистер Бембль. – Но время от времени она будет приходить и навещать тебя.

Нельзя сказать, чтобы это было большим утешением для ребенка, который, несмотря на свой юный возраст, сумел притвориться и показать, что огорчен уходом отсюда. Да мальчику и нетрудно было вызвать слезы на своих глазах. Голод и недавно пережитое наказание – прекрасные пособники для всякого, кто хочет плакать, а потому плач Оливера казался вполне естественным. Миссис Менн одарила его тысячей поцелуев и, что было несравненно больше по душе Оливеру, дала ему кусок хлеба с маслом, чтобы он не проголодался по дороге к дому призрения. С ломтем хлеба в руке и в форменной коричневой фуражке на голове Оливер вышел вместе с мистером Бемблем из скорбного дома, где ни единое доброе слово, ни единый ласковый взгляд ни разу не осветили его тяжелое, подернутое туманом детство. А между тем, когда ворота коттеджа закрылись за ним, ему на душу легло тяжелое детское горе. Как ни были озлоблены маленькие товарищи, оставшиеся позади него, они являлись его единственными друзьями; он вдруг почувствовал себя совсем одиноким среди окружающего его мира, и это тяжело отразилось на его сердце.

Мистер Бембль шел вперед большими шагами, а маленький Оливер, крепко уцепившись за его рукав, обшитый золотым галуном, семенил ножками рядом с ним, спрашивая через каждую четверть мили: «Близко ли уже?» На эти вопросы мистер Бембль ответил коротко и резко. Мимолетное приветливое расположение духа, пробудившееся в нем под влиянием джина с водой, испарилось за это время окончательно, и он снова превратился в приходского сторожа.

Оливер не успел пробыть и четверти часа в стенах дома призрения, прикончив за это время второй ломоть хлеба, когда мистер Бембль, передавший его на попечение какой-то старухи, снова вернулся назад и объявил, что сегодня вечером назначено заседание комитета, который приказывает ему явиться туда немедленно.

Не имея ясного понятия о том, что такое комитет, Оливер был очень поражен этим известием и совершенно не знал, что ему делать – плакать или смеяться. Ему не дали времени хорошенько подумать об этом обстоятельстве; мистер Бембль, чтобы привести его в себя, слегка ударил его по голове тростью, а затем по спине, чтобы он двигался живее, после чего приказал ему следовать за собой и повел его в большую выкрашенную белым комнату, где вокруг стола восседали восемь или десять тучных джентльменов.

– Поклонись комитету, – сказал Бембль. Оливер вытер две-три слезы, затуманившие его глаза, но не рассмотрел комитета, а увидел только стол, которому и отвесил свой поклон.

– Как тебя зовут, мальчик? – спросил джентльмен, сидевший на высоком стуле.

Оливер испугался при виде стольких джентльменов и задрожал всем телом; приходской сторож дал ему сзади шлепка, отчего он снова заплакал. Это было причиной того, что он ответил едва слышным дрожащим голосом. Джентльмен в белом жилете назвал его за это дураком. Такое обращение было, конечно, наилучшим способом, чтобы поднять дух Оливера и заставить его чувствовать себя привольно.

– Мальчик, – сказал джентльмен на высоком стуле, – слушай меня. Тебе, конечно, известно, что ты сирота?

– Что это значит, сэр? – спросил бедный Оливер.

– Нет, он совсем идиот… Так я и думал, – сказал джентльмен в белом жилете.

– Позвольте! – сказал джентльмен, который говорил первым. – Известно ли тебе, что у тебя нет ни отца, ни матери, и что тебя воспитал приход? Знаешь ты это?

– Да, сэр! – ответил Оливер, заливаясь горькими слезами.

– Отчего ты так плачешь? – удивился джентльмен в белом жилете. Да, действительно, странно! Из-за чего было плакать этому мальчику?

– Надеюсь, ты каждый вечер читаешь свои молитвы, – сурово спросил еще один джентльмен, – и, как подобает христианину, молишься за тех, кто кормит тебя и заботится о тебе.

