«Площадь Борьбы» kitobidan iqtiboslar
Жизнь спустилась вниз, под землю, и это тоже было похоже на сон – библиотеки теперь работали под землей, Историчка была на «Белорусской», Ленинка – на «Маяковской», они работали в ночные часы, раздавая книги, обслуживая читателей, пережидавших бомбежку ночи напролет, под ярким светом люстр,
по этим ледяным веткам, все блестело и переливалось, красота была немыслимая, и пар шел изо рта, и думалось странное: неужели вот война кончится? и потом что же будет, за ней? Наверное, белок неосторожно прикормил подгулявший офицер, кинул им кусок старого сала или горсть хлебных крошек, и теперь они в каждом проходящем видели бездумного богача, который готов их одарить, да и откуда они вообще тут взялись, в этом голодном городе, после всех бомбежек?.. А иной раз солнце исчезало, небо становилось ватно-серым, близким, похожим на дым от пожара, но все же сквозь этот дым просвечивал какой-то странный сиреневый оттенок и появлялись проблески, белки прыгали по грязному насту и смотрели вверх, влажный плотный воздух облеплял лицо, дул сырой ветер. Даня спешил на Сенной рынок за туфлями…
Был громадный рынок на Сенной (ныне Смоленской), громадные рынки на Арбате, на Сухаревской площади, на Сущевке. А чтобы было на что сходить в рюмочную или коммерческий ресторан, купить полкило колбасы в коммерческом отделе, москвичи шли на рынок, надеясь обменять и продать какие-то свои вещи. И получить деньги. Милиция могла, таким образом, спокойно ловить на рынках скупщиков краденого (с квартирными малинами она жестко боролась) и контролировать весь процесс «спекуляции» с помощью небольшого количества шпиков и постовых милиционеров.
Как-то раз она шла по Покровке – снег был еще робкий, осенний, и все-таки он валил густо и уже начал скрипеть под ногами, – и вдруг обратила внимание на то, что дома вокруг очень быстро затихают, замерзают, облепленные снегом, – внутри них почти не было тепла, она посмотрела на клубы пара, вылетающие при дыхании у нее изо рта, пар, зимний дым на фоне какого-то зловеще-красного неба поднимался вверх над крышами как признак надвигающегося холода, и город вдруг заблестел нестерпимо ярко от лучей последнего солнца. Было так красиво, что она снова подумала про сон и явь, но теперь одернула себя – нет, это не сон, город светился, снежный, насупленный, страстный, это чувство потом долго не покидало ее в самые тревожные дни – город был прекрасен, именно в том замершем, ледяном, предрассветном
столики, накрытые клеенкой, и вонючие примусы. Двери на черную угольную лестницу в большинстве своем были заколочены (хотя в некоторых квартирах дровяные плиты еще работали, и возле этих квартир на черной лестнице вечно валялись щепки), стены подъезда исписаны надписями, в основном ругательного свойства, оконные стекла закоптились, а двери в квартирах и комнатах, которые то и дело ломали, вскрывали и снова укрепляли, вставляя новые замки, выглядели странно, новая беспородная мебель соседствовала со старой, породистой, но, пожалуй, главное, что произошло в бывшем доме баронессы Корф, – это страшное немыслимое смешение всех нравов, всех культур, языков и порядков. Набожные сестры Любимовские, жившие теперь в бывшей квартире инженера Когана, ставили лампадку перед иконой и молились, в то время как Марья Семеновна подслушивала и строчила свои доносы. Все это не то чтобы очень удивляло Светлану Ивановну Зайтаг – но было любопытно.
Пожалуй, самым огромным рынком в Москве в ту пору был Центральный. В те осенние дни сорок третьего года он раскинулся на протяжении всего Цветного бульвара и даже дальше, на Трубную площадь. Даня отправился туда, спустившись по Самотеке, в воскресенье с самого раннего утра. В принципе, как и все советские люди, Даня не любил торгашей, спекулянтов и так далее. Он помнил это чувство со времен Гражданской войны – «мешочники», называли их тогда, на самом деле это были крестьяне, которые пытались прокормить свои семьи, путешествуя часто без билетов на крышах вагонов, они вызывали у людей всеобщую ненависть и подозрение, часто их грабили, убивали, но они упорно возили на рынок, кто чем был богат – сало, муку, копченую рыбу, хмурые, затравленные, готовые на все что угодно, чтобы только выжить…
На «Птичке» продавали не только птиц, он об этом догадывался, но увиденное, конечно, его невероятно поразило: храпели лошади, которых держали под уздцы суровые, но слегка растерянные пожилые крестьяне из подмосковных деревень, шипели гуси, совершенно в золотую цену: целый антикварный шкаф можно было обменять за одного гуся, тут продавали из-под полы военную форму, толкали американскую тушенку, запчасти для трофейных машин, электролампочки, гвозди, ну и, конечно, разное-разное – павлинов, индюков, кошек самых причудливых пород, впервые в жизни он увидел тут рыбок, этих странных полумифических существ в стеклянных шарах, наполненных водой, ну и кроликов, хомяков и мышей. (Собак почему-то не продавали вообще, никаких.)
магазины выстроились длинные очереди, в которых граждане нередко ссорились и дрались. Раскупали соль, сахар, керосин, консервы, крупы – притом что карточки еще не ввели, и очень быстро прилавки опустели. Зато продукты так же быстро появились на рынках. В Мишкином районе ходили на Минаевский рынок, где продавалось то же самое, что раньше покупали в магазине, но значительно дороже. Мишка с восторгом смотрел на толпу, клубившуюся вокруг Минаевского рынка, с началом войны он буквально преобразился: колхозников, с их скучными овощами, картошкой, творогом и сметаной, заменили городские жители – они продавали все, от
