Kitobni o'qish: «Пути-дороги»

Shrift:

Глава I

Шумит высокий камыш. От больших лиманов летит свежий ветер. Несет он в станицу сырость озерную и запах цветущей в степи мяты. Врывается в станичные кривые улицы, поднимает тучи пыли, осыпая ею придорожные тополи.

Вечер. Пожилой казак с черной седеющей бородой, чуть сутулясь, отворил ворота и отошел в сторону. К воротам подъезжала арба, запряженная парой разномастных коней. Казак заботливо оглядел их.

– Иди, Андрей, в хату, а с конями я сам управлюсь, – ласково сказал он сидящему в арбе сыну.

– Богомолов загадывал везти завтра рушить просо, – озабоченно проговорил Андрей и ловко спрыгнул на землю. Он взял из арбы пустые мешки и, насвистывая, пошел к крыльцу.

Григорий Петрович Семенной еще долго возился с лошадьми, обтирая их соломенным жгутом, замывал ноги. Потом он завел коней в покривившуюся от времени конюшню, насыпал в кормушки янтарно-желтой кукурузы, оглядел их еще раз и, ласково проведя заскорузлой ладонью по гладкому крупу своего любимца Вороного, сокрушенно вздохнул:

– Эх, не садиться мне больше в седло! А колысь и я добрый казак був… – И, прислонясь к столбу, он задумался…

Десять лет минуло, как вернулся Григорий Семенной в родную станицу младшим урядником с двумя бронзовыми медалями на груди. Но в походном лазарете далекой Маньчжурии остались два его ребра… А дома встретили его полуразрушенное хозяйство да измученная непосильной работой жена с босоногими ребятишками…

С легким хрустом жевал Вороной зерно, косясь на хозяина умным коричневым глазом. Где-то за садом грохнул выстрел. Григорий Петрович вздрогнул. Взглянув еще раз на лошадей, он тихо вышел из конюшни.

Сумерки быстро сгущались, стало почти совсем темно. Над двором низко пронеслась стая диких уток, со свистом рассекая воздух.

Проводив их задумчивым взором, Григорий Петрович медленно побрел в хату.

Навстречу ему в новом сатиновом чекмене, пристегивая на ходу кинжал в черных с серебром ножнах, поспешно вышел Андрей.

Был он, как и отец, высок ростом, такие же черные вьющиеся волосы, нос с горбинкой, и только глаза у него были материнские, голубые.

– Гляди, Андрей, не гуляй долго, зарею на охоту пойдем!

Конца фразы Андрей не услышал. Легко перескочив через низкий дощатый забор, он скрылся в соседнем огороде.

К ночи ветер затих. Улеглась дорожная пыль. Воздух стал чище, а с лиманов потянуло прохладой. Где-то далеко, за греблей, послышались звуки гармошки.

Девичий голос задорно выводил слова старинной казачьей песни:

Ой, у поли три дорози ризных,
Ходил козак до дивчины пизно.
Ой, не ходи, козаче, до мэне,
Буде слава на тэбе и на мэне…

Станичная молодежь часто собиралась у ворот старой Гринихи, дочери которой на всю станицу славились замечательными голосами.

Еще не дойдя до ее хаты, Андрей заметил у ворот толпу хлопцев и дивчат, а среди них, блестя серебром газырей, стоял младший урядник Лука Чеснок – известный в станице гармонист и лихой наездник, прибывший недавно с фронта на побывку. Чеснок с увлечением что-то рассказывал им, время от времени взмахивая правой рукой.

«Опять, должно, брешет, чертов сын, про то, как турок рубал», – усмехнулся Андрей, подходя к толпе. Он уже готов был посмеяться над Чесноком, но вдруг взгляд его остановился на старшей дочери Гринихи – Марине.

Андрей почувствовал, что сердце его замерло, а язык сразу стал сухим и неповоротливым.

Не желая при Марине ссориться с Чесноком, Андрей промолчал.

