Kitobni o'qish: «Перед половодьем»
1
Осенний ветер зол и дик – свистит и воет. Темное небо покрыто свинцовыми тучами, Волга вспененными волнами. Как таинственные звери, они высовывают седые, косматые головы из недр темно-синей реки и кружатся в необузданных хороводах, радуясь вольной вольности и завываниям осеннего ветра.
Медленно и важно пробирается среди разнузданных волн белый пароход с двумя угрюмыми трубами. Круглые окна кают – безжизненные глаза, красные лопасти двух колес – могучие лапы, – пароход нем и равнодушен, как судьба. Режет темно-синюю воду гордою грудью и оставляет за собой две глубокие раны на теле реки. Весь он упорство: и спасательные круги, и красные ведра, в строгом порядке развешанные вдоль бортов, и глухое, железное сердце, мерно вздрагивающее где-то в машинном отделении. Только белая, грациозная лодка на носу парохода – как скорбная невеста, украденная злым волшебником из родимого терема.
А вот и сам он, безжалостный чародей, пленивший речную красавицу. В синеньком драповом пальтеце и с озябшим носом – пуговкой; стоит около капитанской рубки и от холода ежится; черные ленты матросской шапочки печально развеваются по ветру, задевая посиневшее личико ребенка раздвоенными концами. И уже маленький человек собирается заплакать, хотя на черном околышке шапочки красуется золотистая надпись «Виктор», что значит – победитель.
Вдруг – порыв осеннего ветра: в бок судна – высокие волны, а с маленьким человеком – несчастие. Матросская шапочка срывается с головы, взлетает до крыши капитанской рубки и, несколько раз перевернувшись в воздухе, словно недоумевая, куда ей дальше направиться, стремительно падает за борт, в темно-синюю воду. Хороводы вспененных волн обдают ее брызгами, а осенний ветер трубит гордо и торжественно. Веселая шутка им сыграна – есть что порассказать мудрым елям-монахиням в далеком темном бору.
Маленький человек сначала столбенеет от неожиданности, а потом, взявшись за белокурую головку обеими руками, разражается безутешными рыданиями:
– Ой… ой! Ой… ой!
Какое страдание!
Ведь, маленький человек так любил эту шапочку, что не променял бы ее ни на бриллиантовую звезду, ни на трон восточного деспота.
– Ой… ой! Ой… ой!
Милая золотистая надпись! Милая лента с раздвоенными концами! Было много – и нет ничего. Сокровище на веки утрачено.
Маленький человек утирает кулачками катящиеся из глаз горькие слезы. Внезапно над его ухом раздается пронзительный свисток. Мальчик с изумлением обертывается и глядит на коренастые трубы, – ему кажется, это они так хрипло свистят, потому что они большие и черные. Вероятно, некий усатый дядя не на шутку разыгрался. Однако, надо проверить. Раз-два… Влезает на скамью, прислоненную к капитанской рубке, и заглядывает через стекло. Так и есть – два дяди, низкий и высокий… Низкий дергает какую-то проволоку, а высокий вертит красивое колесо с медными ручками. Ого! Заметили его и сердито переглянулись… Высокий даже погрозил пальцем. Надо бежать – чего доброго, еще изловят и выбросят в темно-синюю воду, а не то наточат широкие ножи и зарежут, как бабушкина козлика серые волки…
Мальчик поспешно слезает со скамьи и собирается дать тягу, как вдруг на его плечо ложится широкая ладонь, а грубый голос ласково спрашивает:
– А где, малыш, твоя матка?
От дяди разит водкой и табаком, но по тому, как он положил руку на плечо, маленький человек заключает, что дядя добрый:
– Моя мама внизу… Спит на диванчике. Это не ты свистел?
– Нет, не я! – отвечает загорелый дядя, – я – матрос, свистят капитаны, помощники и лоцманы. Пойдем, малыш, к матке.
– Не пойду, я шапку потерял… Мама рассердится.
– О, черт побери! – негодует дядя. – Твоя матка круглая дурища, – накося, выпустила такого сопляка на палубу… Долго ли до греха в непогодь!
И дюжими руками берет в охапку маленького человека.
– А ты меня не зарежешь? – подозрительно осведомляется мальчик.
Матрос заливается добродушным хохотом:
– О, черт побери!.. Важнецкая колбаса выйдет… Ха-ха-ха!
Но маленький человек слышит, как бьется сердце матроса, и не верит ему.
– Врешь ты… Дай-ка я тебя в щечку поцелую.