– Да, сэр! – запинаясь, ответил мальчик.

Джентльмен, говоривший последним, был прав, сам не сознавая этого. Оливеру действительно надо быть настоящим христианином, необыкновенно добрым христианином, чтобы молиться за тех, кто кормил его и заботился о нем. Но он не молился, потому что никто не учил его этому.

– Прекрасно! Тебя привели сюда, чтобы воспитать и научить какому-нибудь ремеслу, – сказал краснощекий джентльмен на высоком стуле.

– С завтрашнего дня ты будешь щипать пеньку, начиная с шести часов утра, – продолжал тот, который был в белом жилете.

Оливер по указанию приходского сторожа отвесил поклон комитету в благодарность за оказанное ему благодеяние, продуктом которого явилось щипание пеньки, после чего был отведен в большую комнату, где на грубой, жесткой постели рыдал до тех пор, пока не уснул. Какая чудная иллюстрация к гуманным законам Англии! Они не запрещают беднякам спать!

Бедный Оливер! Он и не думал, когда благодаря сну находился в счастливом неведении всего окружающего, что комитет в этот самый день пришел к решению, которое должно было иметь самое существенное влияние на всю его будущность. Да, он решил, и вот в чем это заключалось.

Члены комитета были мудрые, проницательные люди, философы. Когда они додумались до того, что следует внимательнее присмотреться к дому призрения, то пришли вдруг к такому заключению, к которому никто из обыкновенных людей не мог прийти, а именно, что бедные люди любили его! Это было настоящее место общественного увеселения для бедных классов, таверна, где ничто не оплачивалось, завтрак, обед, чай и ужин круглый год, кирпичный и известковый рай, где все вокруг забавлялось, а не работало. «Ого! – сказал комитет, приняв при этом весьма глубокомысленный вид, – мы должны все это прекратить и привести в надлежащий порядок в самом непродолжительном времени». И комитет установил правило, чтобы бедные люди выбирали одно из двух (комитет не хотел их принуждать, нет, не хотел): они должны были подчиниться постепенному процессу голодания или быть готовыми к тому, что их моментально выселят прочь. С этою целью комитет заключил контракт с водовозами о доставке неограниченного количества воды, а с торговцами мукой о доставке в известные сроки небольшого количества овсяной крупы; затем назначил три раза в день жидкую кашицу – с луком два раза в неделю и с половиной обычной булки по воскресеньям. Но особенно много мудрых и человечных правил установил комитет по отношению к женщинам, хотя я не нахожу надобности перечислять их. Женатых бедняков решено было разводить с целью уменьшения лишних судебных издержек, и вместо того, чтобы заставить человека содержать свою семью, ее отнимали у него, оставляя его холостяком. Нечего и говорить, сколько просьб о помощи в результате этих двух правил возникло бы во всех классах общества, не будь это связано с домом призрения, но члены комитета, как люди проницательные, все это предусмотрели и позаботились об устранении этого затруднения. Пособие было тесно связано с домом призрения и жидкой кашицей, и это отпугивало народ.

Месяцев через шесть после того, как Оливера перевели в дом призрения, эта новая система была уже в полном ходу. Сначала расходы увеличились вследствие больших издержек на гробовщика и необходимости перешивать платья для бедняков, так как они становились для них слишком свободными и длинными, болтаясь на их телах, сильно исхудавших после одной-двух недель питания жидкой кашицей. Число жителей дома призрения, а также нищих, значительно уменьшилось, и комитет ликовал.

