Kitobni o'qish: «Убить Марата. Дело Марии Шарлотты Корде»

© Б. Г. Деревенский, 2017

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2017

Предисловие автора

Этот роман был бы практически невозможен без объёмной и обстоятельной работы Анри д'Альмеры (Henri d'Almeras) «Шарлотта Корде в документах современников», изданной в Париже в 1910 году. Книга д'Альмеры давно стала библиографической редкостью. Экземпляр, хранящийся в Публичной библиотеке в Санкт-Петербурге, поступил туда из Царского Села, где до Революции его владельцем был Великий князь Борис Владимирович, о чём свидетельствует его личная печать на форзаце.

Французский исследователь включил в свою книгу ценнейшие документы, которые теперь, пожалуй, уже и не отыскать. По этим документам можно проследить всю жизнь Корде, начиная с юных лет. Большей частью работа д'Альмеры основывается на более раннем труде, принадлежащем парижскому адвокату Шарлю Вателю (Charles Vatel), увидевшем свет в 1861 году. Этот уникальный сборник называется «Документы уголовного процесса Шарлотты Корде, представшей перед Революционным Трибуналом». Протоколы допросов и обысков, показания свидетелей, полицейские рапорты, служебные записки, письма, петиции и даже доносы в полицию – всё это, пронумерованное и расположенное в хронологическом порядке, само по себе читается как увлекательный детектив. Большинство этих документов вошло в настоящий роман.

После столь кропотливой работы нужно простить д'Альмере явную идеализацию образа главной героини. Мадемуазель Корде – несомненно, сильная натура, кажется, даже чересчур сильная для женщины. Такой натурой была Жанна д'Арк, другая знаменитая француженка, жившая почти на четыреста лет раньше её. Это женщины одного плана: религиозное самопожертвование в момент совершения «подвига», убеждённость в своей спасительной миссии и абсолютная бесстрастность, граничащая с презрением перед лицом судей. И всё-таки Жанна вошла в историю как Святая Дева, освободительница Отчизны, а Корде – как политическая авантюристка, спланировавшая и осуществившая кровавую акцию по устранению видного общественного деятеля.

О женщине, заколовшей Марата, стали писать и спорить на другой день после убийства, и этот спор не прекращается до сих пор. Немного можно найти других исторических фигур, которые бы имели столь неоднозначные оценки. Дело дошло до того, что известный французский историк Жорж Ленотр, знаток Первой революции, представил Корде неким неземным существом. «Она меня удивляет, – писал он, – изумляет, но не пленяет. Сердце совсем не участвует в этой навсегда знаменитой трагедии. Героиня слишком возвышена, чтобы быть привлекательной. Шарлотта, по-моему, остаётся холодной загадкой. Драма производила бы более сильное впечатление, будь она (Шарлотта) гуманна, но этого нет: всё в ней не от мира сего (ou-dessus réolités). Чтобы понимать и любить Шарлотту Корде, нужно быть способным на такой же безумный героизм». Это нужно понимать так, что Ленотр искал в Шарлотте женщину, женственность, и не нашёл. Перед его глазами парила неземная сверхъестественная фигура, по чистой случайности носящая женское имя.

Советский писатель Анатолий Левандовский, поклонник Марата, пошёл дальше и описал убийцу своего кумира как мужеподобное существо: «Ширококостная и приземистая, она ходила тяжёлой поступью; в ней было больше мощи, чем грации, – отсюда и тот поразительный по силе удар, который вызвал удивление Дешама и других, обследовавших рану Марата. Лицо её было правильным, но неприятным, оно не вызывало симпатии. И вообще от неё веяло холодом; странный контраст с внутренним жаром, жаром ненависти и честолюбия!..» («Сердце моего Марата»).

