Kitobni o'qish: «Тайна для библиотекаря»

Shrift:

Часть первая
«Пока ещё жива Гасконь!»

I

Мышастый ганноверский жеребец нервно перебрал передними ногами и заржал. Идущий впереди пехотинец в замызганном белом мундире с зелёными обшлагами и вставками на груди, и в кивере, укрытом от пыли парусиновым чехлом, шарахнулся в сторону, выругавшись с сильным голландским акцентом. На его ранце, поверх свёрнутой в скатку шинели, была пристроена наполовину ощипанная курица.

д'Эрваль, лейтенант Пятого гусарского полка, легонько хлопнул жеребца межу ушей сложенным вдвое поводом – тот недовольно фыркнул, мотнул башкой, но дурить перестал. Коню, как и хозяину, не нравился этот город – не нравились неровные булыжники под копытами, не нравилась чахлая пыльная зелень в палисадниках, незнакомый облик деревянных домов и церквей с опостылевшими за это лето маковками, напоминающими луковицы. А ещё – пыль, теснота на улицах, неумолчный гомон и колышущаяся перед конской мордой щетина штыков, о которые того и гляди, поранишь нежный мягкий, замшевый нос.

Великая Армия идёт через Москву. Нет, не идёт – ползёт, течёт, подобно вязкому грязевому потоку, подхватившему на своём пути массу разнообразного пёстрого хлама. Кого здесь только нет, какой только язык не звучит на улицах древней азиатской столицы – французский, голландский, польский, итальянский, немецкий с его десятком непохожих одно на другое наречий. Испанцы – и те найдутся, если хорошенько поискать…

– Никак, Жанно, дружище? Чертовски рад видеть тебя живым и невредимым!

Знакомый голос вывел д'Эрваля из раздумий. Он обернулся – окликнувший его сержант в мундире гвардейского гренадера, торопился навстречу, расталкивая идущих впереди голландских стрелков. Сержант широко улыбался, заранее раскинув для дружеских объятий лапищи, причём в правой руке он сжимал бутыль из тёмного стекла, в которой что-то соблазнительно плескалось. Физиономия лучилась неподдельной радостью по случаю встречи со старым знакомцем.

– Адрио, ты ли это? – отозвался лейтенант, приняв вправо, к стене дома. – Так и знал, что не сегодня-завтра тебя встречу!

Он ловко спрыгнул с коня и сунул повод вместе с медной монеткой в пять су набежавшему мальчишке. Судя по синей с красной тесьмой фуражной шапке-бонэ и курточке, перешитой из солдатского сюртука – сыну полкового маркитанта.

– Вижу, на этот раз ни пули, ни палаши тебя не тронули – сказал он. – Не то, что тогда, при Эслинге?

– Обошлось, как видишь… – прогудел сержант, заключая д'Эрваля в объятия, в которых щуплый, как и полагается гусару, лейтенант совершенно утонул. – Гвардия так и не была в деле, простояла весь день в резервах. По мне, так зря – мы бы не дали не одному русскому уйти живым с того проклятого поля!

Он говорил о грандиозном сражении, состоявшемся неделю назад на подступах к городу Можайску. В отличие от Императорской гвардии, восьмая бригада лёгкой кавалерии генерала Бурте, была в самом пекле, и входивший в её состав Пятый гусарский полк недосчитался ранеными и убитыми многих своих бойцов.

– Императору виднее, кого и когда посылать. – ответил д'Эрваль. Не переживай, в России на всех довольно будет и славы, и сражений, и трофеев!

С Бургонем они были знакомы уже три года. В сражении при Эслинге тот получил две пули, в бедро и шею, едва не истёк кровью – но чудом остался жив и с санитарным обозом отправился в тыловой госпиталь. В одной повозке с ним оказался и гусарский аджюдан¹д'Эрваль, раненый в плечо, палашом австрийского кирасира. Молодые люди (Бургонь, тогда ходивший в капралах, был на год младше своего товарища по несчастью) разговорились – и в итоге, провели на соседних госпитальных койках следующие две недели. Молодость, свежие продукты с близлежащих австрийских ферм и привычка к воинским тяготам быстро справились с последствиями ранений – не самых, надо сказать, тяжёлых. Покинув по выздоровлении госпиталь, оба отправились к своим частям: Бургонь – в полк фузилёров-гренадёров Императорской гвардии, д'Эрваль, получивший после Эслинга эполеты су-лейтенанта – в свой Пятый гусарский.

