Kitobni o'qish: «Домби и сын», sahifa 59

Послѣднія слова, казалось, сорвались съ его языка противъ воли, и ему сдѣлалось совѣстно. Протянувъ руку брату и подавая другую руку сестрѣ, онъ продолжалъ:

– Я сказалъ все и даже болѣе, чѣмъ хотѣлъ. Нѣтъ нужды высказывать дальнѣйшія мысли, которыя, впрочемъ, вы понимаете и безъ меня. Пришло время, Джонъ, неожиданное и несчастное время, когда я могу помочь вамъ, не сталкиваясь съ этимъ страшнымъ препятствіемъ, которое продолжалось многіе годы. Теперь поздно, и на этотъ разъ я не скажу ничего болѣе. Вы станете здѣсь хранить свое единственное сокровище, не совѣтуясь со мной и не думая обо мнѣ.

Съ этими словами онь всталъ, чтобы идти. Джонъ Каркеръ казался слишкомъ растроганнымъ и хотѣлъ что-то говорить.

– Идите прежде вы, Джонъ, со свѣчею, – добродушно сказалъ м-ръ Морфинъ, – и не высказывайте покамѣстъ, что y васъ на умѣ. Мнѣ надобно два, три слова сказать вашей сестрицѣ. Намъ уже не въ первый разъ говорить въ этой комнатѣ, хотя разумѣется, при васъ это было бы естественнѣе.

Проводивъ его глазами, м-ръ Морфииъ ласково обратился къ Герріэтъ и сказалъ ей тихимъ, но вмѣстѣ серьезнымъ голосомъ.

– Вы желаете что-нибудь узнать отъ меня о человѣкѣ, который, къ несчастью, вашъ родной братъ?

– Я боюсь разспрашивать, сэръ.

– Но вы смотрите съ такимъ безпокойствомъ и съ такою выразительностью, что я, кажется, угадываю вашъ вопросъ. Не взялъ ли онъ денегъ? Такъ ли?

– Да.

– Не взялъ.

– О, слава Богу, слава Богу! – воскликнула Герріэтъ, – я радуюсь за Джона.

– Вы, можетъ быть, не будете изумлены, если услышите, что онъ слишкомъ злоупотреблялъ довѣріемъ фирмы, замышляя весьма часто такія спекуляціи, которыя исключительно клонились къ его собственнымъ выгодамъ. Нерѣдко онъ заставлялъ фирму рисковать чудовищнымъ образомъ, и слѣдствіемъ такого риска были огромные убытки. Притомъ онъ всегда изо всѣхъ силъ раздувалъ и лелѣялъ глупое тщеславіе своего хозяина, между тѣмъ какъ ему было очень легко содѣйствовать ослабленію въ немъ этой несчастной страсти. Онъ вступалъ въ колоссальныя предпріятія съ единственною цѣлью увеличить до огромныхъ размѣровъ репутацію фирмы и поставить ее въ великолѣпный контрастъ съ другими торговыми домами, для которыхъ были слишкомъ очевидны гибельныя слѣдствія всѣхъ этихъ затѣй. Многочислениые переговоры и сношенія фирмы со всѣми частями свѣта сдѣлались настоящимъ лабиринтомъ, ключъ отъ котораго находился исключительно въ его рукахъ. Не представляя никогда и никому подробныхъ отчетовъ, онъ ограничивался общими смѣтами и выводами, не исчисляя частныхъ случаевъ для окончательныхъ соображеній; но въ послѣднее вреыя… вы хорошо понимаете меня, миссъ Герріэтъ?

– О совершенно, совершенно! Продолжайте, ради Бога.

– Въ послѣднее время онъ употребилъ, по-видимому, величайшія усилія, чтобы сдѣлать эти выводы и смѣты до того чистыми и ясными, что повѣрка ихъ дѣлается легко доступною при малѣйшей справкѣ съ частными отчетами, мастерски изложенными въ конторскихъ книгахъ. Какъ будто онъ хотѣлъ однимъ разомъ открыть глаза своему хозяину и показать ему яснѣе солнца, до чего доведенъ онъ въ торговыхъ дѣлахъ своею господствующею страстью. A между тѣмъ нѣтъ никакого сомнѣнія, что самъ же онъ постоянно и подлѣйшимъ образомъ содѣйствовалъ къ возбужденію этой страсти. Въ этомъ и состоитъ его главнѣйшее преступленіе по отношенію къ торговому дому.

– Еще одно слово, м-ръ Морфинъ, прежде чѣмъ вы уйдете. Во всемъ этомъ нѣтъ опасности?

– Какой?

– Я разумѣю опасность въ отношеніи къ кредиту торговаго дома, – сказала Герріэтъ.

– На это я не могу дать вамъ яснаго и вполнѣ успокоительнаго отвѣта, – сказалъ м-ръ Морфинъ послѣ нѣкотораго колебанія.

– О вы можете, право, можете!