Но такие взгляды тонут в море восторженных отзывов. Большинство биографов Корде рассматривают совершённое ею как героический поступок, а её саму находят прекрасной. Автор этого романа испытывает противоречивые чувства. Более того, он до сих пор не знает точно, как относиться к своей героине и кто она на самом деле: «демон мести» или «ангел убийства», палач или жертва, героиня или чудовище. Она вызывала двойственные чувства, когда автор ещё вынашивал замысел романа и знакомился с различными версиями громкого дела 1793 года, и эта двойственность не исчезла после изучения непосредственных документов, опубликованных в книгах Вателя, д'Альмеры и в других изданиях. Тем интереснее было писать роман. Его можно назвать документальным романом, выросшим из психологической драмы. Возможно, кто-то назовёт его детективом. Но автору всё же хотелось, чтобы это был не детектив, не апология, не обличение, а психологическая драма.

Наконец совместными усилиями автора и издателя был определён новый жанр: Опыт исторической реконструкции.

* * *

Одержимые женщины были всегда, – и в Древности, и в Средневековье, и в Новые столетия. Есть они и в наши дни. Сначала автору казалось, что всё зависит от среды, от того общества, которое формирует и определяет характер этих женщин. Здоровое общество делает из них славных героинь, больное общество – преступниц. С течением времени стало ясно, что это не так. Не всё так просто. И потом: что такое «больное общество»? Революционная Франция была больной? А чем Франция времён Жанны д'Арк была здоровее? Тем не менее тёмное Средневековье явило славную фигуру Жанны д'Арк, а просвещённый и утончённый XVIII век выпестовал её карикатурное подобие, а может, и зеркальную противоположность. Стоить добавить, что Жанна была неграмотной крестьянкой, а Корде – образованной дворянкой и правнучкой великого драматурга Корнеля.

Женщинами, с увлечением играющими в мужские игры, в политику, готовыми пожертвовать своей жизнью в этой игре, готовыми на всё вплоть до убийства, не обделена никакая страна, никакое самое цивилизованное и передовое общество. Их огромная энергия, не найдя иного выхода, изливается в такие сферы, где этой энергии подчас совершенно не место. Мужчина – дело другое. Во всяком случае, когда мужчина борется за идею, за лидерство, за власть, увлечён борьбой и хватается за оружие, – это выглядит как-то естественнее, нежели когда всё это делает женщина. Не случайно после убийства Марата в Париже ходили слухи, что убийцей был мужчина, одетый в женскую одежду. Людям трудно было представить, чтобы кинжал в грудь вождя Революции вонзила женщина, точнее – девушка.

Разумеется, деяние гражданки Корде неотделимо от истории Великой Французской революции. Никой деятель не существует сам по себе, в отрыве от своей эпохи и окружающей среды. И всё же было бы неверно воспринимать кровавый подвиг молодой нормандки исключительно в связи с политической ситуацией во Франции в 1793 году. Дело гораздо глубже. Дело в конкретной личности. Революция тут в сущности всего лишь внешний фон, или, точнее, внешнее условие, которое эта личность вынуждена соблюдать. Бесспорно, Революция окрасила драму в свои тона, придала происходящему свою специфику, но не более того. Она была внешним условием, но не причиной. Суть в другом. То, что совершила Корде, она могла совершить и без Революции.

Представим себе, что нормандская героиня родилась не в конце бурного XVIII века, а в другие относительно «тихие» времена. Совершила бы она нечто подобное? Знали бы мы о ней? Вполне вероятно, что и нет. Буря в душе была бы подавлена «тихостью» эпохи, и огромная сила, не найдя себе выхода, свернулась бы внутри себя и зачахла. Разве так не бывает? Революция помогла Корде проявить себя, полностью раскрыться. Политическая борьба была тем плодоносным полем, на котором подобные натуры предстают перед нами во всём своём блеске. Но и в «тихие» времена нет-нет, да совершается нечто подобное. Даже в самую мирную эпоху рождаются свои Шарлотты Корде. Цели и способы у них, правда, иные, но натура всё та же. Натура… Вот что главное, вот что определяет всё! Эта натура не терпит никаких границ. Она преступает через все границы, через все нормы и уложения, и поэтому она преступна по определению. Чем тише эпоха, тем тише и банальнее преступление; чем громче эпоха, тем оно громче, невероятнее, поразительнее, тем более тяжелы и болезненны его последствия. Вот и вся разница.

