Kitobni o'qish: «Почему мы помним. Как раскрыть способность памяти удерживать важное»
Charan Ranganath
Why We Remember
Unlocking Memory's Power to Hold on to What Matters
* * *
© Charan Ranganath, 2024
© А. Петрова, перевод на русский язык, 2025
© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2025
© ООО «Издательство Аст», 2025
Издательство CORPUS ®
Введение
Встречайте свое помнящее «я»
Моя способность вспомнить текст песни восьмидесятых значительно превышает мою способность вспомнить, зачем я зашел на кухню.
Анонимный интернет-мем
Задумайтесь на секунду о том, кто вы прямо сейчас.
Подумайте о своих близких людях, о работе, географическом положении, текущих жизненных обстоятельствах. Что в вашем жизненном опыте самое неизгладимое – что сделало вас таким, какой вы есть? Каковы ваши самые глубокие убеждения? Какие решения – большие и маленькие, хорошие и плохие – привели вас сюда, в этот момент?
На эти решения, как правило, влияет – а иногда и полностью определяет их – память. Перефразируем нобелевского психолога Дэнни Канемана: живет ваше «переживающее „я“», но решения принимает «помнящее „я“»1.
Иногда это решения незначительные, бытовые: что съесть на обед, стиральный порошок какой марки взять с магазинной полки. А иногда это решения, круто поворачивающие жизнь: какую выбрать карьеру, где жить, во что верить, как растить детей, какими людьми себя окружить. Более того, память определяет то, как вы будете относиться к этим решениям. Канеман и другие в рамках множества исследований показали, что счастье и удовлетворенность решениями зависит не от того, что вы испытали, а от того, что вы помните.
Коротко говоря, ваше помнящее «я» постоянно – и всеобъемлюще – задает ваше настоящее и будущее: оно воздействует практически на каждое принимаемое вами решение. Это не всегда плохо, но из этого следует, что стоит разобраться в помнящем «я» и механизмах его далеко идущего воздействия.
Однако зачастую мы не замечаем, насколько память пронизывает все наши мысли, действия, эмоции и решения – до тех пор, пока она нас не подводит. Когда я рассказываю новым знакомым, что занимаюсь исследованиями памяти, меня чаще всего спрашивают: «Почему я такой забывчивый?» Я и сам часто задаюсь этим вопросом. Каждый день я забываю имена, лица, разговоры – даже чем я должен заниматься в какой-то конкретный момент. Мы все иногда впадаем в отчаяние, будучи не в силах что-то вспомнить, – а с возрастом эта проблема начинает пугать всерьез.
Серьезная потеря памяти, несомненно, изнурительна, но обычные наши заботы и жалобы на повседневную забывчивость в основном обусловлены устоявшимися заблуждениями. Вопреки распространенному мнению, главное, что стоит вынести из науки о памяти, – это не то, что можно или даже следует помнить больше. Загвоздка в первую очередь не в памяти, а в наших неверных представлениях о том, что такое память.
От нас не требуется помнить все свое прошлое. Механизмы памяти строились не для того, чтобы мы вспомнили, как звали того-то парня, которого мы встретили на такой-то тусовке. Как говорил британский психолог сэр Фредерик Бартлетт, один из столпов в истории исследований памяти, «буквальное вспоминание предельно неважно»2.
Так что не стоит спрашивать: «Почему мы забываем?» – вместо этого стоит спросить: «Почему мы помним?»
Мое путешествие к ответу на этот вопрос началось ветреным осенним днем в 1993 году. Мне было 22 года, я учился в аспирантуре по клинической психологии в Северо-Западном университете и только что разработал свое первое исследование памяти – хотя как раз память-то исследовать и не предполагалось. Я изучал клиническую депрессию, и мы собирались экспериментально проверить теорию о влиянии грусти на внимание. Я вошел в лабораторию Cresap, в наушниках орала группа Hüsker Dü (что со шведского переводится как «Ты помнишь?») – я хотел собраться с духом перед своим первым электроэнцефалографическим экспериментом. Крепить электроды к голове было непросто: у студентки-испытуемой были пышные кудри. Полчаса я пялился в монитор, завороженный волнами электрической активности ее мозга, а потом пришло время снимать электроды и наводить порядок. Я старался изо всех сил, но она все равно ушла из лаборатории с коркой густого проводящего геля в волосах.