Марину и Андрея крепко связывала старая дружба. Но когда они выросли и Андрей из смуглого босоногого мальчугана превратился в высокого, стройного парня, в их отношения закралось что-то новое. Иногда Андрей не мог оторвать глаз от гибкой фигуры девушки. И тогда ее большие карие глаза делались суровыми, неприветливыми, а красиво очерченные губы вздрагивали в насмешливой улыбке.

Заметив подошедшего Андрея, Марина шепнула что-то подругам и запела чистым грудным голосом:

Он, гук, маты, гук, дэ козаки идут!
Ой, счастлива та й та дороженька,
Дэ козаки идут.

Молодые, сильные голоса подхватили:

Дэ козаки идут…
Они идут, идут, як орлы гудут,
А поперед ними гетман Дорошенко
Мед-горилку пье…

– А что же ты, Андрей, не поешь? Иль язык сглотнул? – лукаво спросила Марина.

Андрей подхватил песню.

Вдруг по быстрому движению руки Марины все замолкли, и один только Андрей продолжал тянуть:

Мед-горилку пье…

Грянул дружный хохот.

Готовый заплакать от обиды, Андрей стоял в смущении. Пальцы его судорожно сжимали ножны кинжала.

Когда звонкий девичий смех утих, Андрея уже не было. Он быстро шагал домой. Едкая горечь обиды кипела на сердце.

«И вот так всегда она найдет причину поднять меня на смех! – размышлял он. – Вот если бы у меня голос был такой, как у есаула Бута, тогда не стала бы она смеяться надо мной».

Андрей вспомнил, что прошлым летом перед отправкой на фронт Николай Бут все вечера вертелся около Марины. И когда из толпы хлопцев взвивался тоскующий, мелодичный тенор Николая, Марина преображалась. Щеки ее окрашивал румянец, а глаза горели таким восторгом, что Андрей невольно сжимал кулаки.

С тех пор он стал ненавидеть Николая. Вот и сегодня Марина высмеяла его, наверно, только потому, что услышала о скором приезде этого проклятого Бута.

«И что она нашла в нем? – думал Андрей. – Нос у него, как у ястреба, глаза холодные, рыбьи. Всей и радости, что голос хороший да богатство».

– Эй, Андрюшка-а-а!

Андрей повернул голову. Из переулка выходили работники и приказчики купца Богомолова. Впереди с гармошкой в руках шел Максим Сизон. Андрей нерешительно повернул к ним навстречу. Ребята, обступив Андрея, засыпали его вопросами:

– Ты чего до земли хилишься?

– Похоронил, что ли, кого?

Мишка Бердников, высокий казак из соседней станицы, работающий у Богомолова на маслобойне, вышел вперед:

– Стойте, хлопцы! Ему сейчас Трынок на своем инструменте сыграет.

Раздался веселый хохот. Даже Андрей не мог сдержать улыбки. Он, как и все, знал, что Игнат Черешниченко целый год откладывал деньги на гармонь, а собрал только на балалайку. На ней он тренькал в короткие часы досуга, за что и прозвали его Трынком.

Трынок снял с плеча балалайку и забренчал гопака. Притоптывая ногами, он напевал:

Ой гоп, да не всэ!
Сидор пасху несэ.

Ребята стали в круг, в середине которого под одобрительные возгласы товарищей волчком вертелся Мишка Бердников, выделывая коваными сапогами замысловатые коленца.

Гопак сменила Наурская.

Андрей стряхнул с себя набежавшую печаль и, вырвав из ножен кинжал, лихо прошелся в задорном танце.

Затем весело крикнул:

– Айда, хлопцы, за мной! Мы еще в это лето поповских яблок не пробовали!

Обняв Максима и Мишку за плечи, он увлек их с собой, а за ними с шутками, громким смехом пошли и остальные.