Комната, в которой кормили мальчиков, представляла собою большой зал с медным котлом в одном его конце. Из этого котла в назначенное для приема пищи время раздавали кашицу смотритель в белом переднике и две женщины, его помощницы. Каждый мальчик получал всего только одну мисочку этого угощения, но не более, за исключением дней больших празднеств, когда кашицы давали на две унции больше, и к ней четверть порции хлеба. Миски никогда не мыли; мальчики скребли их ложками до тех пор, пока они снова не начинали блестеть. По окончании этой операции, которая никогда не продолжалась долго, потому что ложки были одинаковой величины с мисками, ребята сидели, устремив жадные взоры на котел. Дети не прочь были съесть его со всеми кирпичами, которыми он обложен, и в то же время старательно сосали свои пальцы в надежде найти остатки каши, которая нечаянно могла попасть на них. Мальчики всегда отличаются хорошим аппетитом. Оливер Твист и его товарищи уже три месяца переносили муки медленного голодания и в конце концов дошли до такого ужасного состояния от голода, что один мальчик, который был очень высокого роста для своих лет и никогда до сих пор не подвергался ничему подобному, намекнул своим товарищам, что если ему не прибавят кашицы, то он боится, что в одну прекрасную ночь съест спящего рядом с ним малыша, очень хилого и совсем еще маленького. Глаза у него при этом были сумасшедшие и голодные, а потому все поверили ему. Мальчики собрали совет, на котором бросили жребий, кто должен вечером подойти к смотрителю и спросить у него прибавки. Жребий пал на Оливера Твиста.

Наступил вечер, и мальчики заняли свои места. Смотритель в поварском костюме подошел к котлу, а сзади него стояли его ассистентки. Началась раздача кашицы и в тоже время чтение длинной молитвы. Кашица исчезла быстро. мальчики стали перешептываться друг с другом и подмигивать Оливеру, которого в то же время подталкивали его ближайшие соседи. Он был ребенком, доведенным до отчаяния голодом и несчастьем, а потому спокойно встал из-за стола и, подойдя к смотрителю с миской и ложкой в руках, сказал:

– Простите, сэр, я желаю еще.

Смотритель был тучный здоровый человек, но тем не менее он побледнел. Несколько секунд он молча смотрел на маленького бунтовщика и затем прислонился к котлу. Ассистентки были парализованы от удивления, мальчики – от страха.

– Что такое? – сказал наконец смотритель упавшим голосом.

– Простите, сэр, ответил Оливер, – я желаю еще.

Смотритель черпаком ударил Оливера по голове, схватил его за руку и громко позвал приходского сторожа.

Комитет торжественно сидел в полном сборе, когда мистер Бембль ворвался в комнату. С трудом переводя дух от волнения, он обратился к джентльмену на высоком стуле и сказал:

– Мистер Лимбкинс, извините, сэр! Оливер Твист потребовал прибавки!

Удивление было общее. Ужас показался на всех лицах.

– Прибавки! – сказал мистер Лимбкинс. – Успокойтесь, Бембль, и изложите все яснее. Если я верно понял вас, то он просил прибавки после того, как съел ужин, установленный по расписанию?

– Да, сэр! – ответил Бембль.

– Этого мальчика когда-нибудь повесят, – сказал джентльмен в белом жилете. – Я уверен, что его повесят!

Никто не опровергал пророческого предсказания джентльмена. Между членами комитета завязался оживленный спор. Оливер должен был немедленно подвергнуться аресту. На следующее утро необходимо было вывесить с наружной стороны ворот объявление, предлагающее пять фунтов награды тому, кто избавит приход от Оливера Твиста или, другими словами, пять фунтов – и Оливера Твиста предлагали тому мужчине или той женщине, которые пожелают взять его вместо ученика для торговли, ремесла или какого-нибудь другого занятия.

– Никогда еще в своей жизни не был я так уверен в чем-нибудь, – сказал джентльмен в белом жилете, когда он на следующее утро прибил объявление к воротам и затем прочел его, – как в том, что этого мальчика повесят!

Имея намерение целым рядом последующих событий доказать, был ли прав или нет джентльмен в белом жилете, я не хочу, дабы не испортить интереса всего повествования (предположив, что интерес существует), сейчас же, хотя бы ничтожным намеком, дать понять, таков ли был конец жизни Оливера Твиста или нет.