Эксперимент заключался в том, чтобы навести грусть на эмоционально стабильных людей, а затем наблюдать, повлияет ли настроение на то, станут ли испытуемые обращать больше внимания на отрицательно заряженные слова (например, «травма», «мучения») по сравнению с нейтральными (например, «банан» или «дверь»). Чтобы опечалить добровольцев, мы ставили им замедленную классическую музыку, в том числе «Русь под игом монгольским» Сергея Прокофьева из фильма «Александр Невский»3: эта вещь так эффективно вызывает грусть, что ее задействовали в целом ряде исследований клинической депрессии. Включив фоновую музыку, мы просили добровольцев вспомнить эпизод или событие из прошлого, когда им было грустно. Мы предполагали, что музыка поможет вспомнить грустные события, а память о грустных событиях, в свою очередь, опечалит людей. Мы оказались правы – срабатывало раз за разом.
Остальная часть эксперимента провалилась, но меня зацепило то, что у нас получилось воспользоваться памятью людей о прошлом, чтобы повлиять на то, как они себя чувствовали и смотрели на вещи в настоящем. Дело было не просто в том, что мысли о болезненном событии из прошлого наводили на них грусть: само состояние грусти позволяло им легче вспоминать другие грустные события. С тех пор меня завораживало, как сильно структуры мозга, лежащие в основе того, что мы называем «вспоминанием», влияют на наши мысли и чувства в настоящий момент, а следовательно, и на то, как мы движемся в будущее.
Можно вызвать воспоминания в лаборатории при помощи траурной музыкальной пьесы, но в реальном мире они иногда подкрадываются к нам в самые неожиданные моменты и из самых неожиданных источников – слово, лицо, запах или вкус. Мне вот хватает двух аккордов песни «Born in the USA», чтобы окунуться в поток воспоминаний об одноклассниках из старшей школы, которые регулярно отпускали в мою сторону разнообразные расистские эпитеты.
Звуки, запахи и виды, которые мы воспринимаем в настоящем, могут отправить нас и к счастливым временам в нашей памяти. Песня инди-рок-группы fIREHOSE неизменно возвращает меня на первое свидание с Николь, моей будущей женой. Запах джекфрута напоминает о прогулке на пляже с дедом в Мадрасе. При виде ярко расписанной стены возле небольшого паба в Беркли под названием «Звездный плуг» я вновь оказываюсь в студенчестве, когда мы сыграли знаменательный концерт с нашей рок-группой Plug-In Drug (согласен, название было ошибкой4).
Впечатления, которые мне запомнились, и чувства, которые они вызывают, связаны с одним из фундаментальных принципов, на которые опирается почти вся моя работа – как в роли клинического психолога, так и в роли нейробиолога: память – далеко не только архив прошлого: это призма, сквозь которую мы видим себя, других и весь мир. Это соединительная ткань, лежащая в основе всего, что мы говорим, думаем и делаем. Мой выбор профессии был, несомненно, обусловлен и моим опытом иммигранта в первом поколении, который дал мне стойкое чувство инаковости. До такой степени, что иногда мне кажется, будто я инопланетянин и копаюсь в человеческих мозгах, чтобы попытаться разобраться, почему же люди себя так ведут.
Чтобы по-настоящему оценить причудливые способы, какими человеческий мозг улавливает прошлое, нужно задавать более глубокие вопросы: почему и как память определяет нашу жизнь. Разнообразные механизмы, участвующие в работе памяти, эволюционировали, чтобы отвечать все новым требованиям выживания. Нашим предкам приходилось ставить на первое место информацию, которая помогала им подготовиться к будущему. Они должны были помнить, какие ягоды ядовиты, какие люди скорее помогут, а какие – предадут, в каком месте по вечерам дует нежный ветерок, где есть питьевая вода и какая река кишит крокодилами. Эти воспоминания помогали им дожить до следующего ужина.