Мишка затянул песню, дружно подхваченную ребятами:

     Стоит явирь над водою, на воду схилився.
     Молодой козак неженатый, чого зажурився?
     Ой, не рад явирь хилиться, – вода корень мые.
     Не рад козак журиться, – так серденько млие.
     Ой, не хилися ты, явирь, ты ще зелененький.
     Ой, не журыся, козак, ты ще молоденький.
     Ой, орехово сидэличко, коник вороненький,
     Сив, поихав в Турещину козак молоденький.

Богомоловский сторож, разбуженный песней, долго сидел, склонив седую голову. И когда песня замерла вдали, одобрительно проговорил:

– Добре поют, бисовы хлопцы!

Глава II

Под утро прошел дождь. В вымытой зелени садов неустанно звенел разноголосый птичий хор. Чистый, прохладный воздух был напоен ароматом зреющих яблок. От сбитых проливным дождем абрикосов земля в саду казалась оранжевой.

Станичный атаман Семен Лукич Черник проснулся поздно.

Лежа в кровати, он долго не мог сообразить – утро или еще ночь. Плотно притворенные ставни не пропускали в комнату света. Но вот одна из ставень слегка приоткрылась, и в комнату хлынули солнечные лучи. Дверь еле слышно скрипнула. Мимо Семена Лукича на цыпочках прошла его жена. Осторожно поставила она на стол миску с малосольными помидорами и вышла, тихонько притворив за собой дверь.

Вставать не хотелось, но Семен Лукич вспомнил о новом коне – вчерашнем подарке богатого хуторянина, Ильи Федоровича Сушенко, и быстро вскочил с кровати. Зевая и крестя рот, он вразвалку подошел к столу. Обхватив миску руками, с жадностью принялся пить острый рассол.

Через полчаса Семен Лукич стоял уже на крыльце, блестя серебром погон на белом чекмене, и любовался злобным рыжим жеребцом, которого работник запрягал в линейку.

«Уважил меня Илья Федорович подарочком, – радостно улыбнулся Семен Лукич. – Хороший жеребчик, чистых кровей».

Жеребец, вскидываясь на дыбы, вырывался из рук работника.

Мимо Семена Лукича, с корзиной в руках, босиком, пробежала его старшая дочка Тося. «В самый бы раз девке замуж идти, да вот беда – женихи все на фронте».

Бом-м-м! Бом-м-м! Бом-м-м! – медлительные звуки большого колокола поплыли в воздухе. Сняв черную каракулевую кубанку, Семен Лукич набожно перекрестился.

К крыльцу подъехал на линейке работник. Жеребец, встревоженный звоном, прижимал уши и нетерпеливо перебирал ногами.

Грузно усаживаясь на линейку, Семен Лукич уже готов был ослабить вожжи, как вдруг в раскрытые работником ворота вихрем влетел всадник. Низко наклонясь к шее лошади, казак протянул Семену Лукичу запечатанный сургучом конверт с размашистой крупной надписью: «Весьма срочно… Станичному атаману хорунжему Чернику».

Уже больше трех часов Семен Лукич, выполняя срочный приказ отдельского атамана, составлял списки молодых казаков для очередной присяги.

Он озабоченно ходил из угла в угол, не выпуская из руки большой черной трубки.

Его помощник – молодой щеголеватый урядник – кое-как примостясь на краю стола, торопливо записывал последние фамилии на длинном листе бумаги.

Не хватало еще двух человек. Семен Лукич круто повернулся на каблуках и спросил у помощника:

– Ну, кого еще, Илья?

Помощник двумя пальцами медленно снял с пера волосинку. Тщательно вытерев перо о свою чубатую голову, он делано-равнодушным голосом проговорил:

– Сушенко Ильи сына – ему бы в аккурат еще в прошлый раз идти надо.

Семен Лукич, будто непонимающе, поднял косматые брови:

– Это которого?

– Игната, ваше благородие.

– Игната? Что ж, можно и его. А впрочем, нет… Запиши лучше… Дергача Ивана и Семенного Андрея. Да наряди нарочных к хуторским атаманам, а по станице пошли конных – оповещать казаков. К отцу Алексею сам сбегай: скажи, чтобы завтра, к полудню, все было готово к принятию присяги. А я пойду на часок прилягу – что-то занемог, поясницу ломит.