* * *

Как это часто бывает в таких случаях, личность подлинной Марии Анны Шарлотты Корде, мелькнувшей на страницах истории подобно метеориту в ночном небе, окружена легендой. Легенда эта стала создаваться ещё её современниками и чуть ли не участниками событий. Находившаяся тогда во Франции английская писательница Мария Елена Вильямс отмечала, что в департаментах к смерти Марата относятся без особого интереса, но молодая женщина, убившая его, вызывает живое участие: «Скупые рассказы о ней собираются с жадностью и повторяются с восторгом. Французы одобряют (именно так: applaud) деяние, само по себе страшное и преступное, едва ли сознавая его мотивы, и жертвенность молодой женщины кажется им чем-то необычайным»¹.

Случившееся в Париже 13 июля 1793 года привлекло к себе внимание всей Европы. Люди были чрезвычайно заинтригованы. И дело было вовсе не в убийстве видного политического деятеля, и даже не в убийстве как таковом, совершённом, к слову сказать, самым банальным и прямо-таки примитивным образом. Парижское происшествие вызвало широкий общественный резонанс только благодаря личностям убийцы и убитого. Это обстоятельство подметил Марк Алданов в своём эссе, посвящённом нашей героине: «История знает политические убийства, имевшие ещё большие последствия, чем дело Шарлотты Корде. Однако, за исключением убийства Юлия Цезаря, быть может, ни одно другое историческое покушение не поразило так современников и потомство. Для этого было много причин – от личности убитого и убийцы до необычного места действия: ванной комнаты».²

Сближать Шарлотту Корде с Аристогитоном, Брутом и другими классическими тираноубийцами ещё тогда же стали идейно близкие ей жирондисты. Луве де-Кувре, знавший Корде лично, во время своего изгнания и подполья написал «Гимн смерти», в котором назвал Марата «зверем», а его убийцу возвёл на героический пьедестал:

 
Свобода! Свобода! Тебя почитаем мы свято.
Дрожите тираны! Вы месть воскресили в сердцах!
Ненависть наша убила Марата;
Рядом с Брутом Корде мы поставим в веках.³
 

Но если бы дело заключалось только в этом – в том, что убийство Марата является ретроспекцией убийства Юлия Цезаря, а Корде стала новым Юнием Брутом, – вряд ли бы в течение двух с половиной веков личность Шарлотты продолжала привлекать общественное внимание не только во Франции, но и далеко за её пределами. Значит, здесь есть что-то ещё, более важное и интригующее.

В чём тут интрига? Какая здесь тайна или какой парадокс, заставляющий снова и снова внимательно приглядываться к нормандской дворянке, потрясшей Париж и всю Европу? Кажется, наилучшим образом это сформулировала парижская «Газете Перле» тотчас же после процесса Корде:

«Она не выказала ни страха, ни угрызения совести. Она отвечала на все вопросы с ясностью и невозмутимым хладнокровием… Это зрелище злодейства, красоты и дарований, объединённых в одном и том же лице, этот контраст между тяжестью её преступления и слабостью её пола, её демонстративное удовлетворение [содеянным] и её улыбка перед судьями, которые не могли не осудить её, всё это производило на зрителей такое впечатление, которое трудно передать [словами]».

Это загадочная улыбка и это демонстративное удовлетворение содеянным глубоко врезались в память очевидцев и современников Шарлотты Корде. Другой жирондист Анри Шенье посвятил ей оду, в которой есть такие строки:

 
Услышать думали твои мольбы и плач;
А ты, не дрогнувши душой неженски твёрдой,
С улыбкой слушала презрительной и гордой,
Как смертный приговор произносил палач.
 