С этой точки зрения становится очевидно: то, что мы часто считаем недостатками памяти, является и ее характерными свойствами. Мы забываем, потому что памяти необходимо отдать предпочтение важной информации – держать ее под рукой, чтобы воспользоваться, как только понадобится. Наши воспоминания податливы и иногда неточны, потому что мозг формировался для ориентирования в постоянно меняющемся мире. Место, где раньше можно было вдоволь прокормиться, может теперь оказаться безжизненной пустыней. Человек, которому мы доверяли, теперь может представлять угрозу. Человеческой памяти требовалось скорее быть гибкой5 и подстраиваться под контекст, нежели быть неизменной и фотографически точной.
Так что эта книга не о том, как запомнить все. В следующих главах я скорее раскрою вам глубины механизмов памяти, чтобы вы смогли понять, как помнящее «я» влияет на ваши отношения, решения и идентичность, а также на социальный мир, в котором вы обитаете. Поняв, насколько широко простирается власть помнящего «я», вы сможете сосредоточиться на запоминании того, что хотите удержать в памяти, и пользоваться прошлым для ориентировки в будущем.
В первой части этой книги я познакомлю вас с фундаментальными механизмами работы памяти, с принципами, по которым мы забываем, и с тем, как запоминать важное. Но это лишь начало пути. Во второй части мы еще глубже погрузимся в скрытые силы памяти, определяющие то, как мы трактуем прошлое и формируем восприятие настоящего. Наконец, в третьей части мы исследуем то, как податливая природа памяти позволяет подстраиваться под изменчивый мир, и рассмотрим более обширные следствия того, как наши собственные воспоминания связаны с чужими.
На этом пути вы познакомитесь с людьми, на чью жизнь кардинально повлияли специфические особенности памяти: кто-то помнит слишком много, кто-то не может запоминать новое, кого-то мучают воспоминания о прошлом, кто-то серьезно пострадал от ошибок чужой памяти. Их истории, как и более обычные истории вроде моей, демонстрируют, как (иногда) невидимая рука памяти ведет нас по жизни.
Память – это не только то, кем мы были: это и то, кто мы есть, и кем мы можем стать – как отдельные люди и как общество. История того, почему мы помним, – это история человечества. И эта история начинается с нейронных связей, которые связывают воедино прошлое с настоящим, а настоящее – с будущим.
Часть первая
Основные принципы памяти
1. Где мой разум?
Почему мы что-то помним, а что-то забываем
Может быть, память моя так плоха потому, что я всегда делаю не меньше двух дел одновременно. Проще забыть то, что ты сделал лишь наполовину или на четверть.
Энди Уорхол
В течение жизни нам приходится воспринимать намного больше информации, чем организм в принципе способен сохранить. По некоторым прикидкам, средний американец получает 34 гигабайта (или 11,8 часа) информации в день6. Почти непрерывный поток изображений, слов и звуков льется на нас из смартфонов, интернета, книг, радио, телевидения, электронной почты и социальных сетей, не говоря уже о непосредственном опыте, который мы получаем в физическом мире – неудивительно, что мы помним не все. Удивительно скорее, что мы вообще запоминаем хоть что-то. Человеку свойственно забывать. Но забывание – чуть ли не основной источник наших хлопот и огорчений.
Сам собой возникает вопрос: «Почему одни события мы помним, а другие забываем?»
Не так давно мы с Николь отмечали тридцатилетие знакомства. По этому поводу мы откопали старые семейные видеозаписи, которые годами собирали пыль, и отдали в оцифровку. Особенно меня интересовали съемки с дней рождения нашей дочери Майры. Включая их, я ждал, что нахлынет поток воспоминаний. Но обнаружил, что почти все видел будто впервые. И ведь снимал я сам – но не помнил этих праздников как отдельных событий, за одним исключением.