С тех пор они встречались не раз, и всякий раз закатывали по случаю встречи попойку с воспоминаниями, неизменным хвастовством собственными подвигами и обсуждением блестящего будущего, которое – никаких сомнений! – ждёт обоих на службе под императорскими орлами. Если, конечно, неприятельская пуля, штык или пушечное ядро не прервут этот славный путь.

– Да уж, чего-чего, а трофеев здесь хватает. – согласился сержант. – На вот, глотни. Настоящее бордо, и откуда только оно в русской столице?

Лейтенант выдернул зубами пробку и с удовольствием приложился к бутылке. Бургонь не обманул – действительно бордо, и весьма недурное. Такое вино сделало бы честь и винному погребу в фамильном поместье д'Эрвалей.

– Здесь чего только нет, дружище! – продолжал сержант. – Мы только сегодня вступили в Москву и всего час, как встали биваком здесь, на площади. Ребята кинулись шарить по соседним домам и натащили кучу разного добра и провизии. Да ты и сам видишь…

Он широким жестом обвёл площадь. В грудах добра, сваленных на повозки, а то и просто не земле, чего только не было: сахарные головы, крынки с мукой и маслом, бутылки с ликёрами, винами и водкой, корзины с окороками и свежей рыбой. Бродили туда-сюда солдаты, многие потехи ради нарядились в захваченную одежду. Казачьи кафтаны, калмыцкие, татарские и персидские халаты с шёлковыми пёстрыми шальварами, придворное платье во французском вкусе, со шпагами при бедре, с блестящими, как алмазы, с рукоятками, набранными из гранёных стальных шариков… Почти все успели приложиться к бутылкам, и оттого были веселы и добродушны. Рядом крутились маркитанты, почуявшие богатую поживу, и кое-что из добычи уже переходило из рук в руки. То тут, то там поднимались дымы костров, разложенных прямо на брусчатке – на дрова, недолго думая, пустили мебель из соседних домов. Голландские фузилеры, чья усталая колонна всё тянулась через площадь, косились на добычу с откровенной завистью, явно предвкушая, когда настанет их очередь пошарить в оставленном жителями городе.

– Вообще-то, нас поставили тут пикетом, отлучаться с площади строго запрещено. – сообщил сержант. – Но как, скажи на милость, их удержишь? Сколько сотен миль шагали к этой треклятой Москве, дышали пылью, жрали всякую дрянь, маялись поносами, потёртостями… А крови сколько пролили – не счесть!

Д'Эрваль пожал плечами, соглашаясь с приятелем. Три дня на разграбление захваченного города – священное право победителя, а Москва, купеческая столица этой неимоверно богатой и изобильной страны, сулила жирный куш всякому, кто успеет её ухватить.

– А вы-то где стоите? – осведомился сержант, в два молодецких глотка приканчивая бутылку. – А то приходи ближе к вечеру, закатим пирушку. Наш полк собираются перебросить в окрестности Кремля, но мне с моим взводом назначено ещё сутки охранять дворец русского губернатора.

И он ткнул пустой бутылкой в большое трёхэтажное здание с портиком, чей фасад занимал всю правую сторону площади. ²

– Спасибо за приглашение дружище. Если управлюсь до вечера с делами, непременно загляну. Наш Пятый встал на биваки возле Поклонной Горы, а меня от послали с пакетом к генералу Монбрёну³от нашего старины Бурте – он, как мне сказали, сейчас с принцем Мюратом при ставке Императора.

– Ну, туда тебе до вечера не пробиться… – хмыкнул Бургонь. – Улицы, ведущие к Кремлю, сплошь забиты войсками, ни пешему, ни верховому хода нет. Разве что…

Он задумался, потом щёлкнул пальцами.