– Пожалуй и такъ. Я полагаю… то есть, я совершенно убѣжденъ, что опасности для торговаго дома въ строгомъ смыслѣ нѣтъ никакой; но есть затрудненіе, которое можетъ увеличиться или уменьшиться, смотря по обстоятельствамъ, и только въ томъ случаѣ будетъ опасность, если представитель фирмы не рѣшится придать меньшаго объема своимъ предпріятіямъ и будетъ попрежнему думать, что Домби и Сынъ должны бросать пыль въ глаза всему торговому міру. Ну, въ такомъ случаѣ, коммерческій домъ, пожалуй, пошатнется.

– Но можно ли этого ожидать?

– Послушайте, миссъ Герріэтъ, – полуоткровенности между нами не должно быть, и я считаю долгомъ выразить вамъ прямо мою мысль. М-ръ Домби недоступенъ ни для кого, и теперешнее состояніе его духа дошло до послѣдней степени раздражительности, гордости, самоуправства и безумной чопорности, при которой никакая внѣшняя сила неспособна его образумить. Но это происходитъ отъ чрезмѣрныхъ потрясеній въ послѣднее время, и можно имѣть нѣкоторую надежду, что впослѣдствіи, авось, онъ образумится самъ собою. Теперь вы знаете все, и я, безь всякихъ обиняковъ, представилъ вамъ лучшую и худшую сторону дѣла. На первый разъ довольно. Прощайте.

Съ этимъ онъ поцѣловалъ ея руку и поспѣшно пошелъ къ двери, гдѣ стоялъ ея братъ со свѣчею въ рукахъ. Онъ хотѣлъ опять начать свою рѣчь, но м-ръ Морфинъ слегка втолкнулъ его въ комнату и сказалъ, что такъ какъ они, безъ сомнѣнія, съ этой поры будутъ видѣться очень часто, то онъ можетъ, если угодно, объясниться въ другое время, a теперь уже поздно и некогда. Сказавъ это, ночной посѣтитель быстро вышелъ на улицу, куда до его ушей не могла доходить благодарность отставного конторщика м-ра Домби.

Братъ и сестра усѣлись подлѣ камина и проговорили почти до разсвѣта. Сонъ бѣжалъ отъ ихъ глазъ передъ этимъ мерцаніемъ новаго міра, который такъ неожиданно открылся передъ ними, и они чувствовали себя въ положеніи двухъ моряковъ, заброшенныхъ бѣдственнымъ крушеніемъ на пустынный берегъ, гдѣ они пробыли цѣлые годы и потеряли, наконецъ, всякую мысль о возможности увидѣть третье человѣческое лицо, какъ вдругъ къ ихъ жилищу приплылъ спасительный корабль, готовый снова ввести ихъ въ общество людей. Но когда такимъ образомъ они бодрствовали, ими овладѣло безпокойство другого рода. Тотъ самый мракъ, изъ-за котораго проглянулъ на нихъ отрадный лучъ, сгустился опять надъ ихъ головами, и тѣнь ихъ преступнаго брата облегла печальный домъ, гдѣ ни разу не была его нога.

И не померкла эта тѣнь передь яркимъ лучомъ восходящаго солнца. Утромъ, въ полдень, вечеромъ, особенно вечеромъ, она сгущалась больше и больше, становилась мрачнѣе, и не было отъ нея покоя ни на минуту.

Джонъ Каркеръ вышелъ со двора по письменному вызову своего друга, назначившаго ему свиданіе, и Герріэтъ осталась одна въ печальномъ домѣ. Она пробыла одна нѣсколько часовъ. Суровый вечеръ и туманныя сумерки всего менѣе способны были облегчить тучу ея сердца. Мысль объ этомъ братѣ порхала и кружилась вокругъ нея въ страшныхъ образахъ и фигурахъ. Онъ изнывалъ въ смертельной тоскѣ, страдалъ, жаловался, умиралъ, призывалъ ее къ себѣ, сердился, хмурился и страшно моргалъ впалыми глазами. Эти картины разстроеннаго воображенія были до того выпуклы и живы, что съ настуиленіемъ сумерекъ она боялась поднять голову и заглянуть въ какой-нибудь уголъ, изъ опасенія потревожить чудовищнаго духа, укрывавшагося гдѣ-нибудь подлѣ нея.

Уже смеркалось, и миссъ Каркеръ сидѣла подлѣ окна, склонивъ голову на свою руку, какъ вдругъ, пораженная внезапнымъ распространеніемъ мрака, она подняла свои глаза и испустила пронзительный крикъ. Передъ окномъ выставилась блѣдная, истощенная фигура, сначала съ какимъ-то неопредѣленнымъ любопытствомъ, но потомъ глаза ея остановились на ней и засвѣтились яркимъ свѣтомъ.

– Впустите меня, впустите! Мнѣ надобно съ вами говорить! – восклицала фигура, и рука ея сильно барабанила по стеклу.