«Занемог, старый хрыч, с перепою, – подумал помощник, направляясь к двери. – А интересно все-таки, сколько он с Сушенко за сына стянул?»

Конные нарочные целый день бешено носились по хуторам и станицам, оповещая призываемых казаков о сборе.

К вечеру всюду поднялся истошный бабий вой. Мальчишки с визгом во весь дух скакали к гребле купать строевых коней, а старики с озабоченными, хмурыми лицами, смахивая украдкой рукавом непрошеные слезы, заботливо копались в сундуках – доставали черкески, чекмени и кинжалы для сыновей и внуков.

Узнав о мобилизации сына, Григорий Петрович насупил седые брови и ушел на конюшню. Вернулся он оттуда нескоро, с глазами, красными от слез.

Андрея не было дома. В просторном богомоловском амбаре он помогал приказчикам насыпать в мешки просо, чтобы зарею везти его на просорушку.

Громко смеясь и разговаривая, они не заметили, как по новым, свежевыструганным ступеням амбара вбежал однополчанин Андрея – Иван Дергач. По бледному лицу его градом катился пот. Усевшись на сваленные в углу мешки с просом, он обвел всех растерянным взглядом. Трынок зачерпнул кружкой квасу из стоящего на скамейке ведра и, улыбаясь, протянул ее Дергачу:

– На, выпей да расскажи, какой грец за тобой так гнался.

Дергач залпом опорожнил кружку. Немного отдышавшись, он поднялся с мешков, шагнул к Андрею и срывающимся голосом крикнул:

– Забирают нас с тобой! Завтра на сбор велели явиться, а через неделю угонят.

Андрей растерянно взглянул на товарища. Руки его дрогнули, и просо из незавязанного мешка золотым дождем полилось на пол. Он с досадой швырнул в угол наполовину пустой мешок и, не слушая Трынка, что-то кричавшего ему вслед, опрометью бросился на улицу.

Выводка строевых лошадей, начатая с утра, подходила к концу. Выводку принимал есаул Богданов. Сидя рядом с Семеном Лукичом, он тоскливо посматривал на часы. Ему казалось, что врач слишком медленно осматривает коней.

Вытянув под столом длинные ноги, Богданов нервно вертел серебряный наконечник наборного пояса. Из головы не выходил вчерашний обед у атамана, где он познакомился с атаманской дочкой Тосей и как будто произвел на нее приятное впечатление. Медленно расстанавливая рюмки перед приборами, Тося ласково посматривала на Богданова. От этого взгляда на сердце у есаула становилось теплее, а близость с Тосей казалась настолько заманчивой и возможной, что есаул решил задержаться на несколько дней в Каневской.

– Семенной Андрей.

Есаул, вздрогнув, поднял голову. К столу, держа в поводу вычищенного до блеска Вороного, подходил Андрей.

– Хороший конек! Вы обратите внимание на бабки. А голову-то, подлец, как держит! – восторженно хрипел есаулу на ухо Семен Лукич.

Есаул нехотя взглянул на коня и, не обращая внимания на врача, осматривающего копыта, процедил сквозь зубы:

– Хороший конь! Пр-р-р-роводи!

– Господин есаул, я еще не кончил осмотра! – возмутился врач.

Губы Богданова скривились в презрительной усмешке:

– Вы, очевидно, полагаете, что мы с вами – на ремонте лошадей для господ офицеров? Вы и так забраковали девять лошадей. Потрудитесь осматривать быстрей!

Богданов встал из-за стола, подошел к рыжей рослой кобылице, подведенной рябоватым улыбающимся парнем.

– Фамилия?

– Бердников Михаил, ваше высокородие.

– Сколько лет?

– Двадцать, ваше высокородие.

– Дурак! Кобыле сколько лет?

– Семь лет, ваше высокородие.

