Kitobni o'qish: «Двадцать пять рассказов о призраках»
Черный кот (Эдгар Элан По)
Для самого дикого, но в то же время самого обыкновенного повествования, которое я собираюсь написать, я не ожидаю и не требую веры. Воистину, я был бы безумцем, если бы ожидал этого в случае, когда сами мои чувства отвергают свои собственные доказательства. И все же я не сумасшедший – и, конечно же, я не вижу снов. Но завтра я умру, и сегодня я хотел бы облегчить свою душу. Моя непосредственная цель состоит в том, чтобы представить миру, просто, кратко и без комментариев, ряд простых бытовых событий. По своим последствиям эти события привели меня в ужас, замучили, уничтожили. И все же я не буду пытаться их излагать. Для меня они не представляли ничего, кроме ужаса, многим они покажутся менее ужасными, чем барокко. Впоследствии, возможно, найдется какой-нибудь ум, который сведет мои идеи к обыденности – какой-нибудь ум, более спокойный, более логичный и гораздо менее возбудимый, чем мой собственный, который увидит в обстоятельствах, которые я описываю с благоговением, не что иное, как обычную последовательность очень естественных причин и следствий.
С самого детства я отличался послушанием и человечностью характера. Моя сердечная нежность была даже настолько заметна, что сделала меня предметом насмешек моих товарищей. Я особенно любил животных, и мои родители баловали меня большим разнообразием домашних питомцев. С ними я проводил большую часть своего времени и никогда не был так счастлив, как когда кормил и ласкал их. Эта особенность характера росла вместе со мной, и, став мужчиной, я извлек из нее один из главных источников своего удовольствия. Тем, кто питал привязанность к верной и проницательной собаке, вряд ли нужно утруждать себя объяснением природы или интенсивности получаемого таким образом удовлетворения. В бескорыстной и самоотверженной любви животного есть что-то такое, что проникает прямо в сердце того, кто часто испытывал ничтожную дружбу и тонкую преданность обыкновенного человека.
Я рано женился и был счастлив обнаружить в своей жене характер, не противоречащий моему собственному. Заметив мое пристрастие к домашним животным, она не упускала возможности приобрести самых приятных. У нас были птицы, золотые рыбки, прекрасная собака, кролики, маленькая обезьянка и кот.
Этот последний был удивительно крупным и красивым животным, совершенно черным и удивительно проницательным. Говоря о его уме, моя жена, которая в глубине души была не в меру суеверна, часто ссылалась на древнее народное поверье, согласно которому все черные кошки считались переодетыми ведьмами. Не то чтобы она когда-либо серьезно относилась к этому вопросу – и я вообще упоминаю об этом только по той причине, что это случилось именно сейчас, чтобы отметить.
Плутон – так звали кота – был моим любимым домашним животным и товарищем по играм. Я один кормил его, и он сопровождал меня, куда бы я ни шел по дому. Мне даже с трудом удавалось помешать ему следовать за мной по улицам.
Таким образом, наша дружба продолжалась несколько лет, в течение которых мой общий темперамент и характер, благодаря дьявольской невоздержанности, претерпели (я стыжусь признаться в этом) радикальные изменения к худшему. День ото дня я становился все более угрюмым, все более раздражительным, все более равнодушным к чувствам других. Я позволил себе невоздержанно выражаться по отношению к своей жене. В конце концов, я даже сказал, что побью ее. Мои питомцы, конечно, почувствовали перемену в моем характере. Я не только пренебрегал ими, но и плохо к ним относился. К Плутону, однако, я все еще сохранял достаточное уважение, чтобы удержаться от жестокого обращения с ним, поскольку я без колебаний жестоко обращался с кроликами, обезьяной или даже собакой, когда случайно или из-за привязанности они попадались мне на пути. Но моя болезнь росла во мне – ибо какая болезнь подобна алкоголю! И, наконец, даже Плутон, который старел, и следовательно, становился несколько раздражительным, даже Плутон начал испытывать на себе последствия моего дурного настроения.