Герріэтъ тотчасъ же угадала женщину съ черными длинными волосами, которую въ одну ненастную ночь она отогрѣла, накормила и напоила. Естествеино испугавшись при воспоминаніи ея буйной выходки, она огступила отъ окна и остановилась въ тревожной нерѣшительности.

– Впустите меня! Позвольте мнѣ съ вами говорить! Я смирна, благодарна, спокойна, все, что вамъ угодно, только позволые мнѣ съ вами говорить!

Энергичное предложеніе просьбы, серьезное выраженіе лица, трепетаніе обѣихъ рукъ, поднятыхъ для умилостивительныхъ жестовъ, испуганный и почти замирающій голосъ, выходившій изъ ея высоко подымающейся груди, – все это слкшкомъ подѣйствовало на Герріэтъ, и она немедленно отворила дверь.

– Войти мнѣ или я должна объясниться здѣсь? – сказала женщина, схвативъ ее за руку.

– Что вамъ нужно? Что вы намѣрены сказать мнѣ?

– Очень немного, только позвольте мнѣ высказаться теперь же, или уже ничто въ свѣтѣ не вырветъ отъ меня этого объясненія. Я и безъ того порываюсь бѣжать, и какая-то адская рука отталкиваетъ меня отъ этого порога. Впустите меня, если только можете мнѣ вѣрить!

Обѣ женщины вошли въ ту самую комнату, гдѣ нѣкогда заморская скиталица отдыхала отъ труднаго пути и сушила свое платье.

– Садитесь, – сказала Алиса, становясь передъ нею на колѣни, – и взгляните на мое лицо. Помните ли вы меня?

– Да.

– Помните ли, какъ я говорила, откуда пришла въ ту пору, хромая и въ лохмотьяхъ, при буйномъ вѣтрѣ и дождѣ, который хлесталъ въ мою шею? Вы знаете, какъ я воротилась къ вамъ въ ту же ночь, какъ я бросила въ грязь ваши деньги, какъ я прокляла васъ и все ваше племя. Смотрите же теперь: я передъ вами на колѣняхъ. Думаете ли вы, что я шучу?

– Если вы хотите, – сказала Герріэтъ ласковымъ тономъ, – просить y меня прощенья…

– О, совсѣмъ не то! – возразила женщина, бросивъ на нее гордый взглядъ, – я прошу отъ васъ вѣры въ мои слова, и ничего больше. Размыслите, прошу васъ, можно ли мнѣ вѣрить, или нѣтъ.

Продолжая стоять на колѣняхъ, она устремила глаза на каминный огонь, бросавшій яркое пламя на ея погубленную красоту и ея черные волосы, которыхъ одна прядь, переброшенная черезъ плечо, обвилась вокругъ ея руки.

– Я была молода, прелестна, и нѣжныя руки ласкали этотъ локонъ, и страстныя губы впивались въ это чело, – она съ презрѣніемъ ударила себя по лбу, – родная мать не любила меня, какъ родного ребенка, но обожала меня, какъ смазливую дѣвченку, и гордилась мною. Она была скупа, бѣдна, жадна и устроила изъ меня родъ собственности. Никогда, конечно, знатная дама не распоряжалась такъ своею дочерью, никогда не поступила такъ, какъ моя мать, – такихъ примѣровъ не бывало, мы это знаемъ, – и это показываетъ, что чудовищныя матери, замышляющія нравственную гибель своимъ дочерямъ, встрѣчаются только въ нашемъ скаредномъ быту. Нищета, порокъ, гибель – три родныя неразлучныя сестрицы.

Она задумчиво смотрѣла на огонь, теребила и обвивала вокругъ руки длинный локонъ своихъ волосъ и, забывая, по-видимому, о своей слушательницѣ, продолжала мечтательнымъ тономъ:

– Что изъ этого вышло, нѣтъ надобности говорить. Несчастныхъ супружествъ не бываетъ для нашей сестры: на нашу долю достаются только униженіе и гибель. Проклятіе и гибель пали на мою долю… на мою долю!.. Я теряю время, слишкомъ дорогое время… a и то сказать, мнѣ бы не быть здѣсь, если бы я не вдумывалась въ эти вещи. Проклятіе и гибель, говорю я, выпали на мой пай, сдѣлали изъ меня хрупкую игрушку; позабавились мной и потомъ… потомъ вышвырнули меня за окно съ большимъ равнодушіемъ, чѣмъ хрупкую игрушку. Чья рука, думаете вы, вышвырнула меня?

– Зачѣмъ вы меня объ этомъ спрашиваете? – сказала Герріэтъ.

