Kitobni o'qish: «Танатонавты»
© Судакевич И., перевод на русский язык, 2021
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021
Словарь
ТАНАТОНАВТ, сущ., м.р. (от греч. thanatos, «смерть», и naиtês, «мореплаватель»). Разведчик смерти.
Учебник истории
ДАТЫ ДЛЯ ЗАПОМИНАНИЯ
1492 г.: Первые шаги на Американском континенте
1969 г.: Первые шаги на Луне
2062 г.: Первые шаги на континенте мертвых
2068 г.: Первые публикации о пути к реинкарнации
Из учебника для 2-го класса
Эпоха первая:
Мастера на все руки
1. Учебник истории
Когда-то все люди боялись смерти. Словно постоянный шумовой фон, напоминала она о себе каждую секунду. Всякий знал, что в конце всех его деяний ждет неумолимое исчезновение. Это отравляло любую радость.
Вуди Аллен, американский философ конца XX века, так отразил царившие в ту эпоху настроения: «Пока человек смертен, он до конца не расслабится».
Учебник истории, вводный курс для 2-го класса1
2. Личный дневник Мишеля Пинсона
Есть ли у меня право об этом говорить?
Даже сейчас – а ведь сколько времени прошло! – мне трудно поверить, что все так и было. Мне трудно поверить, что я принял участие в столь грандиозной эпопее. Мне трудно поверить, что я выжил и могу о ней рассказать.
Похоже, никто не знал, что все произойдет так быстро и зайдет так далеко. Никто не знал.
Что нас толкнуло на этот идиотизм? Не знаю. Может, что-то от той глупости, которую называют «любопытство»? То самое любопытство, которое тянет нас заглянуть в пропасть, чтобы представить, каким жутким будет падение, стоит только сделать еще один шаг…
А может, все дело в потребности почувствовать вкус авантюры, вкус приключения в этом обленившемся и скучном мире?
Кое-кто говорит: «Так было предначертано, это должно было так случиться». Ну, не знаю, я не верю в предначертанную судьбу. Я верю, что у людей есть выбор. Именно он-то и определяет судьбу, а может статься, человеческий выбор определяет и саму Вселенную.
Я помню все, каждый эпизод, каждое слово, каждое событие этого великого приключения.
Есть ли у меня право обо всем вам рассказать?
Орел: я расскажу. Решка: сохраню в тайне.
Орел.
Что ж, если я должен отыскать истоки всех развернувшихся событий, мне придется заглянуть далеко, далеко назад, в свое собственное прошлое…
3. Полицейское досье
На запрос по поводу основных сведений
Фамилия: Пинсон
Имя: Мишель
Цвет волос: шатен
Глаза: карие
Рост: 1 метр 75 см
Особые приметы: нет
Примечание: пионер движения танатонавтов
Слабое место: недостает уверенности в себе
4. Для Дюпона нет препона
Как и у всех детей, у меня тоже имелся день «С», день открытия Смерти. Мой первый мертвец был вполне обычным человеком, хоть и привыкшим жить среди трупов. Это мсье Дюпон, наш мясник. На витрине огромными буквами красовался его девиз: «Для Дюпона нет препона». Однажды утром мать сообщила, что не смогла купить вырезку к завтрашнему воскресному обеду, потому как мсье Дюпон умер. Его задавила туша белой шаролейской говядины, которая неожиданно сорвалась с крюка.
Мне, кажется, было тогда годика четыре. Тут же я спросил у матери, что значит это слово: «У.М.Е.Р.».
Она остановилась в замешательстве, прямо как в тот случай, когда я поинтересовался, не вылечат ли противозачаточные пилюли мой кашель.
Мать опустила глаза.
– Ну… э-э… «умер» – это значит: его здесь больше нет.
– Это как из комнаты уйти?
– Не только из комнаты. Это значит также уйти из дома, города, страны.
– Ага, далекое путешествие? Как бы на каникулы?
– Э-э… нет, не совсем так. Потому что, когда человек умирает, он больше не двигается.
– Не двигается, но далеко уезжает? Обалдеть! Как такое возможно?
Пожалуй, как раз эта неудачная попытка объяснить кончину мясника Дюпона и оставила во мне почву для любопытства, на которой – гораздо позднее – Рауль Разорбак смог высадить ростки своих фантасмагорий.
По крайней мере, мне так кажется.
Три месяца спустя, когда сообщили, что моя прабабушка Аглая умерла, то я, как рассказывают, воскликнул: «И она тоже?! Ничего себе, никогда не думал, что она на это способна!» Рассвирепевший, дико вращающий глазами прадедушка выкрикнул фразу, которую я никогда не забуду:
– Да ты что, не знаешь, что смерть – это самое страшное, что только может случиться!
Нет. Этого я не знал.
– Ну… я думал, что… – стал мямлить я.
– С такими вещами не шутят! – добавил он, чтоб вогнать гвоздь поглубже. – Если есть на свете вещь, с которой никто не шутит, так это смерть!
Потом эстафетную палочку принял папаша. Все они хотели мне втолковать, что смерть – это абсолютное табу. О ней не говорят, о ней не вспоминают, а если и произносят ее имя, то только со страхом и почтением. И в любом случае нельзя упоминать это слово всуе, потому как, дескать, это приносит несчастье.
Меня трясли и пихали.
