Kitobni o'qish: «Воспоминания и реплики»

© Тарасов Б.А., 2022

© «Пробел-2000», 2022

Светлой памяти моих родителей Андрея Федотовича Тарасова и Нины Александровны Афанасьевой, давших мне жизнь

От автора

Итак, мне исполняется 80 лет. Пора подводить итоги. Итоги будут частичные, относящиеся к моей писательской работе. Что же касается другой половины, связанной с аранжировками, то эта работа продолжается и будет продолжаться до тех пор, пока рука держит перо.

Коротко о книге.

Я решил перенести сюда разделы «Воспоминания» и «Реплики» из своей книги под названием «Очерки по истории русского народного оркестра», изданной в 2018 году, потому что за это время накопились новые реплики, да и воспоминания тоже. Для полноты изложения темы я посчитал возможным дополнить свои заметки о Д.М. Бабиченко текстом О. Шабуниной и некрологом В. Гребенникова. В настоящее время исследовательская работа по истории русского народного оркестра прекратилась.

Я сознаю, что немало «насолил» народникам, фактически переписав их историю, сведения об этом читатель встретит и на страницах предлагаемой книги. Причем особое возмущение у многих вызывают факты, которые касаются развенчивания мифа о Н.П. Осипове как руководителе Государственного русского народного оркестра его имени. «Историограф» оркестра В.И. Сергеев даже ринулся в бой на страницах журнала «Народник» с по-детски беспомощной критикой в мой адрес, о каковой ему было сказано даже в самом оркестре.

Но вот что удивительно, так это то, что я фактически вытащил из небытия около десяти фигур на первые роли, из которых я особо выделил бы П.И. Алексеева и которые на деле строили здание народно-оркестровой культуры, а народники никак на это не отреагировали. Видимо, для них актуален лишь один лозунг – «наших бьют!».

Продолжаю отчет по аранжировкам. В прошлом году я оплатил свой давний должок Василию Сергеевичу Калинникову, ныне забытому композитору. С этой целью я подвигнул второго дирижера НАОНИР им. Н.П. Осипова Евгения Волчкова на концерт в двух отделениях, посвященный 120-летию со дня смерти композитора и 155-летию со дня его рождения. Насколько мне известно, это было единственным актом, отмечавшим это событие. Мной определен весь подбор музыки и порядок следования номеров, аранжировки выполнены тоже мной.

Концерт прошел с большим успехом 20 мая 2021 года в Доме музыки (Москва). Желающие могут посмотреть и послушать оркестровую часть в интернете. На страницах этой книги читатель найдет более подробное изложение этого события. В качестве иллюстрации того, как реагировали слушатели на исполнение 2-й симфонии, приведу лишь один из отзывов. Пишет балалаечник, окончивший РАМ им. Гнесиных, Игорь Бабушкин: «Дорогой Борис Андреевич! Прослушал сейчас Калинникова, слов нет, как это фантастически красиво! Русь Великая встает перед глазами. Хочется еще и еще говорить о Вашей инструментовке, это уровень соавторства, что ли? Симфония зажила своей жизнью, мурашки по спине до сих пор, как вспомню звучание. Благодарю Вас, Борис Андреевич, за Вашу выдающуюся работу! Теперь это рубеж в нашем деле, после премьеры второй симфонии В. Калинникова в Москве, в мае 2021 года, в истории русской инструментальной музыки нужно говорить “это было до, а это было после”. Какое счастье, что Вы это сделали!».

Все-таки поправил бы немного восторженного музыканта. Я, конечно же, не отрицаю того факта, что за 60 лет своей работы в этой области накопил некоторый опыт, но дело не в этом, а в том, что сама музыка дает эффект не стану приводить известные слова Н.А. Римского-Корсакова на этот счет.

Мне кажется, что самое главное для аранжировщика – найти подходящий объект для тембрового преображения. И здесь я охотно приму любые похвалы в свой адрес.