Матрос покорно наклоняет кудлатую голову:
– От-то вражий сын! Валяй… Экий, брат, ты синеглазый бесенок. Как кличут?
Вместо ответа – звонкое чмоканье:
– Ф-фуй! какие кусачие, как щетки!.. Хочешь, я тебе и ручку поцелую?
Матрос смущается.
– Ну, вот. Ну, что ты!.. Да, Господь с тобою!
Но маленький человек уже прильнул к загорелой руке алыми губами:
– Ты хороший, дядя, я знаю. Жаль мне тебя: у тебя сапоги с дырочками…
Матрос растроган, а на душе мальчика светло и печально. Вот глупости! Вот вздор! Шапка с золотистою надписью ему совсем не нужна. У него есть соломенная шляпа с красными лентами и меховая шапочка, в которой он похож на всамделишного солдатика.
…Спускаются по винтовой лестнице в общий зал 2-го класса.
У дверей матрос бережно ставит мальчика на пол и грустно говорит:
– Ну, прощай, пострел… Мотри, не вылазь боле на палубу: капитан крепко ругается – бесприсмотренным детям нету входа, воспрещается.
И нежно гладит белокурую головку корявыми пальцами, а смутная тревога медленно подползает к матросскому сердцу и щемит его и сжимает: впереди что-то неотвратимое, но что – неизвестно.
Маленький человек, войдя в залу, ищет глазами мать, но ее нет, вероятно, все еще спит в каюте. Ну, и пускай, тем лучше: час возмездия за утраченную шапочку отдаляется.
Присаживается на диван, обитый коричневым бархатом, и прислушивается, как два толстых дяди с массивными золотыми перстнями на гадких жирных пальцах оживленно беседуют о какой-то Холере и сапожнике, заживо похороненном в братской могиле. Там он очнулся и, кое-как выкарабкавшись из земли, побежал в город с яростными криками: «Бить докторов! Живых зарывают!» Люди взбунтовались, разбили бараки и убили фельдшера с сиделкой, а больных растаскали по домам.
Маленький человек затаивает в груди дыхание, широко открывая изумленные глаза.
– Не кушай яблок, – умрешь!
– Не пей, не спросись, – умрешь!
– Придет Холера и унесет тебя!
– Ого, – вот как, значит, мама не врет… Холера – длинная, черная, от нее бегают, от нее падают в корчах и навсегда засыпают. Вероятно, ее замок на высокой горе – кругом темные пропасти и нет дорог. Ест маленьких мальчиков, запивает кровью хохотуний девочек, как в какой-то страшной сказке. Еще она любит играть отрубленными головами, словно мячиками, и злобно хохотать при этом.
Внезапно мысль маленького человека переносится к свету: стемнело, вспыхивают электрические лампочки. Хорошо бы сломать вот это, с розовым абажуром в виде цвета. Странная штучка в ней: не то нитка, не то проволочка, не то серебряная паутинка. Горит, а не сгорает; спички сгорают, а она нет. Почему так?
Маленький человек задумывается, теребя медную пуговку синенького пальтеца. Скоро это новое занятие всецело поглощает его, он позабывает обо всем в мире, и о маме, и о лампочке, и о потерянной шапке с золотистой надписью.
Но входит мама, – входит так неожиданно, что пуговка отрывается и катится по полу.
Худощавая, миловидная. С глазами печальными и бледным лицом. Платье шерстяное – синее, на груди белые кружева, а на черном бархатном воротнике – брошка дутого золота. Пальцы рук длинные, тонкие, – душа покорная и мечтательная.
Мама встревожена:
– Ты здесь, Виктор? А я тебя искала-искала… Какой же ты нехороший мальчик!
И, помолчав, спрашивает:
– А где твоя шляпа?
Ну, вот… Так он и знал… Но только он ни за что не скажет, что его шляпу сдул противный ветер.
– Я… я… подарил ее бедному мальчику!
– Бедному мальчику?..Зачем врешь? Скажи лучше правду, куда ты дел свою шляпу?
Но маленький человек находчив:
– Да! Да… Бедный мальчик отвязал белую лодочку, взял мою шляпу и уехал… И уехал…
Увы! Сердечко не выдерживает тяжести лжи. Вздернутый носик краснеет от стыда и страдания, а пухлые кулачки работают над привычным делом – утиранием горьких слез:
– Хм!.. хы!.. хы!.. Шляпа утонула… Хы!.. хы!.. хы!..