Однажды ночью, возвращаясь домой сильно пьяным из одного из моих городских притонов, мне показалось, что кот избегает моего присутствия. Я схватил его, когда, испугавшись моей жестокости, он нанес мне зубами легкую рану на руке. Ярость демона мгновенно овладела мной. Я больше не контролировал себя. Моя изначальная душа, казалось, сразу же покинула мое тело; и более чем дьявольская злоба, взращенная джином, взволновала каждую клеточку моего тела. Я достал из жилетного кармана перочинный нож, открыл его, схватил бедное животное за горло и намеренно вырезал один из его глаз из глазницы! Я краснею, я горю, я дрожу, пока пишу это проклятое злодеяние.
Когда рассудок вернулся с наступлением утра – когда я отоспался после ночного разгула, – я испытал чувство наполовину ужаса, наполовину раскаяния за преступление, в котором я был виновен; но это было, в лучшем случае, слабое и двусмысленное чувство, и душа осталась нетронутой. Я снова погрузился в излишества и вскоре утопил в вине все воспоминания о содеянном.
Тем временем кот медленно приходил в себя.
Правда, глазница потерянного глаза имела устрашающий вид, но кот, казалось, больше не испытывал никакой боли. Он, как обычно, ходил по дому, но, как и следовало ожидать, убегал в крайнем ужасе при моем приближении. Во мне осталось так много от моего старого сердца, что поначалу меня огорчала эта очевидная неприязнь со стороны существа, которое когда-то так любило меня. Но это чувство вскоре уступило место раздражению. А затем, словно для моего окончательного и бесповоротного свержения, пришел дух извращенности. Этого духа философия не принимает во внимание. И все же я не более уверен в том, что моя душа жива, чем в том, что порочность – это один из первичных импульсов человеческого сердца, одна из неделимых первичных способностей или чувств, которые определяют характер человека. Кто сотни раз не ловил себя на том, что совершает подлый или глупый поступок только по той причине, что знает, что не должен этого делать? Разве у нас нет постоянной склонности, вопреки нашему здравому смыслу, нарушать то, что является Законом, просто потому, что мы понимаем, что это так? Я говорю, что этот дух извращенности сверг меня окончательно. Именно это непостижимое стремление души досаждать самой себе – совершать насилие над своей собственной природой – делать зло только ради зла – побудило меня продолжать и, наконец, завершить травму, которую я нанес безобидному животному. Однажды утром я хладнокровно набросил петлю на его шею и подвесил его на ветке дерева; повесил его со слезами, текущими из моих глаз, и с горьким раскаянием в сердце; повесил его, потому что я знал, что он любил меня, повесил его, потому что знал, что, поступая так, я совершаю грех – смертный грех, который настолько подвергнет опасности мою бессмертную душу, что поставит ее, если такое возможно, даже за пределы досягаемости бесконечной милости самого милосердного и самого ужасного Бога.
Ночью того дня, когда было совершено это жестокое деяние, я был разбужен криком “Пожар!”. Занавески на моей кровати были объяты пламенем. Весь дом был охвачен пламенем. С большим трудом моей жене, слуге и мне удалось спастись от пожара. Разрушение было полным. Все мое мирское богатство было поглощено, и с тех пор я предался отчаянию.
Я выше слабости, связанной с попытками установить причинно-следственную связь между катастрофой и злодеянием. Но я подробно излагаю цепочку фактов и не хочу оставлять неохваченным даже возможное звено. На следующий день после пожара я посетил руины. Стены, за одним исключением, обвалились. Этим исключением была стена посередине дома, к которой прислонялось изголовье моей кровати. Штукатурка здесь в значительной степени сопротивлялась действию огня – факт, который я приписал его недавнему распространению. Вокруг этой стены собралась плотная толпа, и многие люди, казалось, рассматривали определенную ее часть с очень пристальным и жадным вниманием. Слова “странно!”, ”необычно!" и другие подобные выражения возбудили мое любопытство. Я приблизился и увидел, словно высеченную в барельефе на белой поверхности, фигуру гигантской кошки. Впечатление было произведено с поистине изумительной точностью. На шее животного была веревка.
Когда я впервые увидел это видение – ибо я едва ли мог считать его чем-то меньшим, – мое удивление и ужас были безграничны. Но, в конце концов, размышления пришли мне на помощь. Я вспомнил, что кот был повешен в саду, примыкающем к дому. По тревоге о пожаре этот сад был немедленно заполнен толпой – кто-то из них, должно быть, срезал животное с дерева и бросил через открытое окно в мою комнату. Вероятно, это было сделано с целью пробудить меня ото сна. Обрушение других стен спрессовало жертву моей жестокости в субстанцию свежевыкрашенной штукатурки, известь которой вместе с пламенем и аммиаком из трупа затем завершили портрет, каким я его видел.