– A зачѣмъ же вы дрожите? – отвѣчала Алиса, охватывая ее своимъ взоромъ. – И упала я глубоко въ этотъ бездонный омутъ проклятія и гибели, и вселился въ меня демонъ нравственной порчи, и скоро сама я сдѣлалась демономъ. Меня впутали въ кражу – во всѣ ея подробности, кромѣ прибыли – отыскали меня, судили и присудили къ ссылкѣ. Не было y меня ни друга, ни копейки за душой. Я была дѣвочкой нѣжныхъ лѣтъ, но скорѣе согласилась бы отправиться на тысячу смертей, чѣмъ идти къ нему за словомъ утѣшенія, если бы даже это слово спасло мою жизнь и честь… Да, самъ дьяволъ могъ изобрѣсти для меня адскія пытки, я бы вытерпѣла ихъ, a не пошла бы къ нему. Но моя мать, жадная и скупая, какъ всегда, отправилась къ нему, будто отъ моего имени, разсказала всю исторію моего дѣла и униженно просила милостыни, пустой милостыни, какихъ-нибудь пять фунтовъ и даже менѣе. Что же, думаете вы, сдѣлалъ этотъ человѣкъ? Омъ надругался надъ моею нищетой, позорно осрамилъ свою жертву и оставилъ меня даже безъ этого бѣднаго знака своего воспоминанія. Онъ былъ очень радъ, что его жертву отсылаютъ за море и не тревожатъ больше его. Кто же, думаете вы, былъ этотъ человѣкъ?

– Зачѣмъ вы меня объ этомъ спрашиваете? – повторила Герріэтъ.

– A зачѣмъ вы дрожите? – сказала Алиса, положивъ свою руку на ея плечо и пожирая ее своими глазами. – Но я читаю отвѣтъ на вашихъ губахъ. Это былъ братъ вашъ, Джемсъ!

Герріэтъ затрепетала всѣми членами, но не отворотила своихъ глазъ отъ ея пожирающаго взора.

– Когда я узнала, что вы его сестра, вы помните, когда это было, я пришла назадъ усталая и хромая, чтобы бросить въ грязь вашъ подарокъ. Я чувствовала въ ту ночь, что y меня, усталой и хромой, достало бы силъ идти на тотъ край свѣта, чтобы пронзить его въ какомъ-нибудь уединенномъ мѣстѣ. Вѣрите ли вы теперь, что я не шучу?

– О, да! Господь съ вами! Зачѣмъ вы опять пришли?

– Съ той поры, – говорила Алиса, продолжая держаться за ея плечо, – я видѣла его. Я слѣдила за нимъ своими глазами среди бѣлаго дня. Если какая-нибудь искра ненависти задремала въ моей груди, она превратилась въ яркое пламя, когда глаза мои остановились на немъ. Вы знаете, чѣмъ и какъ онъ оскорбилъ гордаго человѣка, который – теперь его смертельный врагъ. Каково покажется вамъ, если скажу, что я доставила этому человѣку подробныя свѣдѣнія о немъ?

– Свѣдѣнія? – повторила Герріэтъ.

– Что, если я отыскала человѣка, который знаетъ тайну вашего брата, знаетъ подробности его бѣгства, знаетъ, гдѣ теперь скрываются онъ и его спутница? Что, если этотъ человѣкъ, по моему принужденію, объявилъ обо всемъ передъ его смертельнымъ врагомъ, который не проронилъ ни одного слова? Что, если я, наблюдая этого врага, видѣла, какъ лицо его, при этомъ открытіи, измѣнилось до того, что въ немъ едва остались признаки человѣческаго выраженія? Что, если я видѣла, какъ онъ, взбѣшенный до послѣдней степени, опрометью бросился впередъ, чтобы, не теряя ни минуты, пуститься въ погоню? Что, наконецъ, если я знаю, что онъ летитъ теперь во всю мочь и, быть можетъ, черезъ нѣсколько часовъ настигнетъ вашего брата?

– Отодвиньте свою руку! – вскричала Герріэтъ. – Прочь съ моихъ глазъ!

– Вотъ, что я сдѣлала! – продолжала женщина, не обращая вниманія на этотъ перерывъ. – Думаете ли вы, что я говорю правду? Вѣрите ли вы мнѣ?

– Вѣрю. Отпустите мою руку!

– Еще минуту. Вы можете судить о силѣ моей мстительности, если она продолжалась такъ долго и довела меня до этого поступка.

– Ужасно, ужасно! – сказала Герріэтъ.

– Стало быть, если я, – продолжала Алиса хриплымъ голосомъ, – стою здѣсь спокойно передъ вами на колѣняхъ, прикасаясь къ вашей рукѣ и не спуская глазъ съ вашего лица, то вы можете убѣдиться, что въ груди моей совершилась не совсѣмъ обыкновенная борьба. Я стыжусь самой себя, но принуждена сказать, что я раскаиваюсь. Презирая саму себя, я боролась съ собой весь день и всю прошлую ночь, но жалость безъ всякой причины прокралась въ мое сердце, и я хотѣла бы загладить, если можно, все, что сдѣлано мною. Я не желаю, чтобы они встрѣтились теперь, когда его врагъ ослѣпленъ и взбѣшенъ свыше человѣческой мѣры. Если бы вы сами видѣли его въ прошлую ночь, вы лучше понимали бы опасность.

– Что же мнѣ дѣлать? какъ предупредить ее? – восклицала Геррізтъ.