Когда Майра была маленькой, мы устраивали ей дни рождения в таких местах, как зоопарк Сакраменто, местный естественнонаучный музей, гимнастическая студия или крытый скалодром. Там детям есть чем заняться, они не теряются, есть бесперебойный доступ к еде и сладким напиткам, и в течение забронированных двух часов им предлагают разнообразные развлечения. На этих праздниках я тоже участвовал в веселье, но в основном сосредоточивался на том, чтобы запечатлеть драгоценные мгновения – для нас с Николь, на память.
Когда Майре исполнялось восемь, я решил попробовать кое-что новенькое. В детстве мы с братом Рави праздновали дни рождения дома. Нам было очень весело, а родителям не приходилось особенно тратиться. Так что в тот год я последовал своим панковским убеждениям «сделай сам» и устроил день рождения Майры у нас дома. Все, кому когда-нибудь приходилось устраивать детский день рождения, знают, что главная цель – занять детей. Майра увлекалась художествами, и в соседнем городке я нашел магазин, где можно было купить керамические заготовки в форме кошек: дети могли бы расписать их глазурью, а потом обжечь и забрать домой. К тому же я подвесил во дворе пиньяту в виде Губки Боба – казалось, дело в шляпе.
Ох, как же я ошибался. Кошек расписали минут за пятнадцать. Торта надо было дожидаться еще несколько часов, дети начинали маяться, и я начинал паниковать. Я вывел их во двор и предложил по очереди лупить пиньяту – она отказывалась лопаться. Пришлось брать дело в свои руки: я достал из гаража клюшку для гольфа и пробил огромную дыру. Повсюду полетели конфеты, а дети буквально накинулись на Губку Боба из папье-маше – смахивало на сцену из сериала «Ходячие мертвецы». Одна девочка заприметила в траве сникерс-мини и совершила ради него достойный олимпийской гимнастки прыжок через весь двор.
Для торта все еще было слишком рано, так что мне пришла в голову светлая идея предложить им поиграть в перетягивание каната со старой веревкой, которая попалась мне в гараже. Накануне прошел дождь, дети поскальзывались в грязи и траве. Помню, как огляделся в какой-то момент – ошалевшие от сладкого дети гонялись друг за другом по всему двору, кто-то жаловался на ожоги от веревки, пара человек по очереди добивала останки Губки Боба клюшкой для гольфа – и подумал, как быстро день рождения восьмилетнего ребенка переходит от расписывания керамики к «Повелителю мух». То был не лучший миг моей жизни, но как раз его я помню в мучительных подробностях.
Не все наши впечатления одинаково важны. Одни совершенно незначительны, другие мы надеемся сохранить навсегда. К сожалению, даже бесценные моменты иногда ускользают сквозь пальцы. Тогда я мог бы поклясться, что запомню все дни рождения Майры – так почему же этот так выделялся, а другие праздничные записи смотрелись как повторы давно забытого сериала?
Как так выходит, что опыт, который кажется столь запоминающимся, пока мы его проживаем, в итоге сводится к смутному, едва различимому образу?
Хоть мы и склонны считать, что можем и должны запоминать все, что хотим, – на самом деле мы созданы, чтобы забывать: это один из главных уроков, которые следует вынести из науки о памяти. Как мы узнаем в этой главе, отдавая себе отчет в том, как мы запоминаем и почему забываем, мы сможем сохранить воспоминания о самых важных для нас моментах.
Наладить нужные связи
Научные исследования памяти в том виде, в котором мы знаем их сегодня, начал в конце XIX века немецкий психолог Герман Эббингауз7. Предусмотрительный и методичный ученый пришел к выводу, что для понимания памяти вначале нужно научиться объективно ее измерять. Эббингауз не стал расспрашивать людей о субъективных воспоминаниях вроде детских праздников, а разработал новый подход к измерению запоминания и забывания. И, в отличие от современных психологов, которым доступна роскошь собирать данные со студентами-добровольцами, бедняге Эббингаузу приходилось работать в одиночку. Словно безумный ученый из готического ужастика, он подвергал себя нудным экспериментам, в которых заучивал тысячи бессмысленных трехбуквенных слов – триграмм из гласной между двумя согласными. Замысел состоял в том, что память можно измерить, сосчитав число триграмм – DAX, REN, VAB и т. п., – которые удастся выучить и запомнить.