«Не по-женски твёрдая душа…» Несомненно, это была личность мессианского плана. Корде исполнила миссию, словно бы возложенную на неё свыше, и была этим удовлетворена. В чём-то процесс Корде перекликается с судом над Иисусом Христом, как он описан в Евангелиях. Только основатель христианства вёл себя перед судьями смиренно, а нормандская героиня как бы смотрела на своих судей сверху, со снисходительной улыбкой. Далее, в романе, который является, по сути, исторической реконструкцией, читатель найдёт даже слова Иисуса, которые Корде произносит перед аудиторией, – правда, в её собственном истолковании.

Молодая нормандская дворянка обладала харизмой, сопоставимой разве что с харизмой самого Марата, её жертвы. Почитатели Друга народа отводили ему роль пророка, мессии Революции, якобинского Иисуса. И действительно Жан-Поль Марат был харизматической личностью, вовлекающей в свою орбиту, очаровывающей и подчиняющей себе окружающих. Тем интереснее исследовать и наблюдать столкновение двух сильных личностей. Причём исход этого столкновения мог быть разным, и совсем не таким, который получился в результате нескольких случайных обстоятельств. И это мы также покажем в ходе исторической реконструкции.

* * *

Настоящий роман претендует на историческую и психологическую достоверность. Автор готов поспорить с каждым, кто скажет, что было не так. Впрочем, он согласен сбросить процентов 10 достоверности за счёт второстепенных деталей, недостающих в материалах дела, но которые были внесены им для полноты картины. Ещё в 10-ти процентах автор может быть неточен в различных бытовых подробностях. Но за остальные 80 он готов ручаться. Практически все действующие лица – это реально жившие люди, носившие те имена, которые они носят в этом романе. Лишь немногим из них, которые также реальны, но неизвестно, как их звали, автору пришлось присвоить подходящие фамилии.

Даже там, где не приводятся непосредственные документы (в тексте они выделены курсивом), нередко звучит подлинная речь заглавной героини. Располагая подробными записями допросов Марии Анны Шарлотты Корде, автор мог бы лишь точно следовать протоколам, заботясь только о правильном переводе языка оригинала на русский язык. Однако надо понимать, что в протоколах мы имеем дело не с буквальной цитатой, а её с канцелярской обработкой. Сама Корде ставила свою подпись под этими записями, признавая тем самым, что всё изложенное верно, но и она всего лишь соглашалась с общепринятыми тогда правилами протоколирования речи. Но запись речи и живая речь – не одно и то же. Поэтому надлежало по возможности реконструировать живую речь персонажей.

Автор стремился избежать всякого приукрашивания образа главной героини, что свойственно биографам и романистам, а также не допустить излишней драматизации событий (и без того драматичных), преследуя единственно достоверность, пусть даже в ущерб жанру. Поэтому мы видим не столько роман, сколько художественную реконструкцию реальных событий. Насколько удачна эта реконструкция, читатель может судить, рассматривая и изучая приложенные в соответствующих местах документы, в той или иной мере отражающие эти самые события.

* * *

Это повествование не только о Корде. Это рассказ о тех людях, которые встретились на её пути. Самые разные люди: народные депутаты и конторские служащие, путешественники и кучера, торговцы и слуги, полицейские и стражники, судьи и адвокаты. Длинная галерея лиц. Все они так или иначе были втянуты в громкую историю, случившуюся в Париже в июле 1793 года. Деяние приезжей нормандки разящим кинжалом рассекло их размеренную повседневную жизнь на две половины: до встречи с убийцей Марата и после встречи с ней. Многие из них испытали потрясение и одновременно проверку на прочность. И, увы, многие из них не выдержали этой проверки. Дело Корде как лакмусовая бумажка выявило и обнажило их истинную сущность, которая до этого была скрыта не только от окружающих, но подчас и от них самих. Они сами узнали о себе много чего нового.

Это повествование о людях ничем не выдающихся, совершенно неизвестных, которые и остались бы таковыми, не будь гражданки Корде. И только в этом нечистом и преступном деле они проявили как своё трезвомыслие, так и свою прирождённую мужественность. Каждый из них определённо рисковал, выказывая сочувствие или хотя бы проявляя человеческое отношение к ужасной преступнице, расправы над которой требовал весь якобинский Париж. Посреди грозного рокота и улюлюканья эти люди не дрогнули сердцем и честно исполнили свои служебные обязанности. А главное, они исполнили их с внутренним благородством, делающим им честь, и с человеческой чуткостью, достойной восхищения.