– Всю прошлую ночь, безконечную ночь, мерещилось мнѣ, a я не спала, что онъ умираетъ окровавленный. Цѣлый день я видѣла его подлѣ себя, и мое сердце надорвалось отъ этихъ видѣній!

– Что мнѣ дѣлать? что мнѣ дѣлать? – повторяла Герріэтъ дрожащимъ голосомъ.

– Пусть напишутъ къ нему, пошлютъ или поѣдутъ, не теряя ни минуты. Онъ въ Дижонѣ. Знаете ли вы, гдѣ этотъ городъ?

– Знаю.

– Извѣстите его, что онъ вовсе не понимаетъ человѣка, котораго онъ сдѣлалъ своимъ врагомъ, если надѣется спокойно встрѣтиться съ нимъ. Скажите, что онъ въ дорогѣ – я это знаю – и спѣшитъ изо всѣхъ силъ. Пусть онъ убирается куда-нибудь и какъ-нибудь, если еще не поздно; встрѣча грозитъ позоромъ и убійствомъ! Мѣсяцъ времени произведетъ огромную разницу въ чувствахъ его врага. Пусть только не встрѣчаются они теперь и чрезъ меня. Гдѣ-нибудь, только бы не тамъ! Когда-нибудь, только бы не теперь! Пусть его врагъ настигнетъ и найдетъ его самъ собою, но не черезъ меня! Довольно и безъ того позорной тяжести на моей головѣ.

Каминный огонь пересталъ отражаться въ ея черныхъ, какъ смоль, волосахъ и пламенныхъ глазахъ; ея рука спустилась съ плеча Герріэтъ, и на мѣстѣ, гдѣ она стояла, не было больше никого и ничего.

Глава LIV
Бѣглецы

Время – одиннадцать часовъ ночи. Мѣсто – номеръ во французской гостиницѣ съ полдюжиною комнатъ: темный и холодный коридоръ, передняя, столовая, гостиная, спальня и еще уборная или будуаръ, миніатюрная и совершенно уединенная комнатка. Все это запирается съ главнаго подъѣзда парою огромныхъ дверей, но каждая комната снабжена еще двумя или тремя своими особенными дверями, удобнѣйшими средствами сообщенія съ остальною частью комнатъ или съ нѣкоторыми потаенными ходами въ стѣнѣ, откуда, въ случаѣ надобности, легко и удобно можно было спускаться, куда слѣдуетъ. Таинственные ходы – вещь самая обыкновенная и необходимая во французскихъ домахъ. Весь номеръ расположенъ въ первомъ этажѣ огромнаго отеля, всѣ четыре стороны котораго, украшенныя стройными рядамитоконъ, обращены на большой квадратный дворъ, испещренный множествомъ пристроекъ.

Въ комнатахъ вообще господствовало великолѣпіе, нѣсколько смягченное меланхолическимъ видомъ, но весьма достаточное, чтобы набросить на всѣ подробности яркій блескъ пышности и комфорта. Потолокъ и стѣны расписаны и раззолочены; полы выровнены, выглажены, вычищены, вылощены; малиновые занавѣсы развѣшены фестонами на окнахъ, дверяхъ, зеркалахъ; сучковатые канделябры, переплетенные на подобіе древесныхъ вѣтвей или бычачьихъ роговъ, выдавались съ удивительнымъ эффектомъ изъ стѣнныхъ панелей. Однако днемъ, когда прокрадывались сюда лучи солнца черезъ отворенныя ставни, повсюду сквозь этотъ комфортъ виднѣлись явные слѣды ветхости и пыли, копоти и дыма, обличавшіе постоянный недостатокъ жильцовъ, и всѣ эти игрушки роскошной жизни представлялись одушевленными плѣнниками, которымъ суждено исчахнуть и погибнуть въ безвыходной тюрьмѣ. Даже ночью, дюжины зажженныхъ свѣчъ не изглаживали совершенно этихъ признаковъ, хотя общій блескъ набрасывалъ на нихъ приличную тѣнь.

Яркій свѣтъ, отражавшійся въ зеркалахъ и позолотахъ, ограничивался на этотъ разъ миніатюрною комнатою, назначенною для будуара. Изъ коридора, гдѣ слабо горѣла тусклая лампада, она представлялась черезъ темную перспективу отворенныхъ дверей сіяющимъ драгоцѣннымъ изумрудомъ. Посреди этого сіянія сидѣла прекрасная женщина – Эдиѳь.

Она была одна. Тотъ же гордый вызовъ и та же гордая осанка во всей ея фигурѣ, хотя щеки немного впали и глаза сдѣлались немного шире. Никакого стыда и никакого поздняго раскаянія на ея угрюмомъ челѣ. Величавая и повелительная, какъ всегда, она ни на что не обращала вниманія и сидѣла спокойно, опустивъ въ землю свои черные глаза.