– Как утонула?
– Хы!.. хы!.. хы!.. Ветер сдул.
– Так ты был на палубе? – ужасается мать, и маленький человек страдальческим шепотом признается:
– Бы-ыл…
– Боже мой! Ты злой, Витя, всегда огорчаешь бедную маму. Опять хочешь заболеть коклюшем?
Маленький человек два года прожил с матерью в небольшом именьице у бабушки и долгое время хворал. Отец же его, акцизный чиновник, уезжал куда-то в дальнюю командировку. «Вернувшись, он поселился в одном из губернских городов Поволжья и написал письмо жене и первенцу, чтобы приезжали. Но два года – такая гора дней и ночей, что маленький человек уже успел совершенно позабыть, что такое „папа“».
– Прости меня, я больше не буду.
– Нехорошо, Витя. Ну, где я тебе теперь достану новую шляпу?
Однако, мир заключен, и маленький человек это понимает. Слезы высохли, кулачки отработали, а васильковые глаза с жадным любопытством рассматривают бумажный мешочек в руках матери… Наверно, – ох! наверно, – в нем румяные плюшки или какое-нибудь сладкое печенье.
Так и есть! Маленький человек с аппетитом поглощает свою порцию и тут же, на коричневом диване, блаженно засыпает под плеск волн и убаюкивающее покачивание парохода.
Тепло ему и мягко.
Но на палубе беготня и крики. Один бравый матрос упал, пораженный молниеносною холерой, и уже более никогда не подымется.
Этот матрос – незнакомец маленького человека, недавно несший его на мускулистых руках.
2
Пролетела черная смерть, но мальчик беспечно лежит на диване, свернувшись калачиком, и видит золотой, упоительный сон.
Начинается так: брызжет сноп золотистых лучей, а вдали слышно тихое пение.
Кто поет? Птица ли райская, солнце ли красное или синее небо?.. Неизвестно… неизвестно… Сон развертывается, как пергаментный свиток.
Вот сад благоуханный, вот цветы с махровыми головками, и вот вереницы белых лебедей на зеркальной поверхности серебряного озера…
Румяные яблоки свисают с зеленых ветвей, а в воздухе бесшумно реют веселые бабочки, – дивное пение растет и приближается.
Внезапно синева небес покрывается золотой колеблющейся тучкой. Но не тучка то, а рой жужжащих пчел, несущих доверчивому ребенку его долю небесного меда.
Ближе, ближе – уже вьются над самою головой. Но вдруг – сон кончается. Маленький человек лениво открывает заспанные глаза и видит перед собой женщину в черном, тормошащую его за рукав.
– Вставай, Витя, приехали!
Приехали? Вот неприятная новость.
Мать надевает на его голову серую шаль и берет за руку.
Идут. Поднимаются по винтовой лестнице, ступени которой протяжно стонут «тук! тук!», – им, вероятно, тоже холодно и тоже хочется спать. А вот и мостки, перекинутые через черную сердитую воду. Ф-фу! Как холодно, как темно, как визгливо скрипит пристань под напором волны… Фонари желты и тоскливы.
И уже западает в сердце жалость, и уже вырастает в юном сердце упорная печаль. Зачем, зачем он проснулся?
Отличные яблоки росли в душистом саду, хорошую песнь напевал незримый ангел; а тут – завывающие ветры, скрипучая пристань, да некрасивые люди с деревянными горбами на спинах, – на этих горбах они переносят какие-то ящики, поддерживая ношу железными крюками и переругиваясь непонятными, черными как ночь, словами.
Холодно и неуютно: найти бы диван, найти бы теплую постельку, чтобы вновь заснуть и вновь увидеть жужжащий рой золотистых пчелок. Разве прикорнуть вот на этих канатах?
Однако, странность: к матери подходит черный бородатый мужчина и обнимает ее, а, затем, повернувшись в сторону маленького человека, внимательно рассматривает его и даже берет за подмышки, чтобы бесцеремонно поднести к фонарю около окошка кассы, и, весело смеясь, расцеловать в обе щеки!
Мальчик сердито отирает с своих губ следы неприятного поцелуя, черный же мужчина опускает его на пол и берется за ручку чемодана:
– Не узнал – детская память.
– Витя, ведь это твой папа! – укоризненно шепчет мать, но маленький человек ей не верит: от пальто черного мужчины пахнет ночной сыростью, холодом и нафталином. Злой он и чуждый.