Впереди такой же концерт (он может тиражироваться), посвященный грядущему 150-летию со дня рождения С.В. Рахманинова, где центральным произведением станет «Каприччо на цыганские темы», неоднократно исполнявшееся в моем переложении дирижером В.И. Тарасовой. Будут исполнены также оркестровки романсов, фортепианных пьес. Эта идея получила горячее одобрение «Рахманинского общества» в Москве. Вот и всё, чем я живу сегодня.

Пользуюсь случаем, чтобы выразить глубокую благодарность преподавателю музыкальной школы № 12 имени П.И. Чайковского Александру Борисовичу Ворошилову (г. Нижний Новгород) за помощь в издании моей книги «Очерки по истории русского народного оркестра» (М.: Пробел-2000, 2018).

Воспоминания

Из воспоминаний старого гнесинца¹

Я родился в городе Искитиме Новосибирской области 10 февраля 1942 года. С 1953 по 1957 год обучался по классу баяна в Искитимской детской музыкальной школе (преподаватель Пчелинцев Евгений Александрович). С 1957 по 1961 год – учащийся Барнаульского музыкального училища (преподаватель Волховицкий Дмитрий Николаевич).

Из школьной жизни отмечу такое музыкальное «событие». Один юноша заканчивал через год общеобразовательную школу, и поскольку он был довольно продвинутым исполнителем на баяне, решено было ускорить его выпуск (на год раньше). И вот летом, перед поступлением в училище, он попросил меня попеть с ним номера по сольфеджио. Занимались с ним недели две, причем он почему-то постоянно просил меня повторить несколько раз тот или иной номер. Не знаю, как это повлияло на него, но я от этих повторов невольно стал запоминать музыку с названиями нот, то есть внутренне сольфеджируя. Например, разучиваю я «Вечное движение» Н. Паганини, и само собой запоминается – до-ре-до-си-до-ре-ми-доре-до-си-ля-соль-ля-си-до-ре-ми-фа-ми и т. д., при этом скорость сольфеджирования может быть сколь угодно быстрой, поскольку оно протекает мысленно. Точно так же запоминается и сопровождение.

Между прочим, этот способ абсолютно снимает проблему запоминания текста во время исполнения на сцене, поскольку сольфеджирование как бы ведет тебя за руку и ошибки памяти просто исключены². Думаю, что эта связь между написанным и звучащим определила тот факт, что во время учебы в училище я был признан лучшим чтецом с листа на баяне.

Второе музыкальное «событие» заключалось в следующем. Как-то однажды (на втором курсе училища) я купил на рынке в магазине уцененных товаров пластинку с записью Второй симфонии Брамса. Оркестром Ленгосфилармонии дирижировал Курт Зандерлинг. Пришел домой, послушал всю симфонию и, естественно, ничего не понял. И тут я задумался. Брамс – гений? Безусловно, гений. А если я ничего не понимаю в его музыке, следовательно, я не музыкант. И тут передо мной встал поистине гамлетовский вопрос – быть или не быть? В отчаянии, без всякой надежды, я начал переслушивать симфонию раз, другой, и тут что-то начало проявляться, как в ванночке с проявителем фотоснимков – сначала темные места, затем те, что посветлее, и так далее, до тех пор, пока не «проработалась» вся картина в целом. Я испытывал наслаждение от слушания уже знакомой музыки и довел ее знание до такого уровня, что смог спеть всю симфонию (естественно, сольфеджируя) наизусть по мелодическим голосам. Сейчас я на такое уже не способен. Главный вывод тогда гласил: оказывается, теперь мне будет доступна для понимания (иначе говоря – любви) любая классическая музыка. Единственное условие для этого – ее надо просто слушать.