– Так… – Есаул беглым взглядом окинул кобылицу. – Проводи! – коротко бросил он парню. Тот поспешно отошел с лошадью в сторону.

Поднимая густое облако пыли, по широкой улице рысью ехали два всадника. Завернув в переулок, они остановились у ворот Гринихиной хаты.

– Ты, Ваня, подержи коня, а я пойду в хату, попрошу цебарку коней напоить, – хитро сощурил глаза Андрей, соскакивая на землю.

– Гляди, Андрей, если Гриниха дома, то как бы она тебе вместо цебарки качалкой по потылице не надавала, – сказал Дергач.

Андрей, не слушая приятеля, смело отворил калитку и пошел к хате по смазанной глиной дорожке.

До отправки на фронт оставалось четыре дня, и он твердо решил объясниться с Мариной.

Но то, что казалось ему раньше таким простым, теперь, когда он взялся за щеколду двери, представилось сложным, почти невозможным делом.

«А вдруг, в самом деле, Гриниха дома?» – Андрею захотелось вернуться назад, но стыдно было перед Дергачом, наблюдавшим за каждым его движением. Он с силой нажал на щеколду и переступил порог.

В сенях пахло развешанными на стенах сухими травами, которыми Гриниха лечила скот, а нередко и людей. Земляной пол был тщательно вымазан желтой глиной. В углу за деревянной перегородкой мычал теленок.

Тихо отворив еще одну дверь, Андрей очутился в кухне. Около стола, напевая вполголоса, стояла Марина. По локоть засучив рукава, она быстро раскатывала тесто в маленькие лепешки. В зале на кирпичном полу сидела с куклой на коленях младшая дочка Гринихи – Анка.

Андрей обрадовался отсутствию Гринихи и хотел сразу приступить к решительному разговору, но вместо того, гремя шашкой, смущенно сел на лавку и стал доставать кисет. Не отрываясь от теста, Марина спросила:

– Тебе что, Андрейко, мать покликать? Она у Панчихи.

Андрей молчал. Не отвечая на вопрос, он с тревогой спросил:

– Ты что же, за Николая Бута замуж идешь?

– А хоть бы и так… А тебе что? – В голосе Марины прозвучали незнакомые Андрею нотки смущения.

– Да ничего, я так… В добрый час… Проститься вот заехал – ведь росли сколько годов вместе, а угонят – может, и не увидимся больше… – Андрей помолчал. – А помнишь, Маринка, как мы в поповский сад за яблоками лазили, а поп с ружьем за нами гнался? Ты тогда бежать бросилась, а я на дереве сидел – ох, и страху же набрался! Все думал, что он меня увидит и из ружья бахнет.

– Помню! Он меня совсем уж было нагнал около плетня, но ты с дерева спрыгнул да как встряхнул ветки, так жерделы дождем и посыпались. Поп меня бросил и к тебе кинулся. А скажи, Андрей, добре он тебя тогда поколотил?

Марина звонко засмеялась.

– Ну, что было, того не воротишь. Вот, если бы теперь он попробовал, я бы его добре угостил, жирного черта! – сказал Андрей.

– Что ты, что ты! – замахала на него залепленными тестом руками Марина. – Разве на батюшку можно руку подымать!

– А ему можно прикладом драться? – обиженно пробурчал Андрей.

Разговор внезапно оборвался. Марина опять начала быстро работать скалкой.

– Марина, Маринка… – сказал надтреснутым голосом Андрей.

– Ты что, Андрейко, захворал? Может, тебе голову солнцем нажгло? – насмешливо спросила Марина.

– Нет, я так, пойду, пора мне…

Андрей нерешительно поднялся с лавки и направился к дверям.

– Андрейко!..

Он круто обернулся. Шашка, описав полукруг, бряцнула по ногам.

– Маринка!..

Ввалившиеся за последние дни глаза Андрея лихорадочно горели. По телу пробежала дрожь. Протянув к Марине руки, он сделал несколько шагов вперед, готовый схватить ее в свои объятия. Марина легким движением отошла в сторону.