Таким образом, я с готовностью объяснял своему разуму, если не полностью своей совести, поразительный факт, только что подробно описанный, тем не менее он не мог не произвести глубокого впечатления на мое воображение. В течение нескольких месяцев я не мог избавиться от кошачьего призрака; и в течение этого периода в мою душу вернулось какое-то половинчатое чувство, которое казалось, но не было раскаянием. Я зашел так далеко, что пожалел о потере животного и стал искать среди мерзких притонов, которые я теперь часто посещал, другое домашнее животное того же вида и несколько похожего вида, которое могло бы занять его место.
Однажды ночью, когда я сидел, наполовину одурманенный, в более чем позорном притоне, мое внимание внезапно привлек какой-то черный предмет, покоившийся на крышке одной из огромных бочек с джином или ромом, составлявших главное убранство комнаты. Я пристально смотрел на верхушку этой бочки в течение нескольких минут, и что теперь вызвало у меня удивление, так это тот факт, что я раньше не заметил этот объект. Я подошел к нему и дотронулся до него рукой. Это был черный кот – очень большой – размером с Плутона и очень похожий на него во всех отношениях, но только у Плутона не было белой шерсти ни на одной части тела; но у этого кота было большое, хотя и неопределенное, белое пятно, покрывающее почти всю область тела и грудь.
Когда я прикоснулся к нему, он немедленно встал, громко замурлыкал, потерся о мою руку и, казалось, был в восторге от моего внимания. Итак, это было то самое существо, которое я искал. Я сразу же предложил домовладельцу продать его, но тот ничего не хотел, потому что никогда раньше не встречал это животное.
Я продолжал гладить кота, и когда я собрался идти домой, животное проявило желание сопровождать меня. Я позволил ему это сделать, время от времени наклоняясь и похлопывая его по ходу дела. Когда он добрался до дома, то сразу же приручился и сразу же стал большим любимцем моей жены.
Что касается меня, то я вскоре обнаружил, что во мне зарождается неприязнь к этому коту. Это было прямо противоположно тому, что я ожидал; но – я не знаю, как и почему это произошло – его очевидная привязанность ко мне скорее вызывала отвращение и раздражала меня. Постепенно эти чувства отвращения и раздражения переросли в горечь ненависти. Я избегал этого существа; определенное чувство стыда и воспоминание о моем прежнем жестоком поступке мешали мне физически надругаться над ним. В течение нескольких недель я не бил его или иным образом жестоко не обращался с ним; но постепенно – очень постепенно – я стал смотреть на него с невыразимым отвращением и молча убегать от его отвратительного присутствия, как от дыхания чумы.
Без сомнения мою ненависть к зверю усилило открытие, сделанное на следующее утро после того, как я принес его домой, что, как и Плутон, он также был лишен одного глаза. Это обстоятельство, однако, только расположило к нему мою жену, которая, как я уже сказал, обладала в высокой степени той человечностью чувств, которая когда-то была моей отличительной чертой и источником многих моих самых простых и чистых удовольствий.
Однако с моим отвращением к этому коту, его пристрастие ко мне, казалось, усилилось. Он следовал по моим стопам с упорством, которое читателю было бы трудно понять. Всякий раз, когда я садился, он прятался под моим стулом или прыгал мне на колени, покрывая меня своими отвратительными ласками. Если я вставал, чтобы идти, он пробирался между моими ногами и таким образом чуть не сбивал меня с ног, или, вцепившись своими длинными и острыми когтями в мое платье, карабкался таким образом мне на грудь. В такие моменты, хотя мне и хотелось уничтожить его одним ударом, я все же удерживался от этого, отчасти из-за воспоминаний о моем прежнем преступлении, но главным образом – позвольте мне признаться в этом сразу – из-за абсолютного страха перед зверем.