Остановимся на минутку, чтобы оценить масштаб кропотливых трудов Эббингауза. В трактате 1885 года «О памяти: вклад в экспериментальную психологию» он писал, что мог запомнить только 64 триграммы за сорокапятиминутную сессию, так как «к концу сессии часто возникали утомление, головная боль и другие симптомы»8. Его титанический труд принес плоды: эксперименты выявили некоторые фундаментальные свойства того, как мы запоминаем и забываем. Одно из его главных достижений – кривая забывания: он первым графически изобразил, как быстро мы забываем информацию. Эббингауз обнаружил, что всего спустя 20 минут после заучивания списка триграмм он уже не помнил половины. Через день забывалось две трети заученного. К его экспериментальным методам есть некоторые вопросы9, но выводы остаются в силе: многое из того, что вы переживаете прямо сейчас, будет забыто меньше чем за день. Почему?
Чтобы ответить на этот вопрос, начнем с того, как вообще формируются воспоминания. Каждая зона человеческого неокортекса – складчатой массы серого вещества на внешней поверхности мозга – состоит из огромных скоплений нейронов10, по некоторым оценкам, их примерно 86 миллиардов. Для масштаба – это более чем вдесятеро больше населения Земли. Нейроны – базовая единица мозга. Эти специализированные клетки отвечают за передачу в различные области мозга сообщений о сенсорной информации, воспринимаемой из мира. Все, что мы чувствуем, видим, слышим, обоняем, к чему прикасаемся, каждый наш вздох, каждое движение (простите, не удержался)11 происходит благодаря тому, что нейроны общаются между собой. Если вы чувствуете, что влюбились, разозлились или проголодались – это поговорили друг с другом ваши нейроны. Они могут работать и в фоновом режиме, регулируя важные, но даже не осознаваемые функции – например, сердцебиение. Они работают даже когда мы спим, наполняя голову безумными снами.
Нейробиологи до сих пор разбираются в том, как именно все эти нейроны работают сообща, но на данный момент нам известно достаточно, чтобы строить компьютерные модели, учитывающие основные принципы работы мозга. По сути, нейроны работают по принципу демократии. Как у каждого человека есть только один голос, чтобы повлиять на результаты выборов – так и каждый нейрон играет лишь крошечную роль в любых нейронных расчетах. В условиях демократии мы вступаем в политические союзы, чтобы продвигать собственные интересы; так поступают и нейроны – объединяются, чтобы чего-то добиться в мозге. Канадский нейробиолог Дональд Хебб, чья работа значительно продвинула наше понимание роли нейронов в научении, называл эти объединения клеточными ансамблями.
В нейробиологии, как и в политике, все зависит от нужных связей.
Чтобы лучше понять, как все это устроено, давайте взглянем, что происходит, когда новорожденный ребенок слышит человеческую речь. Еще не зная языка, младенцы слышат разницу между разными звуками, но не знают, как извлекать из этих звуков лингвистически значимую информацию. К счастью, с первых минут нашей жизни мозг принимается разбираться в том, что мы слышим, и пытается разбивать непрерывный поток звуковых волн на отдельные слоги. Что в итоге услышит ребенок, зависит от результатов «выборов», происходящих в областях мозга, где обрабатывается речь. Возможно, ребенок слышит звук, но в комнате шумно, и не совсем понятно, сказали «спать» или «стать». Где-то в речевых центрах мозга крупная коалиция нейронов отдает голос за «спать», коалиция поменьше выбирает «стать», а оставшееся меньшинство голосует за других кандидатов. Голоса подсчитываются меньше чем за полсекунды, и в итоге ребенок понимает, что пора – спать.