Однако пора возвращаться к событийной стороне изложения. Итак, Барнаульское музыкальное училище я окончил в 1961 году. На госэкзамен по специальности сам себе подыскал программу: Экспромт As-dur Ф. Шуберта, Вальс D-dur А. Глазунова, русская народная песня «То не ветер ветку клонит» в обработке А. Суркова, Чакона Баха – Бузони (переложение Гвоздева) и финал Концерта для баяна с оркестром Н. Речменского. По распределению я должен был преподавать в музыкальной школе в городе Камень-на-Оби, но Пётр Павлович Спирин (директор училища) позже аннулировал это распределение и оставил меня в училище в качестве преподавателя, тем более что я сообщил, что поступать буду на заочное отделение. Дело в том, что у меня не было приличного инструмента, чтобы учиться на очном отделении, а училище выделило мне вполне сносный тульский баян.

И вот я уже собираюсь ехать в Москву, поскольку Пётр Павлович настаивал на этом в отношении лучших выпускников, как вдруг возникла проблема. Дело в том, что по закону дипломы распределившихся на работу выпускников должны были лежать в сейфе руководителя учебного заведения. Это для того, чтобы новоиспеченный педагог не вздумал куда-нибудь удрать. И только через три года можно было отпускать его хоть на все четыре стороны, выдав диплом. Естественно, мне понадобился диплом для поступления, а тут случилось так, что мой педагог по специальности Дмитрий Николаевич Волховицкий был в августе и.о. директора, и вот он-то и встал у меня на пути. «Не поедешь в Москву, а поедешь в Новосибирск», – сказал он. Я: «Нет, в Москву…» Он: «А я говорю, что поедешь в Новосибирск». В общем, так мы стояли и препирались до тех пор, пока Дмитрий Николаевич вдруг не побелел и, вытащив диплом из сейфа, со злостью бросил мне под ноги. Я спокойно взял диплом и вышел.

Думаю, что я коснулся здесь не только собственной проблемы, но и проблемы многих других по сей день, возможно, не в такой драматической форме. Особенно это касается тех абитуриентов, которые направляются в Москву или Петербург, минуя вузы в своих городах. Легко представить реакцию Дмитрия Николаевича, если бы я не поступил в Гнесинский институт.

Воспоминания об Иосифе Пурице

Итак, в августе 1961 года я выехал в Москву. Устроился жить на время вступительных экзаменов у родных в подмосковной Ивантеевке. Первым экзаменом была специальность, ей предшествовала консультация. Н.Я. Чайкин, просмотрев мой список, конечно, сразу же отмел Чакону с финалом концерта Речменского (это я и сам понимал), а в экспромте Шуберта посоветовал укорачивать длительность аккордов в левой руке. По остальной программе замечаний не было, консультация есть консультация, не больше.

Мне Володя Коллегов, который вместе со мной поступал из Барнаульского училища, посоветовал съездить на так называемую Трифоновку – место, где располагались общежития Гнесинского института, ГИТИСа и, возможно, других вузов. И вот тут-то я познакомился с Иосифом Пурицем. Он занимался на выходе из одного из общежитских бараков, иначе их не назовешь. Больше я ни с кем не общался и никого не запомнил, за исключением знаменитой, легендарной Марьи Ивановны, которая позже была также комендантом и в новом общежитии на улице Космонавтов.

«Занимаешься?» – спросил я. «Занимаюсь», – ответил он. «Поступаешь?» – «Поступаю». Затем, после небольшой паузы в занятиях, я спросил: «Что ты сейчас играешь?» – «“Полосоньку” в обработке Подгорного», – он работал над октавной вариацией. И вот так я сидел, слушал, а он занимался. Потом наступил перерыв. Я спросил: «Давай познакомимся. Меня зовут Борисом». Он немного помедлил, а потом сказал: «Зови меня Лёней». Так я долгое время представлял его себе Лёней. Под этим именем он и будет в моих воспоминаниях.

То, что я сейчас собираюсь описывать, надо будет видеть глазами меня того времени. Во-первых, я понял, как надо заниматься. Тщательно, скрупулезно. Ведь мы раньше как занимались? Играешь, играешь до тех пор, пока текст не уляжется в голове, поработал над трудными местами – и готово. Звуковые задачи вообще не ставились. А Лёня давал примеры, как это надо делать. Например, в работе над «Цыганскими напевами» П. Сарасате он подолгу шлифовал один аккорд (соль-ре-си-соль, если считать снизу вверх), причем говорил, что его надо точно сымитировать, как при игре на скрипке приемом pizzicato. Это всё было вполне ново для меня.