Она кого-то ждала. Не было въ рукахъ ея ни книги, ни женской работы, и никакія занятія не сокращали для нея скучнаго времени. Зато мыслительная сила была въ полномъ ходу, и какое-то намѣреніе, казалось, проникало весь ея мозгъ. Ея губы дрожали, ноздри раздувались, и грудь отъ внутренняго напряженія подымалась высоко.

Такъ сидѣла и ожидала кого-то во французскомъ отелѣ м-съ Эдиѳь Домби.

Ключъ въ наружной двери повернулся, и въ коридорѣ послышались шаги. Эдиѳь вскочила и вскричала.

– Кто тамъ?

Два человѣка, отвѣчавшіе по-французски, вошли въ комнату съ подносами готовить ужинъ.

– Кто приказалъ?

– Monsieur, занявшій эти покои. Monsieur остановился здѣсь проѣздомъ, en route, только на одинъ часъ, и оставилъ для Madame письмо. Madame изволила получить?

– Да.

– Mille pardons, Madame, – продолжалъ лысый офиціантъ, съ широкой бородой, изъ сосѣдняго ресторана, – я былъ бы въ отчаяніи, если бы въ точности не исполнилъ данныхъ приказаній. Monsieur изволилъ сказать, чтобы ужинъ былъ приготовленъ къ этому часу, и я думаю, онъ предувѣдомилъ Madame o своихъ распоряженіяхъ въ этомъ письмѣ. "Золотая голова" имѣла честь получить приказаніе чтобы ужинъ былъ отличный. Monsieur изволилъ усмотрѣть, что "Золотая голова" умѣетъ высоко цѣнить лестную довѣренность почтенныхъ господъ.

Эдиѳь не сказала ничего и задумчиво смотрѣла, какъ накрывали столъ для двухъ персонъ и ставили вина. Потомъ вдругъ она встала, взяла свѣчу, прошла спальню и гостиную, гдѣ внимательно осмотрѣла всѣ двери, особенно одну, открытую на потаенный ходъ въ стѣнѣ. Она выдернула ключъ, повѣсила его съ наружной стороны и воротилась на прежнее мѣсто.

Накрывъ столъ, лакеи (другой лакей былъ желчный коренастый малый въ сизой курткѣ, гладко выбритый и выстриженный, какъ овца), почтительно остановились y стѣны и ожидали приказаній. Лысый оффиціантъ спросилъ, скоро ли, думаетъ Madame, изволитъ пожаловать Monsieur?

Madame не могла сказать. Ей все равно.

– Какъ все равно? Mille pardons! ужинъ приготовленъ, и его надобно кушать сію же минуту, Monsieur (говорившій по-французски какъ Люциферъ, или какъ французъ, совершенно все равно) изволилъ съ большимъ жаромъ говорить о своей аккуратности. Ба! что за шумъ! Боже великій, Monsieur изволилъ пожаловать!

Дѣйствительно, въ эту минуту Monsieur, сопровождаемый другимъ лакеемъ, проходилъ черезъ амфиладу темныхъ комнатъ съ своими блистательными зубами. Войдя, наконецъ, въ это святилище свѣта и цвѣтовъ, Monsieur обнялъ Madame и заговорилъ съ нею по-французски, какъ съ своею очаровательною женою.

Боже мой! Madame въ обморокѣ! Ей отъ робости сдѣлалось дурно!

Восклицанія принадлежали лысому оффиціанту съ широкой бородкой. Ho Madame только вздрогнула и отпрянула назадъ. Прежде, чѣмъ были произнесены эти слова, она уже стояла во весь ростъ, облокотившись на бархатную спинку креселъ. Черты ея лица были неподвижны.

– Франсуа побѣжалъ за ужиномъ въ трактиръ "Золотой Головы". Онъ летаетъ въ этихъ случаяхъ, какъ Люциферъ или какъ птица. Чемоданъ Monsieur въ комнатѣ. Все въ порядкѣ. Ужинъ явится сію минуту.

Излагая эти факты, лысый оффиціантъ кланялся и улыбался. Ужинъ принесли.

Горячія блюда были на жаровнѣ, холодное поставили на столъ; принадлежности сервиза красовались на буфетѣ. Monsieur остался доволенъ этимъ порядкомь. Слуги могутъ поставить жаровню на полъ и идти. Monsieur сниметъ блюда собственными руками.

– Pardon! – учтиво замѣтилъ плѣшивый оффиціантъ. – Намъ нельзя идти!

Monsieur былъ другого мнѣнія. Онъ мотъ обойтись безъ слуги въ эту ночь.

– Ho Madame, – замѣтилъ оффиціантъ.

– У Madame есть горничная, – возразилъ Monsieur. Этого довольно.

– Mille pardons, Monsieur! При Madame нѣтъ горничной.

– Я пріѣхала одна, – сказала Эдиѳь. – Такъ мнѣ было нужно. Я привыкла путешествовать одна. Не надобно прислуги. Пусть они идутъ и не присылаютъ никого.