– Давай-ка сделаем так. Ты сейчас отдохни, перекуси, глотку промочи. Через час первый батальон нашего полка выступает к Кремлю – вот ты с ними и отправишься. В Кремле сейчас поместился Император со своей свитой и штабом, ну и Мюрат, надо полагать, тоже там. Доставишь свой пакет, а к вечеру, как заторы на улицах рассосутся, доберёшься и до нас. Куда тебе на ночь глядя, через чужой город, в одиночку, неприятностей на свою голову искать? Вон, когда мы сюда шли, видели русских с ружьями, которые прятались в палисадниках и за заборами. Ну, мы их догнали, отняли оружие, накостыляли хорошенько по шеям и прогнали прочь. Представь себе, у них у всех вместо кремней в замках был трут!

– Трут, говоришь? – лейтенант покачал головой. – Его кладут всегда, когда ружья новы и стоят в козлах. Значит, недавно были взято из арсенала и ими ещё не успели воспользоваться. А может, просто не знали, что с ними делать. Что ж, если эти русские все такие стрелки – мне, пожалуй, в городе опасаться нечего.

– При Бородино они стреляли недурно. – возразил сержант. – Да и здесь всякое случается. Я слышал, сегодня днём едва не подстрелили офицера из свиты короля неаполитанского – пуля пробила треуголку, а владельцу только поцарапала макушку. Так что не стоит рисковать, Жанно – переночуешь у нас, а с утра поедешь к своим.

* * *

Совет сержанта Бургоня оказался толковым. Д'Эрваль довольно легко добрался до Кремля, следуя за батальонной колонной Императорских гренадер. Прочие, не столь привилегированные части послушно расступались, давая дорогу солдатам в высоких медвежьих шапках, а если кто и протестовал против столь явной несправедливости – то ограничивались недовольным бурчанием и ядовитыми шутками, отпускаемыми вслед.

Проехав через распахнутые ворота большой башни (пропуска или пароля у него не спросили и даже не окликнули, хотя ворота и караулили полдюжины вольтижёров во главе с усатым краснолицым капралом), лейтенант оказался внутри крепости.

Здесь повсюду дымили костры, стояли пушки и обозные фургоны, бегали люди с охапками дров, соломы и вёдрами воды, фыркали у коновязей лошади. Потратив полчаса, на поиски, лейтенант выяснил, что Монбрёна в Кремле сейчас нет – он отправился с Мюратом инспектировать прибывающие в Москву войска. Тратить остаток дня на ожидание не хотелось, а потому он сплавил пакет дежурному офицеру и отправился по другому своему делу, со службой никак не связанному.

Дело это заключалось в том, чтобы найти одного из многочисленных географов, математиков, естествоиспытателей и художников, сопровождавших Императора в русском походе. К одному из представителей этой учёной братии у д'Эрваля было рекомендательное письмо, полученное ещё в Париже, через дальнего родственника, преподающего математику в Инженерной школе. По сведениям, полученным от дежурного офицера, «учёный обоз» расположился в одном из флигелей Большого дворца – и именно туда лейтенант направил свои стопы.

* * *

– Значит, вы родом из Гаскони, мой друг? – спросил Опиньяк.

– Из Табра. Наша семья обитает в тех краях ещё со времён крестовых походов. В самом начале гугенотских войн поместье было сожжено проходящими наёмниками, но позже, уже при Луи Тринадцатом его отстроили заново.

Собеседник (имя его было Марсель Опиньяк) оказался в точности таким, как д'Эрваль и представлял его – низенький, сутулый, в буром гражданском сюртуке, очках с проволочной оправой на одутловатом лице и длинными, до плеч, дурно расчёсанными волосами. Ещё бы красный фригийский колпак – и готовый парижский буржуа-бунтовщик разлива восемьдесят девятого года. Пики только не хватает, или старого охотничьего ружья.