Все события, описанные в романе, спрессованы в одиннадцать дней, и это сделала сама жизнь. Каждый из этих одиннадцати дней преисполнен динамизмом, но всё же всякий следующий день отчётливо отличается, отделяется от предыдущего, так что нет никакой необходимости разделять роман на части и главы: достаточно просто называть дни и числа.

Борис Деревенский

СПб, 1999–2003

2016–2017

Предуведомление

Известное всем имя – Шарлотта Корде – не аутентично. Полностью наименование нормандской дворянки, убившей Марата, было: Мария Анна Шарлотта Корде д'Армон. Сама же себя она называла: Мария Корде (иногда де-Корде). Так к ней обращались её близкие и земляки, знавшие её до поездки а Париж, так же она подписывалась, и так значилась в её паспорте. В исключительных официальных случаях она называла свои имена полностью, но никогда – в сочетании «Шарлотта Корде».

Первым публично назвал её Шарлоттой Корде депутат Шабо, выступая в Конвенте на другой день после убийства Марата. С подачи Шабо так же её стали именовать и в газетах. Даже бриссотинцы, бежавшие в Кан и знавшие Корде как Марию, после этого именовали её не иначе как Шарлоттой.

В поддельных письмах, написанных от её имени, также стоит подпись «Шарлотта Корде», что, кстати говоря, указывает на фиктивность таких документов. В этом романе, претендующем на документальность, восстановлено аутентичное наименование главной героини.

Париж, 16 июля 1793 г.,

2-й год Французской Республики

Чрезвычайный Уголовный Трибунал

Протокол допроса обвиняемой

Вопрос. Ваше [полное] имя, возраст и место рождения?

Ответ. Мария Анна Шарлотта Корде, двадцать четыре года, родилась в Линьери, округа Аржантана, департамента Орн.

В. Место проживания?

О. Город Кан департамента Кальвадос, улица Сен-Жан, 148.

В. Как давно и у кого вы живёте в Кане?

О. Я проживаю два года у своей кузины, вдовы Лекутелье де-Бретвиль.

В. Ваше положение до Революции 1789 года и сейчас?

О. До Революции я жила в пансионе при монастыре Аббе-о-Дам. Сейчас – домохозяйка.

В. Вы из дворян? Ваша прежняя фамилия?

О. Корде д'Армон.

В. Где ваши родители?

О. Мой отец проживает в своём имении в Аржантане. Мать умерла много лет назад.

В. Ваше семейное положение?

О. Не замужем.

В. Были ли вы судимы раньше по уголовному делу?

О. Ни по уголовному, ни по какому-либо иному. <…>

7 июля 1793 г., воскресенье

Кан, Гран-Кур. 3 часа пополудни

События развивались стремительно. В четверг 4-го числа в Кан съехались посланцы восьми департаментов Нормандии и Бретани. Всю пятницу шли переговоры с бежавшими из столицы депутатами, с членами повстанческого Собрания и с командующим Шербурской армией генералом Вимпфеном. Наконец в субботу решено было учредить «Центральный совет сопротивления насилию и угнетению», бросить клич ко всей нации и двинуть соединённые силы на Париж.

На следующий день в три часа пополудни провинциальный город оглушил барабанный бой. По случаю единения департаментов был дан общественный завтрак, после которого генерал Вимпфен устроил парад канского воинства.

Мария Корде услышала грохот барабанов, когда была в гостях у своей подруги Розы Фужеро. Они выглянули в окно и увидели горожан, спешивших на Гран-Кур. В ответ на их расспросы какой-то каменщик крикнул, что начинается поход на Париж и город провожает солдат. «Ах, Боже мой, они уже уходят! – вскричала Роза. – А ты, Мари, уверяла, что они простоят ещё неделю». – «Так мне сказал Бугон», – развела та руками. «Много знает твой Бугон, – отмахнулась подруга. – Ну, да ладно, чего теперь причитать? Бежим скорее!»