– Рукав у тебя в мелу, отряхни… – холодно сказала она.

Андрей, тяжело ступая, как после тяжкой работы, вышел во двор.

Марина видела в окно, как Андрей взметнулся на коня и пустил его галопом. Ей хотелось крикнуть, чтобы он вернулся, сказать ему на прощание ласковое слово. Но вместо этого она еще быстрее заработала скалкой.

Никогда прежде не пил Андрей, а сейчас, словно торопясь наверстать упущенное, с головой окунулся в бесшабашный пьяный разгул.

Незаметно подошел день отъезда.

Андрей стоял посреди заросшего травой двора. Мать, цепко обхватив руками его голову, не могла понять, чего от нее хочет Григорий Петрович, который тщетно старался оторвать ее от сына.

– Хватит, слышь, старая, хватит! Да что ты – не слышишь, что ли? Ну, чего убиваешься, – мы ж его не хороним.

Андрей осторожно освободился от материнских рук и повернулся к отцу.

– Благослови тебя бог.

Старик торжественно перекрестил сына и отвернулся, вытирая рукавом заплатанной рубахи морщинистое, обветренное лицо.

– Езжай, сынку, на площади побачимось.

Андрей сел на подведенного братом коня. Мать хотела было ухватить стремя, но не успела. Андрей ударил коня нагайкой и, закусив до крови губы, вылетел за ворота.

Солнце поднялось над плавнями. Как только рассеялся утренний туман, на базарную площадь стали съезжаться казаки.

Блестя серебряным набором, на дорогом золотистом коне прискакал Степан Шмель. Презрительно кривя губы, он пристроился к гнедому маштаку Дергача. Позже всех пришли пешие казаки, лошади которых были забракованы на выводке.

Андрей на площадь прискакал, когда построенные в две шеренги казаки ожидали команды. Увидев Дергача, он ударил слегка плетью по крупу Шмелева коня и стал рядом с ним в строй.

– Чего озоруешь? Вот доложу вахмистру, он тебе оплеух надает! – рассердился Шмель.

– Езжай, докладывай, может, урядничьи лычки получишь, – вступился за товарища Дергач.

Осмотрев снаряжение и коней казаков, пожилой полковник уселся вместе с Семеном Лукичом в коляску и уехал в Уманскую.

Семен Лукич отправился в Уманскую покупать коней для безлошадных казаков. Деньги на покупку дал Павел Васильевич Бут, выговорив себе за это право пользования казачьими паями на все время, пока казаки не выплатят ему долга.

Вести сотню в Уманскую полковник поручил есаулу Богданову и Луке Чесноку, исполняющему обязанности вахмистра.

Выехав за греблю, сотня спешилась. Казаки шли с провожающими их родными.

Рядом с Андреем шагал отец, оба молчали. Андрей думал о Марине. Он все время втайне надеялся, что она придет проводить его до Прощальной горы, где обычно казаки прощались с родными. Но Марины среди провожающих не было. Андрей, опустив голову, машинально шел в ногу с отцом.

Старик поднял на сына глаза:

– Одиннадцать лет назад и я так-то по этой дороге шел. Ваську на руках нес, а тебя на коня посадил. Убили на войне коня-то… Безлошадным домой вернулся… И сколько казаков по этой вот дороге от родных куреней ушло!

Старик, вздохнув, замолчал. Вдали, окруженная зеленым кольцом фруктовых садов, показалась Старо-Деревянковская станица.

– Батько, шли бы вы до дому. Мать-то ведь одна осталась… Василий к Богомолову пошел.

Андрей, отведя коня на обочину дороги, остановился. Несколько мгновений отец и сын молча смотрели друг на друга. Андрей обнял старика, поцеловал его седую голову и, не оглядываясь, пошел вперед.

А Григорий Петрович долго стоял у обочины дороги, и его затуманенные слезами глаза упорно искали сына среди скрывающихся за ветряками казаков.