«…впрочем, куда такому сморчку ещё и оружие…»

– И библиотека, о которой вы говорили, не пострадала ни при разгроме поместья, ни позже, во время революционных войн… – сказал «сморчок». – Это большая удача – многие из знаменитых книжных собраний Франции не пережили этих потрясений.

– Последние двести лет наша семья была далека от политики. Мой отец при короле даже в армии не служил, всё время посвящал поискам редких книг по всей Европе. Он и умер, когда отправился в отдалённый монастырь в предгорьях Баварских Альп в поисках одного редкого манускрипта.

– И сын решил продолжить дело отца. – Опиньяк покивал головой. – Похвально, весьма похвально. В наши дни у молодых людей на уме если не воинская слава, то непременно деньги. Нет, чтобы посвятить себя вечным ценностям – наукам, искусствам, образованию…

– В списке книг, которые отец намерен был искать в первую очередь, числится чрезвычайно редкая инкунабула немецкого книгопечатника Альбрехта Пфистера, это пятнадцатый век от Рождества Христова. У отца были сведения, что она находилась в книжном собрании московского царя, не помню точно какого… Я решил попробовать разыскать эту книгу, раз уж всё равно оказался в Москве. Может быть, вам что-нибудь известно о здешних библиотеках? Был бы весьма признателен, и поверьте, не остался бы в долгу…

– Ну, не знаю, юноша, не знаю… – учёный в задумчивости стащил с носа очки и принялся протирать стёкла. – По моим сведениям университетскую библиотеку из города вывезли. Остались, конечно, и другие – в Москве, как вы, думаю, успели заметить, немало богатых домов. Но чтобы книжное собрание одного из царей Московии?.. Нет, не слыхал, не слыхал.

– Что ж, признаться, я особо и не надеялся. – д'Эрваль добавил в голос тщательно рассчитанную толику разочарования. – Отец ещё давно, до начала австрийской кампании пятого года писал в Московский Университет, хотел навести справки. Но ему ответили, что библиотека эта давно утрачена, и помочь ему ничем не могут. Уж если они не знают – где уж вам, иностранцу, который и в России-то оказался впервые?

В интонации, с которыми они были произнесены эти слова, заключался вызов. Дело в том, что коллеги мсье Опиньяка, с которыми д'Эрваль беседовал ещё в Париже, хором утверждали, что тот чрезвычайно тщеславен и болезненно относится к любым намёкам на то, что он может чего-то не знать.

И, как выяснилось, были совершенно правы – после слов «где уж вам, иностранцу…» учёный недовольно скривился.

– Я, конечно, впервые в России и, тем более, в Москве. Но, смею вас заверить, я кое-что понимаю в реликвиях печатного дела к каковым, безусловно, относятся все творения Пфистера.

Д'Эрваль постарался изобразить на физиономии прилив энтузиазма, хотя и рассчитывал именно на такой результат. Собирая сведения о своём учёном визави, лейтенант выяснил, что тот был большим ценителем старинных изданий – и, конечно, не мог не заглотить такую наживку.

– Может, я и не имею сведений об упомянутом вами книжном собрании, – продолжал меж тем Опиньяк, – но, поверьте, уж справки-то навести сумею.

И посмотрел на лейтенанта с осуждением – мол, кто вы такой, чтобы сомневаться в моих способностях? Д'Эрваль немедленно состроил виноватую мину.

Учёный смилостивился и извлёк из-за обшлага маленький блокнот и свинцовый карандаш.

– Вы ведь служите в Пятом гусарском, юноша? Напомните ваше имя и звание – это чтобы я знал, кого спросить, когда получу интересующие вас сведения.

– Да, я из Пятого. – ответил лейтенант. – Но искать меня лучше при штабе маршала Нея, я перехожу туда адъютантом.