Monsieur выпроводилъ слугъ въ коридоръ и заперь за ними дверь. Лысый оффиціантъ, оборачиваясь съ низкимъ поклономъ назадъ, замѣтилъ, что Madame все еще стоить въ прежнемъ положеніи. Черты ея лица, какъ и прежде, были неподвижны, хотя она смотрѣла во всѣ глаза.

Когда звукъ этого огромнаго ключа въ рукѣ Каркера, запиравшаго наружную дверь, раздавался въ пустыхъ комнатахь и, умирая постепенно, достигалъ въ заглушенномъ видѣ до отдаленнаго будуара, бой соборныхъ часовъ, гудѣвшихъ полночь, смѣшался въ ушахъ Эдиѳи съ этимъ звукомъ. Каркеръ, дѣлая паузы, вслушивался, по-видимому, такъ же какъ и она, и потомъ тяжелою стопой пошелъ назадъ, запирая двери во всѣхъ комнатахъ. Эдиѳь на минуту оставила бархатную спинку креселъ, и рука ея пододвинула къ себѣ столовый ножикъ; потомъ она опять остановилась въ прежней позѣ.

– Какъ странно, мой ангелъ, что вы ѣхали одна! – сказалъ онъ при входѣ въ комнату.

– Что? – возразила она.

Тонъ ея голоса былъ такъ суровъ, и гордая голова съ такою живостью повернулась къ нему, сверкая своими жгучими глазами, что м-ръ Каркеръ, со свѣчею въ рукахъ, остановился неподвижно, какъ будто она приковала его къ мѣсту.

– Я говорю, – началъ онъ, наконецъ, поставивъ свѣчу на столъ и стараясь улыбнуться, – какъ это странно, что вы пріѣхали одна! Предосторожность совершенно лишняя! Вы могли нанять горничную въ Руанѣ или Гаврѣ: времени было слишкомъ много, хотя вы самая капризная и упрямая изъ женщинъ, которыя всѣ затмеваются вашей красотой.

Ея глаза засверкали какимъ-то дикимъ блескомъ, но она стояла, не перемѣняя позы и не говоря ни слова.

– Никогда вы не были такъ прекрасны, какъ теперь, въ эту счастливую ночь. Даже картина, которую я всегда носилъ въ своей душѣ, любуясь на нее день и ночь въ тяжкую годину испытанія, – самая слабая копія передъ очаровательнымъ оригиналомъ.

Ни одного слова въ отвѣтъ, ни одного взгляда. Поникшія вѣки совсѣмъ закрыли ея черные глаза, но голова ея держалась гордо.

– Тяжелое было время! – продолжалъ Каркеръ, начиная улыбаться, – но вотъ оно прошло, и мы тѣмъ безопаснѣе можемъ наслаждаться настоящимъ. Сицилія будетъ мѣстомъ нашего убѣжища. Въ беззаботной и очаровательнѣйшей странѣ Европы мы станемъ, мой ангелъ, искать вознагражденія за продолжительное рабство.

М-ръ Каркеръ рѣшительно повеселѣлъ и уже готовился съ отверстыми объятіями приступить къ своей красавицѣ. Но Эдиѳь быстро схватила ножъ и отступила шагъ назадъ.

– Остановись, – сказала она, – или я тебя убью!

Они оба безмолвно смотрѣли друтъ на друга.

Изумленіе и ярость отразились на его лицѣ, но онъ мгновенно подавилъ эти чувства и продолжалъ спокойнымъ тономъ:

– Тише, мой ангелъ, тише! Мы одни, и никто насъ не видитъ и не слышитъ. Неужели вы думаете запугать меня этой дѣвственной вспышкой!

– A развѣ ты надѣешься запугать меня, когда говоришь объ уединеніи этого мѣста? Думаешь ли отвратить меня отъ моихъ намѣреній, припоминая, что никто здѣсь меня не услышитъ, меня, которая нарочно пріѣхала сюда, чтобы стать съ тобой лицомъ къ лицу? Отважилась ли бы я на этотъ поступокъ, если бы въ моемъ сердцѣ существовала боязнь? Нѣтъ, робость не заставила бы меня явиться на этомъ мѣстѣ и въ этотъ часъ, чтобы высказать тебѣ все, что y меня на умѣ!

– A что такое y васъ на умѣ, прекрасная упрямица? Право, mon amour, въ этомъ положеніи вы прекраснѣе всѣхъ женщинъ на свѣтѣ. Говорите: я слушаю.

– Я ничего не скажу, – возразила она, – до тѣхъ поръ, пока ты не сядешь на стулъ… не то… не подходи ко мнѣ! Ни шагу больше! не то я убью тебя!

– Развѣ вы принимаете меня за своего супруга? – возразилъ м-ръ Каркеръ, стараясь, но весьма неудачно, улыбнуться.

Не удостаивая его отвѣтомъ, она протянула руку, указывая ему на стулъ. Онъ закусилъ губы, нахмурился, засмѣялся и сѣлъ съ пораженнымъ, нерѣшительнымъ, нетерпѣливымъ видомъ, котораго онъ не могъ побѣдить.