Этот страх был не совсем страхом перед физическим злом – и все же я был бы в недоумении, как иначе его определить. Мне почти стыдно признаться – да, даже в камере преступника мне почти стыдно признаться, – что ужас и паника, которые внушало мне это животное, были усилены одной из самых простых химер, которые только можно себе представить. Моя жена не раз обращала мое внимание на характер отметины белых волос, о которой я говорил, и которая составляла единственное видимое различие между странным зверем и тем, которого я убил. Читатель, вероятно, помнит, что этот знак, хотя и большой, первоначально был очень неопределенным; но постепенно – постепенно, почти незаметно, и который долгое время мой разум изо всех сил пытался отвергнуть как причудливый – он, наконец, приобрел строгую четкость очертаний. Теперь это было изображение объекта, который я с содроганием называю – и за это, прежде всего, я ненавидел и боялся кота, и избавился бы от монстра, если бы осмелился – теперь я говорю, что это был образ отвратительного, ужасного предмета – виселицы! О, скорбная и ужасная машина ужаса и преступления, агонии и смерти!
И теперь я действительно был несчастен больше, чем несчастен простой человек. И грубый зверь, чьего собрата я презрительно уничтожил, грубый зверь, призванный служить мне, человеку, созданному по образу и подобию Верховного Бога, принес мне столько невыносимого горя. Увы! ни днем, ни ночью я больше не знал благословения покоя. В первом случае существо не оставляло меня ни на минуту в покое, а во втором я ежечасно просыпался от снов, полных невыразимого страха, и чувствовал горячее дыхание существа на своем лице, а его огромная тяжесть – воплощенный кошмар, от которого я не мог избавиться, – навечно поселилась в моем сердце.
Под давлением мук, подобных этим, слабые остатки добра во мне сдались. Злые мысли стали моими единственными близкими соратниками – самые темные и злые из мыслей. Капризность моего обычного характера переросла в ненависть ко всему сущему и ко всему человечеству; в то время как я из-за внезапных, частых и неуправляемых вспышек ярости, которым я теперь слепо предавался, был тираном, моя безропотная жена, увы! была самым обычным и самым терпеливым из страдальцев.
Однажды она сопровождала меня по какому-то домашнему делу в подвал старого здания, в котором нас вынуждала жить наша бедность. Кот последовал за мной вниз по крутой лестнице и, чуть не сбросив меня с ног, довел меня до безумия. Подняв топор и забыв в гневе о детском страхе, который до сих пор удерживал мою руку, я нанес животному удар, который, конечно, оказался бы мгновенно смертельным, если бы топор опустился так, как я хотел. Но этот удар был остановлен рукой моей жены. Подстрекаемый вмешательством в ярость, более чем демоническую, я вырвал свою руку из ее хватки и вонзил топор ей в голову. Она упала замертво на месте, не издав ни стона.
Совершив это отвратительное убийство, я немедленно и со всей обдуманностью взялся за сокрытие тела. Я знал, что не смогу вынести его из дома ни днем, ни ночью, не рискуя быть замеченным соседями. Мне пришло в голову много проектов. В какой-то момент я подумал о том, чтобы разрезать труп на мелкие кусочки и сжечь их. В другой раз я решил вырыть для него могилу в полу подвала. Потом я размышлял о том, чтобы бросить его в колодец во дворе, и о том, чтобы упаковать его в коробку, как товар, с обычными приготовлениями, и таким образом нанять носильщика, чтобы он забрал его из дома. Наконец я наткнулся на то, что считал гораздо лучшим средством, чем любое из этих. Я решил замуровать тело в подвале – как, согласно записям, средневековые монахи замуровывали своих жертв.
Для такой цели подвал был хорошо приспособлен. Его стены были неплотно сложены и недавно были оштукатурены повсюду грубой штукатуркой, которая из-за сырости воздуха не успела затвердеть. Кроме того, в одной из стен был выступ, образованный фальшивым дымоходом или камином, который был засыпан и сделан так, чтобы походить на остальную часть подвала. Я не сомневался, что в этом месте я мог бы легко сдвинуть кирпичи, вставить труп и замуровать все, как раньше, так, чтобы ни один глаз не мог обнаружить ничего подозрительного.