Это была чистая правда. Передав пакет адресату, собрался уезжать из Кремля, и у коновязи, где оставил своего ганноверского жеребца, встретил старинного приятеля, драгунского лейтенанта, состоящего при штабе Нея. Они разговорились, и драгун между делом упомянул, что у них после недавнего сражения при штабе большая убыль в адъютантах. Многие погибли или получили ранения, когда маршал отправлял их с донесениями или поручениями в первые линии войск. Услыхав об этом, Д'Эрваль попросил рекомендовать его маршалу. То, ради чего он забрался сюда, на край света, требовало куда большей степени свободы, чем та, которой обыкновенно располагает армейский офицер невысокого ранга. Адъютант маршала – дело другое, особенно когда армия стоит в захваченном большом городе. Всегда можно изобрести подходящий повод, чтобы отлучиться на часок-другой по собственным делам.

А их в ближайшее время предстоит немало, и далеко не обо всех следует знать как его непосредственному начальству, так и сутулому учёному умнику с сальными волосами и очках в проволочной оправе.

II

Великая Армия, заняв Москву, оказалась в затруднительном положении – подобно обезьяне, что пытается достать зажатый в лапе орех из слишком узкого горлышка кувшина. Необходимых запасов фуража и провианта в городе не было, а расчёт на то, что крестьяне подмосковных губерний повезут в город провиант для торговли, рассеялись, словно утренний туман. Вместо этого как грибы после дождя стали плодиться партизанские отряды, как военные, из казаков и армейских кавалеристов, так и крестьянские. Для фуражировки захватчики принуждены были отправлять сильные отряды, которые редко возвращались без потерь. Для облегчения сбора провизии и охраны путей сообщения приходилось держать крупные войсковые соединения далеко за пределами Москвы.

Авангард под командой Мюрата с 24-го сентября наблюдал за русской армией, располагаясь близ от села Тарутина на притоке Нары реке Чернишне, в девяноста верстах от Москвы. Имея сильную артиллерию в сто девяносто семь орудий (которая, по мнению Клаузевица, скорее обременяла авангард, чем была ему полезна) и насчитывая более двадцати тысяч сабель и штыков, среди которых был и польский корпус Понятовского, Мюрат некоторое время соседствовал со своими русскими визави без боевых действий. Как писал генерал Ермолов: «генералы и офицеры съезжались на передовых постах с изъявлением вежливости, что многим было поводом к заключению, что существует соглашение о перемирии.

Я приподнялся на стременах. Из-за близкой рощицы, куда уходила жёлтая лента Старой Калужской дороги, поднимались жиденькие дымки.

– Как, вы говорите, поручик, называется деревня?

– Какая-то Левашовка. – отозвался Ростовцев, давая шпоры коню. Тот всхрапнул и пошёл крупной рысью в обгон колонны Селенгинского пехотного полка, неспешно пылящей по обочине. Вслед за солдатами тянулся полковой обоз – фургоны, телеги, зарядные ящики. Армия, как и предписывал ей неумолимый ход истории, двигалась к селу Тарутино, где светлейший князь Михайло Илларионович собирался встать воинским лагерем, состроив таким образом Бонапарту известную фигуру из трёх пальцев.

А впрочем, так ли неумолим этот самый „ход истории“? на календаре, между прочим, уже девятое октября, Кутузов только вчера покинул главную квартиру в Тарутино – при том, что в известном мне варианте истории он сделал это полутора неделями раньше. Вот и Бородинское сражение состоялось здесь на три дня позже, и в Москву французы вступили только девятнадцатого сентября, а не четырнадцатого. Это если не вспоминать о более ранних нестыковках – например, о безвременной гибели Веллингтона в Португалии, в 1810-м году. Что-то не так было со здешними шестерёнками всемирных часов, и вряд ли наши действия – мои и других попаданцев – имели к этому отношение.

Впрочем, как и было не раз сказано, наука умеет много гитик. А несуществующая ни здесь, ни в двадцать первом веке, наука хронофизика – так и в особенности…

– Я слышал, к светлейшему приезжал Лористон? – спросил я. Никакого секрета в этом не было, о визите посланника Наполеона в армии не судачил только ленивый.