Бросив вязание, не успев даже толком одеться, подруги бросились на южную окраину Кана, куда стекался весь город. Ещё вчера гарнизон мирно ночевал по квартирам, офицеры играли в карты, а солдаты от скуки палили из ружей по пустым бутылкам. Теперь всё пришло в движение.

Гран-Куром – «Большим Двором» горожане называли обширный участок, очищенный от травы и дёрна, на котором раз в год собиралась канская ярмарка. Теперь здесь было устроено нечто вроде парадного плаца. Посреди площади стоял наспех сколоченный из досок высокий помост с деревянными же перилами. На этом помосте, громко называемом трибуной, локоть к локтю теснились бежавшие из Парижа депутаты, комиссары департаментов, а также представители местных властей. Перед ними стояли побатальонно солдаты генерала Вимпфена, а позади помоста и вокруг всё было запружено народом.

В тот момент, когда Роза и Мария прибыли на Гран-Кур, глаза всех были устремлены на дощатое сооружение, с которого обращался с речью к собравшимся статный красивый молодец в тёмно-коричневом фраке и высокой английской шляпе, с разметавшейся по плечам густой гривой чёрных волос. Нормандским провинциалам он представлялся каким-то ослепительным, почти неземным существом, – столько в его облике было для них нового, неожиданного, смелого, свежего, столичного. Это был Шарль Барбару.

– Французы! Потом и кровью вы добились свержения монархии и установления республиканского правления. Ваши представители, избранные всеми вами, отправились в Париж, чтобы издать справедливые законы. Они стоят здесь, рядом со мною. Но почему же они не в Конвенте? Почему одежда их изорвана, почему их лица покрыты пылью? Потому что они подверглись насилию самым гнусным, самым варварским образом. За то, что они защищали Закон, отстаивали права добродетельных граждан, за это на них набросилось парижское отребье, все янычары и гайдуки Марата, – за это на них были направлены пушки, за это их подвергли аресту. Ещё немного, и они легли бы под нож гильотины. Но им удалось бежать из захваченного анархистами города, и вот теперь они стоят перед вами, оскорблённые и возмущённые так же как и вы.

Не столько даже смысл слов выступающего, не суть его речи, а самый его вид, звенящий голос, взмах чёрных кудрей, решительные и вместе с тем изящные движения рук совершенно завораживали слушающих.

– Итак, произошёл переворот. Древо Свободы подрублено, Республика в смертельной опасности. В этот час никто не может остаться в стороне, никто не вправе терпеть бесчинства разбойников, нагло захвативших власть и попирающих законы. Восемьдесят департаментов возмущены наглостью парижских санкюлотов. Повсюду вооружаются граждане на защиту Закона; шесть тысяч марсельцев уже идут на Париж, департамент Эр готовит четыре тысячи добровольцев, все каработы⁴ Кальвадоса⁵ встали под ружьё. Французы, вам известны ваши враги. Восстаньте! Идите! Поразите преступную клику, посягнувшую на ваших избранников. Вы знаете вождей этой клики, упивающихся кровью невинных жертв. Вы знаете её трибунов, увлекающих страну в пучину анархии. Никто из них не должен остаться безнаказанным. Исполнение Закона или смерть!

Барбару закончил выступление под гром оваций и многократно повторяемое, как эхо:

– Да здравствует Республика! Да здравствует Закон! Смерть анархистам!

Кричали все, начиная от городских старожилов, едва приволочивших ноги, и кончая босоногими мальчишками, гроздьями висевших на ветвях деревьев.