Она бросила ножикъ на столъ и, приложивъ руку къ своей груди, говорила:

– Лежитъ здѣсь вещь, увѣряю тебя, не похожая на любовный медальонъ, и если разъ ты осмѣлишься осквернить меня своимъ прикосновеніемъ, я испробую ее на тебѣ какъ на пресмыкающейся гадинѣ, которую ничего не стоитъ раздавить. Замѣть это хорошенько!

Онъ попробовалъ улыбнуться и попросилъ ее шутливымъ тономъ скорѣй окончить эту комедію, такъ какъ ужинъ простываетъ. Но тайный взглядъ, брошенный на нее, былъ очень угрюмъ и неспокоенъ; его нога сдѣлала нетерпѣливое движеніе.

– Сколько разъ, – говорила Эдиѳь, склоняя на него свой мрачный взоръ, – твое безстыдное плутовство подвергало меня оскорбленіямъ и обидамъ? сколько разъ твои обидные слова и взгляды издѣвались надо мной, какъ надъ невѣстой и несчастной женой? сколько разъ ты обнажалъ и растравлялъ рану моей любви къ этой невинной и беззащитной дѣвушкѣ? Ты съ неумолимой злостью раздувалъ пламя, которое меня пожирало, кололъ и жалилъ меня со всѣхъ сторонъ и возбудилъ въ этой груди отчаянное мщенье, которое, быть можетъ, никогда бы не горѣло съ такою яростью.

– Вы вели аккуратный счетъ всѣмъ этимъ матеріямъ, надо отдать вамъ справедливость. Ну, сударыня, продолжайте. Впередъ, прекрасная Эдиѳь! Для вашего супруга это хоть куда… бѣдный Домби…

– Ты былъ его совѣтникомъ, льстецомъ и другомъ, и этого слишкомъ довольно, чтобы презирать васъ обоихъ, хотя бы всѣ другія причины роковой ненависти разлетѣлись въ дребезги! – сказала Эдиѳь съ такимъ гордымъ презрѣніемъ, отъ котораго онъ невольно затрепеталъ.

– Такъ неужели только для этого вы убѣжали со мной? – спросилъ м-ръ Каркеръ, дѣлая судорожное движеніе.

– Да, и это послѣдній разъ мы стоимъ здѣсь другъ передъ другомъ, лицомъ къ лицу. Злодѣй! Мы въ полночь встрѣтились и въ полночь разстанемся. Ни одной минуты не остаюсь я послѣ того, какъ выговорю свое послѣднее слово.

Онъ схватился рукою за столъ и бросилъ на нее свой безобразнѣйшій взглядъ, но не тронулся съ мѣста и не произнесъ никакой угрозы.

– Я женщина, закаленная въ униженіи и безславіи съ первыхъ лѣтъ моего несчастнаго дѣтства, – продолжала Эдиѳь, выступая впередъ съ своими сверкающими глазами. – Меня выставляли на показъ и отвергали, навязывали встрѣчнымъ покупщикамъ, продавали и оцѣнивали до тѣхъ поръ, пока душа зачахла отъ стыда и заклеймилась позоромъ. Не было во мнѣ природной граціи или пріобрѣтеннаго таланта, которые бы служили для меня утѣшеніемъ и отрадой: ихъ разбрасывали и вывѣшивали всюду, чтобы надбавить мнѣ цѣну, точь-въ-точь, какъ дѣлаетъ съ своимъ товаромъ какой-нибудь площадной крикунъ. Мои бѣдные, гордые пріятели любовались мною и одобряли эти сцены, и всякая связь между нами замерла въ моей груди. Нѣтъ изъ нихъ ни одного, который бы въ моихъ глазахъ стоилъ больше комнатной собаки. Я стояла одна во всемъ свѣтѣ и отлично понимала, какъ пустъ для меня этотъ міръ, и какъ, въ свою очередь, я пуста для него. Вы это знаете, сэръ, и понимаете, что мнѣ нечего было гордиться этой славой.

– Да, я воображалъ это, – замѣтилъ м-ръ Каркеръ.

– И разсчитывали на это, – прибавила она, – и преслѣдовали меня. Хладнокровная ко всему на свѣтѣ и проникнутая совершеннымъ презрѣніемъ къ безжалостнымъ орудіямъ, истребившимъ во мнѣ человѣческія чувства, я не могла не знать, что супружеская связь, какая бы ни была, прекратитъ, по крайней мѣрѣ, этотъ постыдный торгъ, доступный для всякаго вѣтрогона, который нагло позволялъ себѣ браковать и безславить выставленную жертву. Вотъ почему, въ свою очередь, я сама согласилась на низкій торгъ, какъ презрѣнная женщина съ веревкою на шеѣ, которую пьяный мужъ продаетъ на какой-нибудь торговой площади среди бѣлаго дня. Вы это знаете.