– Да, третьего дня. – кивнул поручик. Пехотная колонна осталась позади, и мы снова перешли на шаг, давая отдых притомившимся лошадям. – Они беседовали с глазу на глаз, отчего недоброжелатели главнокомандующего, которых при армии хватает, принялись рассуждать о возможном сговоре. Но, как по мне, всё это досужие вымыслы. Светлейший – хитрая лиса и дипломат известный, наверняка рассчитывает обдурить лягушатников. Недаром он спешно покинул ставку в Тарутино и обосновался в этой самой Левашовке, будь она трижды неладна…

Я кивнул. В ставку Кутузова нас вызвали пакетом. Доставивший его адъютант, совсем юный безусый гусарский корнет (мне сразу вспомнился то ли Петя Ростов, то ли Шурочка из „Гусарской баллады“, которую упрекали в отсутствии этого обязательного для гусара украшения), по секрету сообщил, что главнокомандующий собирает партизанских командиров для того, чтобы самолично поставить им новые задачи. И хотя наш маленький отряд и числился под началом Сеславина, прибыть к ставке было велено и Ростовцеву – корнет прозрачно намекнул, что светлейший, прочтя донесение поручика о деле в селе Успенское, сильно обрадовался и теперь имеет на удачливого поручика какие-то виды. Я же не упустил случая напроситься вместе с ним, предвидя сюрпризы.

И, как вскоре оказалось, словно в воду глядел.

* * *

– Что у вас в будущем известно о Герасиме Курине? – спросил Ростовцев. – Или вы о нём не слышали? Я мог бы, конечно, книжки полистать из вашей библиотеки, но они уже в имении, а времени ни на синь пороху…

В Левашовке мы не задержались. Вечером Ростовцева вместе с Сеславиным принял сам Кутузов, а с утра мы уже бодро рысили по пыльному просёлку, направляясь на восток, к большому селу Лопасня – в наше время город Чехов.

– Ну почему же? Слышал, и немало. – отозвался я. – В Москве даже улица имеется, названная в его честь. Но дело не в улице, конечно – ежегодно в годовщину дела при Вохне проводился фестиваль… праздник такой. Любители военной истории наряжались кто в русские или французские мундиры, кто в мужицкие армяки, и скакали по полям, разыгрывая эпизоды из этого сражения.

– Разыгрывали, говорите? – Ростовцев недоверчиво хмыкнул. – Чисто дети малые. Заняться, что ли, нечем?

– Э-э-э, не скажите. У нас это называется „историческая реконструкция“ – весьма почтенное занятие, призванное поддерживать в публике интерес к истории. По всей Европе устраивают фестивали в годовщины знаменитых сражений, да и Америка не отстаёт. И не только по эпохе наполеоновских войн – есть и любители средневековья, и более поздних времён, и, конечно, мировых войн, которые здесь пока не случились.

Я знал, о чём говорю: перед тем, как вляпаться во межвременные приключения мне довелось немало пообщаться с реконструкторской братией, поучаствовать в их мероприятиях, и даже позаниматься историческим фехтованием. И не напрасно, как выяснилось: приобретённые навыки уже не раз спасали мне жизнь – на настоящей, а не „потешной“ войне.

– Ну, бог им судья. – ответил поручик. – Праздники, так праздники. Вы мне лучше про вохонское дело расскажите. Что это, кстати – село, речка?

В седле он сидел, как влитой, и мне с моими навыками верховой езды, приобретёнными в реконструкторской среде, было до него, как до Китая… далеко, в общем. Как там излагал государь Пётр Алексеич: „Офицерам полков пехотных верхом на лошадях в расположение конных частей являться запрет кладу, ибо они своей гнусной посадкою, как собака на заборе сидя, возбуждают смех нижних чинов кавалерии, служащий ущербу офицерской чести…“

Как раз мой случай – хотя я, конечно, не офицер и даже не капрал. Так, гражданская персона, студент недворянского происхождения, записанный в армию вольноопределяющимся. Какой-никакой, а всё же статус, тем более, что под него Ростовцев ухитрился выправить для нас с Рафиком при штабе соответствующие документы. Правда, мне ещё не приходилось предъявлять этот „аусвайс“, но мало ли как в дальнейшем оно обернётся? Без бумажки ты известно кто – что в девятнадцатом, что в двадцать первом веке.