Мать берет мальчика за руку, и они поднимаются по шатким мосткам на темную набережную. Где-то рядом стучат колеса и фыркают лошади, – ага! это ломовые телеги, – люди с деревянными горбами складывают на телеги белые ящики.
Под ногами – скользкие камни; с одного боку – не то стена, не то гора, а с другого плещут темные волны. Куда идти? Зачем идти? И не лучше ли прижаться к матери? Какой страшный этот Черный Мужчина… Никто иной, как Синяя Борода… Впрочем, любопытно взглянуть на запретную комнатку его мрачного замка. Ну, конечно, там много-много блестящих разноцветных игрушек: жестяная обезьянка, лазящая по нитке, и бочонок с настоящим золотом, деревянная пушка, из которой стреляют горохом, и маленький паровоз, проворно бегающий по рельсам. Скорей бы все увидеть…
– Лодочник!
Тьма отвечает:
– Здеся!
– На ту сторону, троих…
– Ладно.
Черный Мужчина берет мальчика на руки и переносит по узкой дощечке на широкий плот, к которому привязано несколько неуклюжих лодок. Кончено, кончено, маленький человек в грозной власти Синей Бороды!
Сердце взволновано: «тик-так-тик!» – но плакать некогда: так любопытно знать, что будет дальше!
Черные волны сердито плещутся о борта неуклюжих лодок, вползают на мокрые бревна плота – хотят поглотить маленького человека, но он обвивается хрупкими ручонками вокруг шеи таинственного незнакомца и чувствует себя в полной безопасности. Где же это слыхано, чтобы Синяя Борода оказался слабее темных речных волн?
Откуда-то выплывает широкая лодка с сидящим на ее скамье широкоплечим дядей. На голове его рваная зимняя шапка, сапоги же огромные, их носки как круглые булыжники, а кафтан дяди – пестрые лохмотья. Нос лодки освещен фонарем со стеариновым огарком.
Черный Мужчина бережно ставит мальчика на днище лодки, помогает матери сесть на скамью – дощечку, и сам усаживается рядом, – от движения лодка покачивается. Дядя же в зимней шапке кладет чемодан на широкую корму и отпихивается от плота длинным веслом.
Уключины визгливо поскрипывают: «зы-зы! зы-зы!!».
Поехали.
– Ты устала, моя дорогая? – шепчет Синяя Борода маме.
– Устала! – тихо отвечает она, – я все время дрожала, как бы Виктор не заболел холерой.
А Виктор сидит на коленях матери и прислушивается.
– «Холера»?.. Ах, да – черная, длинная… От нее люди падают и засыпают. Впрочем, спать, ведь, приятно: во сне видишь румяные яблоки, свисающие с зеленых ветвей.
Уключины скрипят.
Черно-черно: фонарь на носу лодки освещает только маленький уголок жизни – лодочника, незнакомца и мать.
В небе же золотые и серебряные звезды, а по обеим сторонам реки чьи-то тускло-желтые мигающие глаза. Много их, мерцают злобой, мерцают жестокостью, черный ветер добрее их.
Эге-ге! Дело неладное: пожалуй, лодка несется не к Синей Бороде, а к людоедке – Холере… Не заплакать ли? Нет, нет, надо сперва доподлинно узнать.
– Послушайте! – обращается маленький человек к черному незнакомцу.
У того брови поднимаются кверху.
– Вы, папа, не Синяя Борода?
Улыбается:
– Нет, я не Синяя Борода?
– А вы, папа, не Холера?
Опять улыбается:
– И не холера: я коллежский асессор.
Мама смеется, но смешного тут ничего нет.
– А плавать умеешь?
– Умею.
– Ого, как!
Маленький человек успокаивается, Черный же Мужчина смотрит на его голову и строго спрашивает:
– А почему на Викторе шаль?
– И не говори! – отвечает мать, – когда я спала, он убежал на палубу, а там ветер сдул с него шляпу.
Черный Мужчина важничает:
– Шляпа денег стоит… Шалун!
Темная волна внезапно перелетает через борт и обдает мальчика с ног до головы. Холодно, мокро и страшно из груди маленького человека вылетают страдальческие всхлипывания, а личико – как у старичка, отягощенного семидесятью семью недугами.
Но его никто не утешает: лодка пристает к плоту – надо расплачиваться с перевозчиком и вылезать.
Черный Мужчина опять берется за ручку чемодана.
Путь в гору. Кругом темно, впереди же тускло-желтые мигающие глаза; они растут, светлеют, и уже видно, что это не звериные глаза, а сонные фонари набережной.