Поражала лавина октав в «Полосоньке» Подгорного. Нечего и говорить, что применялась пятипальцевая аппликатура. Особой заботой была передача струнных pizzicato в Скерцо из Четвертой симфонии Чайковского, над этим Лёня трудился неустанно, пробуя то так, то этак. Но особенным фокусом было исполнение септаккордов quasi glissando в финале Шестой симфонии Чайковского. Вообще было непонятно, как это делалось. Прошу его сыграть медленно. Тогда только понимаю, что legato обеспечивается подменой пальцев, но чтобы это происходило так быстро! Непонятно. При этом следует помнить, что все эти фокусы происходят на обыкновенном трехрядном инструменте готовой конструкции.

Но вот мы сдали специальность. Оценки неизвестны. И тут выясняется, что Лёня как огня боится дирижирования. Оказывается, у него в дипломе стоит тройка по этому предмету, из-за которой он не получил рекомендацию для поступления в вуз, а для заочного обучения рекомендация не требовалась. Но я так понял, что во время вступительных экзаменов на очное отделение (в июле) он в Москве был. В частности, он рассказывал о том впечатлении, которое на него произвел Виталий Горелов. Не помню, что, по рассказам Лёни, играл Горелов, запомнилось только то, что он играл «Музыкальную табакерку» Лядова двумя руками на правой клавиатуре. «Вот с такими ребятами хотелось бы учиться вместе, чтобы иметь перед собой цель», – говорил Лёня по этому поводу. Понятно, что он приехал в Москву, чтобы как-то попытаться обойти закон, но без рекомендации у него просто не должны были принять документы.

Итак, следующий экзамен – дирижирование. Консультацию по этому предмету проводил доцент (в нынешнем измерении – профессор) Гавриил Фёдорович Зимин. Нас было в классе человек 5–7. Я дирижировал «Липу вековую» Куликова. Зимин начинает меня спрашивать знание партитуры. Я отвечаю на все вопросы сразу же. Его это заинтересовывает, и дальше начинается уже спортивный интерес, когда же я наконец сорвусь. Наконец, он спрашивает, какие ноты играет балалайка секунда в таком-то такте такой-то цифры – я спрашиваю: «А балалайка альт?» – и отвечаю без промедления. Тогда он пожал мне руку, сказав: «Молодец!» – и уже всем присутствующим: «Вот так надо знать партитуру». По всей видимости, добрейший Гавриил Фёдорович даже и не догадывался, что для меня это не составляло ни малейшего труда, благодаря методу, описанному выше.

После этого Лёня быстро зашептал мне: «Ну ты точно поступишь», – что выдавало его тревогу по поводу дирижирования. Тем не менее дирижирование он сдал. Повторяю, оценки для нас составляли тайну за семью печатями.

Диктант по сольфеджио я написал после второго проигрывания, никто из абитуриентов даже не понял, почему я выхожу из класса, скорее всего, просто не обратили на это внимания. Хожу, гуляю по коридору. Минут через 10 вылетает радостный Виктор Шуяков, будущий знаменитый гусляр Оркестра радио и телевидения, и, увидев меня, столбенеет: «А ты как тут оказался?.. А я-то думал, что я первый написал». Я думаю, что с диктантами у меня так получалось по всё той же причине, то есть когда ты много сольфеджируешь, то при диктанте происходит обратный процесс, когда ноты как бы сами выскакивают в голове.

Пора, видимо, заканчивать про вступительные экзамены. Суммирую: мы с Лёней поступили. Для меня по сей день ясно, почему я поступил, несмотря на не блестящую игру (с Лёней всё понятно), зато я отличился по другим направлениям. А всё ведь благодаря доморощенным методикам.