Антиправительственного энтузиазма гражданам Кальвадоса было не занимать. Ещё в начале июня, сразу же после известия об аресте в Париже тридцати двух депутатов-бриссотинцев⁶ Кан разразился нешуточным гневом. Директория департамента постановила считать этот акт оскорблением народа, избравшего этих самых депутатов, и объявила себя в состоянии законного восстания (d'insurrection légale) против «нового Рима». Вернувшаяся из Парижа департаментская делегация (посланная туда на помощь партии Бриссо и ставшая свидетельницей её падения) ходила по секционным собраниям и живописала ужасы, творившиеся в столице. Канские якобинцы объявили, что они не имеют ничего общего с парижскими якобинцами. В довершение всего были взяты в заложники комиссары Горы Ромм и Приёр, находившиеся в соседнем городке Байё⁷; их доставили в Кан и посадили под арест в так называемой Испанской гостинице. Это был уже открытый вызов Парижу. Беглецы-бриссотинцы знали, где искать убежище.

– Да здравствует департаментская армия! – воскликнул Барбару, и следом за ним это повторила вся площадь.

Присутствующие не сводили с оратора восхищённых глаз. Трактирщики, сыровары, булочники, швеи, судомойки как эхо, повторяли его имя. Всех в Кане покорил этот черноволосый марселец, самый энергичный, самый молодой из бежавших в Кан депутатов, – «наш Алкивиад», как говорила о нём мадам Ролан, или «Антиной Жиронды», как назвал его Робеспьер.

– Тебе он нравится? – простодушно спросила Роза, склоняясь к уху Марии. – Что до меня, то я, кажется, от него без ума. Вот настоящий кавалер! Не то, что наши неотесанные грубияны. Красив, умён, изящен, и при этом как мужественен! Правда, скажи?

– Правда, правда, – отвечала Мария со смехом. – Но как же твой Капитен?

– По сравнению с ним и мой Капитен, и твой Бугон просто увальни.

– И что же, Роза, ты уже представлена ему?

– Ещё нет. А ты?

– Вроде бы да… – молвила Мария. – Мы беседовали как-то с полчаса или более.

– Беседовали?! – изумилась Роза. – Ух, ты! Что же ты молчала? Ни слова лучшей подруге!?

– Но это было ещё до твоего приезда.

– Всё равно. И где ты с ним виделась?

– В Интендантстве. Приходила на приём к представителям. И попала к нему.

– Тс-с! – Роза приложила палец к губам. – Сейчас не будем отвлекаться. Но после парада, клянусь небом, ты расскажешь мне обо всём в мельчайших подробностях. И если выяснится, что ты перешла мне дорогу и занималась с ним амурами, то я проломлю тебе голову камнем. Договорились?

Тем временем митинг на Гран-Куре продолжался. После Барбару с высоты помоста выступили Бюзо и Гюаде. Их речи мало чем отличались от речи Барбару; разве что им недоставало её страстности. Оба оратора заклеймили Гору как виновницу ужасной резни в Париже в сентябре прошлого года, когда было зверски растерзано, по их словам, десять тысяч арестантов, и теперь, чтобы предотвратить повторение такого же по всей стране, все добрые граждане должны взяться за оружие, идти в Париж и ниспровергнуть «шайку маратистов».

Никто из выступавших не допустил даже туманного намёка на то, что нужно выступить против Конвента. Само слово «Конвент» было для каждого француза священным (почтения к нему не питали лишь роялисты-эмигранты, да мятежники-вандейцы), как в прежние времена понятия «король», «Бог» или «Церковь». Боже упаси, никто и не собирается бороться с Конвентом! Напротив, ораторы призывали выступить за Конвент, – то есть за новый Конвент, очищенный от узурпаторов-монтаньяров. Стоявшие на помосте шестнадцать беглых депутатов как бы олицетворяли собою этот будущий, очищенный и свободный Конвент.

– Уже знамёна Кальвадоса, Иль-и-Вилена и Эра собрались при криках общей радости, – заключил свою речь Гюаде. – Уже ваш авангард стоит в Эврё, – всё возмутилось против анархистов. Вы хотите, чтобы они были наказаны, и они будут наказаны! Да, они будут наказаны, творцы сентябрьских убийств, те, которые всеми средствами добивались учреждения триумвирата, чтобы отдать власть Марату и его подлым сообщникам; те, которые давно уже, с первых дней Конвента готовили его низложение и роспуск.