– Вохонка – это речка, а село называется Павлово. – сказал я. – Богатое, между прочим, село. Тамошние мужики промышляют ткачеством – нитки и ткани, шерстяные, шёлковые, хлопчатобумажные, льняные. Готовую продукцию возят на ярмарки в Москву, Нижний, Владимир.

– Это я и сам знаю, успели просветить. – отмахнулся Ростовцев. – Светлейшего интересует, насколько серьёзную силу представляет тамошняя мужицкая рать. Ведь дело при Вохне, как я понимаю, ещё не состоялось, и при штабе армии о них ничего толком не известно. Есть только депеша от князя Голицына, начальника дивизии ополчения Владимирской губернии. К ним, видите ли, явились неделю назад двое местных жителей, как бишь их дьяволов…

Он выудил из-под расстёгнутого по случаю тёплой погоды доломана сложенную бумажку, расправил.

– Некто Егор Стулов и Герасим Курин – да я о нём давеча спрашивал. Рассказали, что в их краях появились французские фуражиры – скупали по сёлам и деревням хлеб, сено, молоко, муку, причём расплачивались, канальи, фальшивыми ассигнациями. Но не тут-то было: мужики в тех краях торговые, зажиточные, основательные, быстро раскусили этот трюк и торговать отказались. Французы в ответ стали провиант с фуражом изымать – говоря попросту, грабить. Богородским это не понравилось, они собрали сход, и решили создать отряд самообороны. Вооружились, чем попало, и стали разбивать фуражиров. Взяли обоз с добром, коней, телеги, мундиры, сапоги, оружие. Но потом те, кто поумнее, эти самые Стулов и Курин, задумались: французы ведь это дело так не оставят и обязательно пришлют большую воинскую команду, которую вот так, на шармачка, уже не одолеть. Вот и отправились во Владимир просить помощи у губернского начальства.

– И что, им помогли?

– Князь Голицын отписал главнокомандующему, что послал в село Павлово штаб-ротмистра Богданского с полуэскадроном павлоградских гусар и казаков. Но, видать, уверенности у главнокомандующего нет – края это богатые, и французы непременно туда ещё заявятся значительными силами. Вот светлейший и хочет, чтобы мы оценили там всё свежим взглядом: справятся ли мужички с павлоградцами, или им понадобится подмога?

– В нашем варианте событий справились. – сказал я. – А сейчас – ну не знаю… что им может помешать? А помощь откуда, снова из Владимира, от князя Голицына?

– Помощь – это мы, наш отряд. – объяснил Ростовцев. – главнокомандующий сказал, что ежели мы сочтём нужным, то можем перебраться в Богородский уезд и оперировать там. Сеславину он уже отдал распоряжение – Александр Никитич скривился, будто лимон надкусил, но спорить с начальством не стал. Себе дороже – светлейший, если придётся, любого своевольника, будь он хоть трижды герой, в бараний рог скрутит…

– Понятно. – я кивнул. – А сейчас, значит, втроём, на мягких лапках? Присмотреться, решить, а дальше видно будет?

Третьим в нашей воинской команде был ординарец Ростовцева Прокопыч. Отряд поручик оставил на корнета Веденякина со строгим указанием: приводить в порядок матчасть, вести осторожную разведку и в серьёзные дела до нашего возвращения не ввязываться. Рафик Данелян, ещё один попаданец, тоже примкнувший к сумцам, и обычно не отстававший от меня во всех наших похождениях, остался с Веденякиным. Рафик взялся всерьёз учиться непростому воинскому делу, и прерывать „курс“ ради прогулки в ставку Кутузова не было никакого резона.

– Примерно так. – ответил Ростовцев. – От Тарутина до Павлова лесами да просёлками вёрст полтораста. Если не мешкать – за двое суток можно добраться. Главное – не попасться по дороге неприятельским разъездам, французы рассылают их почём зря в опасении партизан. А Веденякину я уже отправил депешу, чтобы готовил отряд к передислокации. Им-то вдвое против нас идти, да ещё и по самым опасным местам. Но ничего не поделаешь, приказ светлейшего. Говорит: надеюсь на вас, поручик, и на людей ваших. За Богом молитва, а за царем служба не пропадет – как исполните, представлю вас к Владимиру с мечами, давно заслужили!