…Опять под ногами скользкие камни мостовой, но ни реки, ни ломовых телег, ни горы, похожей на стену. С правого, холмистого берега, где раскинулся город, путники переехали на левый, низменный, к ютящейся около вокзала слободе. Домики здесь небольшие, деревянные; набережная узкая; чернеет ограда невысокой церкви, купол которой спаян с полуночным небом.
Идут, идет. Ноги устали, на щеках еще не высохли соленые слезинки.
Скоро слобода кончается.
…Темное поле, вой ожесточенного ветра и мрак, поглощающий троих людей… Дорога – глина, размытая дождями, но впереди брезжит слабый огонек.
К нему!..
Чу! Где-то протяжно и тоскливо завыл пес: если мордою вверх, то к пожару, мордою вниз – к мертвецу.
Огонек приближается. Внезапно перед маленьким человеком вырастают темные железные ворота, с фонарем на верху их.
Маленький человек боязливо ухватывается за сак матери: как бы не оставили его у этих мрачных ворот замка Синей Бороды. После в высшей степени подозрительного сближения матери с черным незнакомцем, ей нельзя особенно доверять.
За воротами же – шумное сморкание и – шлеп! шлеп! – ковыляет толстая тетушка на коротких ножках. Ее видно сквозь промежутки чугунной изгороди. Красная, курносая, а в руке густо навощенный фитиль, кидающий багрянец на изрытое оспой лицо.
Ветер бесится, злобствует, дует с ненавистью на колеблющееся пламя фитиля, оплетается вместе с подолом красной юбки вокруг коротеньких ног женщины – и треплет рыжую косичку, тонкую, как крысиный хвост.
Бренчит связка ключей, калитка при воротах открывается:
– В добрый час, хозяюшка!.. Прошу любить-жаловать!
– Здравствуйте!
– Баринушка! Чемоданчик дай-ка мне. Ох! родненький, – тяжкой, поди?.. Эва, пузан какой!
Черный Мужчина молча передает чемодан курносой бабе, – та, быстро и весело семенит короткими ножками к высокому крыльцу двухэтажного деревянного дома. Фитиль в ее левой руке скудно освещает дорогу.
За ней! За ней!.. Пошли и утонули в темных, негостеприимных сенях. Маленький человек крепче ухватывает сак матери и вздрагивает – из окружающей тьмы зловеще блестит пара зеленоватых огоньков. Уж не леший ли убежал из мглистого леса и притаился в маленькой щели бревенчатых стен?
Ближе! Рядом! У ног! О, Господи!
– Ой! Мама! я боюсь, тут змей блестит!
Но в ответ мирное мяуканье, – кур-нэ-мэ! – страхи рассеиваются:
– Кис! Кисонька!.. Послушай, это твоя кися?
– Моя! – говорит Синяя Борода.
– А не кусается?
– Если за хвост не дергают, не кусается.
Медленно и важно скользит, с легким поскрипыванием в петлях, обитая клеенкой дверь, впуская путников в ярко освещенную переднюю.
…Тепло; из кухни – запах жареного мяса; на стене желтые вешалки.
Маленький человек жмурится, потом широко открывает васильковые доверчивые глаза.
– А как зовут ее?
– Васькой.
– Ого, Васечкой!..
И радуется, хлопая в ладоши:
– Ха! ха! ха! Васечка!
Раздеваются, проходят в столовую. Лампа висячая, у дубового стола толстопузые ножки. Скатерть бела. Самовар важен. Ножи гремят по тарелкам, а кот Васька трется круглою головкою о ножку стула и жалобит, лукавый:
– Подай, Христа ради, добрый человек!
Но наползают голубые, тихие туманы; белый потолок улетает к высокому небу, лампы нет, и самовара нет – все улетело к синему небу.
Мальчик кладет руки около тарелки с недоеденной котлетой и опускает, на них белокурую головку. Глаза смыкаются.
Ого-го! – шевелятся чьи-то голубые пальцы, а красный безглазый великан подходит, раскачиваясь, и бережно уносит его в спокойную пещеру. Там он кладет его на копну душистого сена и убаюкивает: «спи, мой желанненький!»
Как мягко! Как тепло! Как радостно! Как нежны голубые, тихие туманы!
Зеленая лампадка в углу детской печально посвечивает, а в золотом кивоте кроткая Богородица нежно прижимает к благодатной груди Своего задумчивого Ребенка.