Канские патриоты ответили шумной овацией. Солдаты запели «Марсельезу нормандцев», сочинённую бриссотинским поэтом Жире-Дюпре, опубликованную в «Афише Кальвадоса» и разученную накануне в казармах:

 
Город республиканцев возвышенный,
О Кан, ты северный Марсель!
И на знамёнах твоих написано:
«Господство Закона или смерть!»⁸
В чертогах своих, в своём сердце
Укрыл ты народа избранников, —
Вся Франция теперь твоя данница,
И слава твоя не померкнет!
 
 
К оружию, граждане! сокрушим разбойничью банду!
Закон – единственный зов, который слышат нормандцы.
 

Вслед за солдатами песню подхватили многие собравшиеся на Гран-Куре:

 
Святой Закон, Свобода, Народ
Ведут нас сквозь бури и беды;
Ведь против анархии идём мы в поход
И возвратимся после победы.
О, жертвы сентябрьского глумленья,
Мы отомстим за вашу смерть, ваши раны!
Франция, мы избавим тебя от тиранов;
Они искупят свои преступленья.
 
 
К оружию, граждане! сокрушим разбойничью банду!
Закон – единственный зов, который слышат нормандцы.
 

Рядом с Барбару на помосте стоял человек невысокого роста, с блеклыми впалыми глазами, без парика, уже заметно лысеющий, несмотря на свою молодость. На вид никто и не подумал бы, что этот щуплый неказистый субъект и есть знаменитый Луве де-Кувре, автор романа «Любовные похождения кавалера де-Фоблаза», наделавшего много шума в предреволюционные годы.

– Гляди-ка! – подмигнул он Барбару, кивая в толпу. – Опять эти аристократки. С тех пор, как мы в Кане, они не отходят от нас ни на шаг.

– Где?

– Вон, стоят в тени дерева. Две девицы в белых платьицах, машущие косынками. О, да они даже поют! Ты не находишь это забавным, Шарль? Баронессы и виконтессы затягивают нашу «Марсельезу».

Луве был в своём духе. Уже перестав описывать прелести салонных красоток, приняв на себя звание депутата и борца за народное счастье (Манон Ролан сравнивала его с Филопеменом), он по-прежнему провожал пристальным взором каждую проходящую мимо женщину.

– Ту, что повыше, я знаю, – сказал Барбару. – Это Корде. Она приходила вместе со слугою к нам в Интендантство. А кто рядом с ней?

– Её подруга, мадемуазель Фужеро. Недавно приехала из Байё. Неужели ты с ней до сих пор не знаком? Это на тебя не похоже.

– Нет, не знаком, – молвил Барбару задумчиво. – По мне, так гораздо интереснее гражданка Корде. Правда, что она правнучка Корнеля?

– Это она тебе сказала? Вполне может быть. Мне говорили, что Корде д'Армон – старинный баронский род, корни которого уходят в глубину веков. Не удивлюсь, если в числе её предков был сам Вильгельм Завоеватель. Однако, Шарль, советую тебе быть поосторожней, – Луве кивнул через плечо на светловолосого молодца в мундире, стоявшего на помосте позади депутатов. – Говорят, что она пассия Бугона-Лонгре, прокурора-синдика здешнего департамента, и что он давно уже опекает её.

Барбару повернул голову, взглянул на орлиный нос и гордо выпяченную грудь наречённого жениха и ответил с подчёркнутым равнодушием:

– Я думаю, они будут хорошей парой.

Митинг близился к концу. Последним из бриссотинцев слово взял Петион, чувствовавший себя вождём всей группы депутатов и поэтому обязанный как бы обобщить сказанное. На федералистском собрании его единодушно избрали почётным председателем «Центрального совета». В коричневой шинели⁹ с отложным бархатным воротником ярко-красного цвета, в белом фланелевом жилете с огромными серебряными пуговицами, в щедро напудренном парике, он и в изгнании сохранял важный вид, бывший мэр Парижа, первый председатель Конвента, которого столичная толпа титуловала некогда «королём Петионом».