Я покачал головой. Крест – это, конечно, неплохо, но перспектива дальнего рейда отряда в обход Москвы, по местам, кишащим французскими фуражирами и патрулями, меня не слишком вдохновляла. Одна надежда, что Курин и павлоградцы справятся без нашей помощи.

* * *

В Лопасне пришлось задержаться, хотя Ростовцев и планировал преодолеть за день не меньше половины пути и заночевать где-нибудь в окрестностях Бронниц. По сведениям, полученным Ростовцевым при штабе, неприятельские фуражирские команды появлялись и там – однако в окрестностях городка было достаточно дворянских поместий, куда французы добраться пока не успели. Но – человек предполагает, а Бог располагает; на подъезде к Лопасне лошадь Ростовцева потеряла подкову, и нам волей-неволей пришлось сбавить темп. Остановились мы в имении Зачатьевское, принадлежавшем старинному дворянскому роду Васильчиковых; пока бегали в близлежащее село за ковалем, пока тот возился с охромевшей кобылой Ростовцева, а заодно менял побитые подковы другим лошадям, стал накрапывать дождь, быстро превратившийся в ливень. Плестись на ночь глядя по раскисшим глиняным просёлкам удовольствие ниже среднего. Мы с поручиком, оставив на попечение Прокопыча наш четвероногий транспорт, приняли приглашение хозяйки имения – поужинать, чем бог послал, переночевать, а с утречка пораньше, с первыми лучами солнца, двинуться в путь.

Наталья Петровна Васильчикова, статная, красивая дама лет сорока, из числа тех, про кого говорят „кровь с молоком“, приняла нас так, как это представлялось мне из многочисленных книг и фильмов о „грозе двенадцатого года“. Стол, ломящийся от наливок и вин из барского подвала, запечённый с яблоками поросёнок, простившийся с жизнью не больше двух часов назад, караси в сметане и какая-то дичь – то ли тетерева, то ли рябчики. Наталья Петровна вовсю расхваливала своего повара, крещёного татарина Артамошку (покойный Иван Николаевич триста пятьдесят рублей серебром за него отдал и ни разу о том не пожалел!), а я слушал, жевал и нахваливал – в те редкие моменты, когда челюсти не были заняты пережёвыванием сельских деликатесов. А когда всё-таки отвлекался, чтобы произнести очередной витиеватый тост, посвящённый хозяйке дома, то ловил брошенные на себя довольно-таки откровенные взгляды. Что ж, дело житейское – супруг Натальи Петровны, отставной бригадир Иван Николаевич Васильчиков оставил её вдовой десять лет назад, и с тех пор она почти не покидала имения, лишь изредка выбираясь в близлежащий Серпухов. Крутить романы с кучерами и садовниками не позволяло воспитание, а естество далеко ещё не старой женщины настойчиво требовало положенного от природы. Ох, дождусь я сюрприза сегодняшней ночью – не зря же что Наталья Петровна не раз упоминала о мягких перинах, которые она велела приготовить для дорогих гостей. В разных комнатах, что характерно – поручику во флигеле, а мне в большом барском доме, причём её собственную спальню отделяет от моей недлинный коридор.

Ростовцев, видимо, что-то такое заметил и постарался перевести разговор на сына хозяйки. Тот служил в кавалергардах, отличился в бородинском сражении и представлен, как нам с гордостью сообщила Наталья Петровна, к ордену Анны третьей степени „За храбрость“. Потом стали вспоминать общих знакомых и общую же родню – нашлась и такая. Беседа неспешно текла, и под её журчание я сам не заметил, как стал клевать носом – к неудовольствию милейшей Натальи Петровны, то и дело постреливавшей в мою сторону глазками самым недвусмысленным образом.