И в этом расчете я не обманулся. С помощью лома я легко сдвинул кирпичи и, осторожно прислонив тело к внутренней стене, закрепил его в этом положении, в то время как без особых проблем восстановил всю конструкцию в первоначальном виде. Раздобыв раствор и песок со всеми возможными предосторожностями, я приготовил штукатурку, которую нельзя было отличить от старой, и с ее помощью очень тщательно прошелся по новой кирпичной кладке. Когда я закончил, я почувствовал удовлетворение от того, что все было в порядке. Стена не представляла ни малейшего признака того, что ее потревожили. Мусор на полу был собран с величайшей тщательностью. Я торжествующе огляделся и сказал себе: “По крайней мере, здесь мой труд не пропал даром”.
Следующим моим шагом было найти зверя, который был причиной стольких несчастий, ибо, в конце концов, я твердо решил умертвить его. Если бы я мог встретиться с ним в тот момент, не было бы никаких сомнений в его судьбе; но оказалось, что хитрое животное было встревожено силой моего предыдущего гнева и не решилось появиться в моем теперешнем настроении. Невозможно описать или представить то глубокое, блаженное чувство облегчения, которое вызвало в моей груди отсутствие ненавистного существа. Он не появлялся ночью – и, таким образом, по крайней мере одну ночь с тех пор, как он появился в доме, я крепко и спокойно спал – да, спал, даже с грузом убийства на моей душе!
Прошел второй и третий день, а мой мучитель все не приходил. Я снова вздохнул как свободный человек. Монстр в ужасе покинул дом навсегда! Я больше не увижу его! Мое счастье было безграничным! Чувство вины за мой темный поступок мало беспокоило меня. Было сделано несколько запросов, но на них были с готовностью даны ответы. Был даже проведен обыск, но, конечно, ничего обнаружить не удалось. Я считал свое будущее счастье обеспеченным.
На четвертый день после убийства в дом совершенно неожиданно ворвалась группа полицейских и снова приступила к тщательному обследованию помещения. Однако, уверенный в надежности своего убежища, я не испытывал ни малейшего смущения. Офицеры попросили меня присутствовать при обыске. Они не оставили неисследованным ни одного уголка. Наконец, в третий или четвертый раз, они спустились в подвал. У меня не дрогнул ни один мускул. Мое сердце билось так же спокойно, как у того, кто дремлет в невинности. Я обошел подвал из конца в конец. Я сложил руки на груди и легко расхаживал взад и вперед. Полиция была полностью удовлетворена и готова к отъезду. Ликование в моем сердце было слишком сильным, чтобы его можно было сдержать. Я горел желанием сказать только одно слово в знак триумфа и вдвойне убедиться в их уверенности в моей невиновности.
– Джентльмены, – сказал я, наконец, когда компания поднялась по ступенькам, – я рад, что развеял ваши подозрения. Я желаю вам всем здоровья и немного больше вежливости. Кстати, джентльмены, это… это очень хорошо построенный дом. (В бешеном желании сказать что-нибудь легкое я едва ли понимал, что вообще произнес.) Я могу сказать, что это превосходно построенный дом. Эти стены, вы идете, джентльмены? Эти стены крепко сколочены.
И тут, просто из бравады, я сильно постучал тростью, которую держал в руке, по тому самому участку кирпичной кладки, за которым стоял труп моей любимой жены.
Но пусть Бог защитит и избавит меня от клыков Архидемона! Как только эхо моих ударов погрузилось в тишину, мне ответил голос из гробницы! Крик, сначала приглушенный и прерывистый, похожий на рыдание ребенка, а затем быстро переросший в один долгий, громкий и непрерывный крик, совершенно аномальный и нечеловеческий крик-вой, вопящий вопль, наполовину ужаса, наполовину торжества, такой, который мог исходить только из ада, одновременно из горла проклятых в их агонии и демонов, которые ликуют в проклятии.
О моих собственных мыслях говорить глупо. Теряя сознание, я, пошатываясь, добрался до противоположной стены. Какое-то мгновение группа на лестнице оставалась неподвижной, охваченная крайним ужасом и благоговением. В следующее мгновение дюжина крепких рук трудилась над стеной. Стена упала. Труп, уже разложившийся и покрытый запекшейся кровью, стоял прямо перед глазами зрителей. На его голове, с красной, раскрытой пастью и единственным огненным глазом, сидело отвратительное чудовище, чье коварство соблазнило меня на убийство, и чей доносящийся голос отправил меня на виселицу. Я замуровал чудовище в гробнице!