Здесь в дело вступает научение. После «выборов» победившая коалиция стремится укрепить свои позиции. Нейроны, которые поддерживали победителя слишком слабо, нужно наставить на путь истинный, а те, которые не поддержали его вовсе, нужно устранить. Связи между нейронами, выбравшими «спать», укрепляются, а связи с нейронами, голосовавшими не за тот звук, ослабляются. Но бывает и так, что ребенок отчетливо слышит слово «стать». Связи между нейронами, поддерживающими «стать», укрепятся, а их связь с нейронами, выбиравшими ошибочное слово, ослабнет. В таких послевыборных перетасовках «партии» все больше разделяются, нейроны становятся еще более привязанными к ансамблям, которые они и так поддерживали, и все больше отделяются от тех, к которым относились прохладнее. От этого «выборы» становятся все более эффективными, и их итог становится очевиден еще в начале голосования.
Детский мозг особенно пластичен и постоянно перестраивается, оптимизируя восприятие окружающей среды. За первые несколько лет жизни младенцы достигают огромных успехов в том, чтобы выделять отдельные слоги, превращая непрерывный поток звука в осмысленную речь – это происходит благодаря постоянной реорганизации связей между нейронами. Но по мере того как эти нейроны образуют устойчивые коалиции, различающие звуки, они становятся менее чувствительными к различиям между звуками, которые не фигурируют в данном языке. Нейроны будто выбирают из меньшего числа кандидатов на основании нескольких ключевых факторов.
Способность младенцев реагировать на новый опыт изменением связей в неокортексе называется нейропластичностью. Мы прекрасно знаем, что она уменьшается по мере взросления, хотя в новостях и телепередачах научные данные представляют в несколько искаженном виде12: нам подают гнетущую перспективу того, как с возрастом нейропластичность уходит безвозвратно. На этом выстраивают рекламу компании, продающие товары для отсрочки неизбежного ухудшения памяти. Да, после двенадцати лет нейронные союзы вокруг знакомых звуков действительно упрочиваются достаточно, чтобы стало труднее заучивать новые виды слогов с той же скоростью. Поэтому начать учить китайский или хинди в сорок лет труднее, чем при погружении в языковую среду с детства. К счастью, взрослому мозгу и без таблеток, порошков и добавок хватает пластичности. По мере приобретения нового опыта связи в мозге постоянно преобразуются, чтобы улучшать восприятие, движение и мышление. Более того, если взглянуть за рамки базового восприятия (что мы видим, слышим, обоняем, к чему прикасаемся, что чувствуем на вкус) и перейти к высшим функциям (оценки, суждения, решение задач), мы увидим, что мозг обладает удивительной пластичностью и результаты нейронных «выборов» оказываются весьма спорными.
Представьте, что вы провели неделю в Дели за изучением хинди и хотите заказать в ресторане воды. Вы запомнили слово всего час назад, а оно уже потерялось. К сожалению, пока вы не наберетесь опыта, многие слова на хинди будут звучать для вас похоже. Клеточный ансамбль для нужного слова (paani) еще не обрел прочных связей, и в обилии конкурирующих вариантов многие нейроны не знают, на чьей они стороне. Это та же задача, которую мы решаем, пытаясь вспомнить более сложные впечатления, например, прекрасно организованный день рождения моей дочери в зоопарке Сакраменто. Чтобы добраться до того, что мы хотим вспомнить, нужно найти путь к нужным нейронным союзам – но часто случается так, что союз, в котором скрывается нужное воспоминание, вступает в жесткую конкуренцию с другими коалициями, содержащими ненужные вам в данный момент воспоминания. Иногда конкуренция не так страшна, но, если союзов много и воспоминания в них похожие, борьба может оказаться напряженной и безусловного победителя может так и не выявиться. В исследованиях памяти конкуренция между разными воспоминаниями называется интерференцией: именно ее следует винить в большей части нашего повседневного забывания13. Ключ к тому, чтобы избежать интерференции, – формировать воспоминания, которые способны победить конкурентов; к счастью, это нам вполне по силам.