Идиллия

– Девять.

* * *

– Моя Кунигунда!

– А ты – мой Оскар!

А Оскар стоит на коленях перед своей Кунигундой и застегивает ей башмаки.

– Ага! Оторвал пуговицу… Целуй руку, негодяй…

Он отрывает еще одну пуговицу, чтобы быть снова наказанным, но ошибается – Кунигунда треплет его за ухо:

– Пришей, сейчас же пришей!

Валерий снимает башмак, садится на стул, возится с нитками и иглой, а нетерпеливая Кунигунда торопит.

Наконец, все исправлено – башмак надет; жирная хозяйка приносит ярко начищенный самовар.

Все есть: стакан, чашка, два блюдечка и одна ложка; кроме того, в коробке из-под конфет целая четвертка чая. Однако, сахару нет и булок нет, но человеку дана находчивость.

– Знаешь, Валик, у нас есть плиточка зеленого сыру.

– Ого! – удивляется Валерий.

– Ну, да, вместо сахару… Очень питательно.

И они, весело балагуря, пьют чай, закусывая питательным зеленым сыром, потому что не унижаться же перед хозяйкой, не просить же у нее в долг. Нет! Нет! К черту просьбы, к черту все одолжения.

Самовар презрительно пофыркивает и надменно отдувается белым паром.

– Хоть бы улететь куда на воздушном шаре! – грустно говорит Маруся, потому что зеленый сыр с чаем все-таки мерзкая штука.

– Да, родная, – нахмуривается Валерий, и Маруся видит, как появляется злая-злая складка на этом белом лбу, который она так любит целовать.

Дело не в сыре, а в том, что мешают жить и любить.

Тоскует Валерий.

– Не горюй, Валик, ты сегодня найдешь работу: я это чувствую.

– Да, работу… Может быть, достану работу.

Валерий надевает потертое пальто и идет к дверям. Но ему не хочется расставаться с подругой, он останавливается в дверях, колеблется.

– Лапу, – наконец, произносит он, – лапу, разбойница.

– Уходи, Валик; будет лизаться, – тихо говорит Маруся своему другу, снимая с его пальто какую-то соринку, и подталкивает его к дверям, – да, ну же, какой лентяй! Еще увидимся – не в последний раз…

– Ухожу, ухожу, родная, – не скучай без меня.

– Вот выдумал! Ты мне и так надоел хуже горькой редьки, – смеется Маруся, потом строго грозит пальцем и полушутливо, полусерьезно запрещает перемигиваться со встречными женщинами.

– Маруся! – обижается он, она краснеет и смущается:

– Ну, ну… я это так… на всякий случай…

Выталкивает его за дверь. Оставшись одна, долго смотрит в окно на крышу соседнего дома и задумчиво щелкает по подбородку пальцами, потом садится за стол, роется в рукописи – находит место, на котором остановилась вчера, и начинает постукивать ремингтоном.

* * *

А Валерий бродит по улицам грохочущего города и продает свои молодые руки. Кругом высокие дома – как каменные гробницы; сверху свинцовое небо, такое пасмурное и тяжелое. Вот-вот оно рухнет и прикроет своею громадою хлопотливых людей, зверей-тружеников, и эти высокие дома-гробницы.

– Вам, кажется, надо приказчика?

– Да, надо, – отвечает старик с окладистой бородой.

– Может быть, я?..

– Где раньше служили? – сухо спрашивает старик, не отходя от конторки и мельком взглядывая на Валерия. – Есть рекомендации?

– К сожалению, – мнется Валерий, но старик нетерпеливо его прерывает:

– А залог?.. Что?.. И залога нет?.. Нет, не годитесь.

Валерий раскланивается и идет дальше.

Курить! Курить! – смертельно хочется курить.

Останавливается у витрины писчебумажного магазина. Рядом с ним какой-то подросток-гимназист пожирает глазами открытку с нагой женщиной. Он впился в ее бесстыдно торчащие груди и, вероятно, целует эти покатые плечи, быть может, и белый, что кипень, живот.

– Вы курите, дорогой?

Гимназист вздрагивает и отчаянно краснеет:

– Да, да, да!

– Я тоже курю, – грустно сообщает Валерий; гимназист догадывается – в чем дело, и поспешно вытаскивает из кармана сиреневого пальто портсигар.

– Не угодно ли?

– Благодарю. Простите, что потревожил.

Гимназист вторично краснеет, словно опущенный в кипяток рак, а Валерий закуривает папироску и шагает дальше.

Какое наслаждение! Он втягивает в свои легкие струйки табачного дыма, он смакует его, как закоренелый пьяница вино, – его голова слегка кружится, но это так приятно.

Но, Боже мой, не унизился ли он?

Валерий волнуется и с видом кающегося грешника бросает папироску на асфальт тротуара. Но потом порывисто нагибается, поднимает ее, очищает от приставшей грязи и снова затягивается опьяняющим дымом.

– Слава Богу! Не подмокла… А ведь рядом, рядом маленькая лужица в выбоине.

– Да и то сказать, в сущности, никакого унижения здесь нет. Болезненное самолюбие! Глупая щепетильность! Вовсе он не просил, а лишь намекнул, и кому – мальчику: у молодых еще хорошие сердца, от них можно. Наконец, он поступил, как джентльмен с этим гимназистом. Другой ударил бы по плечу и оскорбил: «что вы здесь делаете, почтенный?» Да, да, бывают ведь такие нахалы.