Дальше начались установочная сессия и распределение поступивших по педагогам, ведущим специальность. Лёня еще раньше меня откуда-то узнал, что нас вдвоем распределили к Анатолию Владимировичу Беляеву. Нас вызвал к себе заведующий кафедрой Александр Сергеевич Илюхин и голосом, напоминающим по тембру английский рожок, сказал нам: «Ребятки, дело в том, что в данный момент Анатолий Владимирович отсутствует, да и вообще никого из педагогов-баянистов сейчас нет. Все в отпуске. Поэтому я направляю вас к Владимиру Ивановичу Федосееву. Он не является педагогом института, но как бывший баянист (сейчас он дирижер народного оркестра на радио) любезно согласился сочинить для вас программы по специальности. Даю вам адрес и телефон. Звоните, договаривайтесь о встрече».

У меня каким-то чудом в древней записной книжке сохранился этот адрес: 4-й Звенигородский переулок, д. 8, кв. 18, – который наверняка сам Владимир Иванович уже не помнит. Мы созвонились с ним и приехали. Помню какие-то маленькие комнатки в квартире, буквально троим разговаривать тесно. Владимир Иванович начал с меня, спросил, что я готовил к поступлению, и быстро назначил мне программу: Полонез A-dur Шопена, Прелюдию C-dur Шостаковича и какую-то из прелюдий и фуг «Хорошо темперированного клавира» – какую, я до сих пор вспомнить не могу. Потом Лёня с Владимиром Ивановичем пошли на кухню и там разговаривали. Позже, уже когда мы вышли, Лёня сказал мне, что он рассказывал Владимиру Ивановичу о том, что кафедра народных инструментов решила на одном из первых заседаний послушать Лёню, имея цель ознакомиться с новинками переложений. В результате Владимир Иванович никакой программы не дал, надеясь на А.В. Беляева, тем более что Лёня сказал Федосееву, что он намеревается остаться в Москве жить.

С тех пор мы с Лёней не виделись. Хотя нет – вру… Последний раз мы увиделись, когда я уже перевелся на теоретическое отделение училища имени Гнесиных. Смотрю, он разговаривает с Н.Я. Чайкиным, сделал мне знак, я дождался его. После обычных приветствий он сказал, что разговаривал с Чайкиным обо мне (Лёня уже знал о моем переводе), на что тот сказал, что я вполне бы мог перевестись на тот же курс в институте. Но мне была уготована другая судьба, и прежде чем повести свой рассказ дальше, я хотел бы закончить свой рассказ о Лёне, несмотря на то что мы с ним уже не общались.

Так, например, я слышал о том, что он не смог попасть на Международный конкурс в Хельсинки по причине неуплаты комсомольских членских взносов. Удивительно, но мы с ним ни разу не встретились во время моей учебы уже в институте имени Гнесиных, когда я вновь поступил в 1964 году, а он доучивался до 1966 года. Затем, сравнительно недавно, я узнал, что, оказывается, Лёня работал четыре года в Электростальском музыкальном училище, с 1984 по 1988 год, а я появился там в 1992-м. В 1996 году он умер. Мы ведь думаем, что мы вечные, еще успеем повидаться.

Как-то однажды я достал номер телефона Натальи Васильевны Пуриц³ и позвонил ей, сообщив о своем намерении написать воспоминания о Лёне. Она передала мне книгу о нем, а точнее, главный методический труд его жизни. Затем, помнится, я вторично звонил ей, чтобы она не подумала, что я отказался от этой затеи, сказав, что как только закончу статью о Н.П. Осипове, так сразу же принимаюсь за мемуары. Это было приблизительно в мае 2014 года. И вот в разговоре с Валерием Петровым, не то в октябре, не то в ноябре, на его вопрос, чем я занимаюсь, ответил, что обдумываю воспоминания об Иосифе для Натальи Пуриц. Он сразу же отреагировал: «А что, ты разве ничего не знаешь?!» И рассказал о трагедии, происшедшей в Норвегии. Ужасно, ужасно и еще раз ужасно!!! Эту семью преследует какой-то злой рок.