– Твоя прабабушка Аглая умерла. Это ужасно. Если б ты не был таким бессердечным… ты бы рыдал!
Тут надо сказать, что к рассвету из моего братца Конрада натекло, как из половой тряпки, если ее выжать.
Ага, когда люди умирают, нужно плакать? Мне никто ничего не говорил. А если о кое-каких вещах не принято упоминать, то могли бы и предупредить, что ли.
Чтобы помочь мне заплакать, отец, раздраженный такой несовершеннолетней наглостью, подарил, среди прочего, пару оплеух. С их помощью он надеялся, что я запомню, во‐первых, что «смерть – это самое страшное, что только может случиться», и во‐вторых, что «с такими вещами не шутят».
– Ты почему не плачешь? – опять стал приставать отец, вернувшись с похорон прабабушки Аглаи.
– Оставь его в покое, Мишелю пяти еще нет, он даже не знает, что такое смерть, – попыталась заступиться мать.
– Он отлично знает, он только думает, что для него смерть других неважна. Слушай, когда мы с тобой умрем, он и слезинки не проронит!
Вот так я начал всерьез понимать, что со смертью не шутят. Впоследствии, когда мне сообщали о чьей-то кончине, я изо всех сил старался думать о чем-нибудь печальном… о стеблях вареного шпината, например. Слезы появлялись сами собой, и все были довольны.
Потом у меня состоялся более прямой контакт со смертью. В смысле, когда мне было семь лет от роду, я сам умер. Это событие произошло в феврале, в ясный чистый день. Надо сказать, что перед этим у нас был очень мягкий январь, а часто, знаете, бывает, что за мягким январем идет солнечный февраль.
5. Где герой в конце умирает
– Осторожно!
– Да что ж он…
– Господи!
– Смотри! Куда ты бе…
– Не-е-т!!!..
Долгий скрип тормозов. Глухой и мягкий звук удара. Я бегу за своим мячом, который выкатился на шоссе, и бампер зеленой спортивной машины подрезает меня точно под коленками, где самая нежная кожа. Ноги отрываются от земли. Меня катапультирует в небо.
Воздух свистит в ушах. Я лечу поверх солнца. Свежий ветер врывается в мой распахнутый рот. С земли, далеко внизу, на меня уставились испуганные зеваки.
Кричит какая-то женщина, завидев, что я взмываю ввысь. Кровь сбегает с моих штанов и собирается в лужу на асфальте.
Все происходит, как в замедленной съемке. Я лечу на уровне крыш и разглядываю силуэты, снующие в мансардах. И тут впервые в моей голове проскакивает вопрос, над которым я так часто потом думал: «Чем это я тут занимаюсь?»
Да, в это мгновенье, подвешенный в небе на долю секунды, я понял, что ничего не понимал.
Кто я?
Откуда я?
И куда?
Извечные вопросы. Каждый их себе когда-то задает. Что до меня, я их себе задал в минуту собственной же смерти.
Я взлетел очень быстро и столь же быстро упал. Ударился плечом о капот зеленой спортивной машины. Отскочил и врезался головой в бордюрный камень. Треск. Глухой удар. Надо мной склонились перепуганные лица.
Я захотел что-то сказать, но не смог ничего сделать – ни заговорить, ни пошевелиться. Солнечный свет начал медленно угасать. Впрочем, в феврале солнце все равно еще несильное. Чувствовалось, что мартовские дожди не за горами. Небо постепенно гасло. Вскоре я оказался в темноте, тишине. Потом исчез запах, потом осязание, потом – ничего. Занавес.
Мне было семь. И я умер в первый раз.
6. Реклама
«Жизнь прекрасна. Не слушайте болтунов. Жизнь прекрасна. Жизнь – это продукт, проверенный и одобренный шестьюдесятью шестью миллиардами человек на протяжении трех миллионов лет. Вот вам доказательство ее несравненного качества».
Обращение НАПроЖ,
Национального Агентства по пропаганде жизни
7. Учебник истории
«До появления танатонавтов смерть считалась одним из принципиальных табу человечества. Чтобы лучше бороться с таким имиджем, люди прибегали к ментальным приемам, которые мы квалифицируем как „предрассудки“. К примеру, некоторые полагали, что металлическая фигурка св. Христофора, подвешенная над приборной доской автомобиля, позволяет избежать гибели в ДТП.
До XXI столетия бытовала такая шутка: „Чем крупнее св. Христофор, тем больше у водителя шансов из-под него выбраться при аварии“».
Учебник истории, вводный курс для 2-го класса
8. Где герой мертв меньше, чем можно было подумать
Да подождите вы. Ничего такого ужасного не случилось.
Прадедушка был не прав. Умереть – это не так уж и страшно. Просто ничего не происходит, вот и все.
Тьма и тишина длились очень долго.
Наконец я открыл глаза. В дымчатом обрамлении света появился изящный силуэт. Ангел, ясное дело.
Ангел склонился надо мной. Как ни странно, этот ангел напоминал женщину, но она была такой прекрасной, каких вы никогда на земле не увидите. Блондинка, с карими глазами.
Абрикосовый запах ее духов.
Вокруг нас все было белое и торжественное.
Должно быть, я оказался в раю, потому что ангел мне улыбнулся.
– Ак… ы… бя… ю… те.
Ангел, надо полагать, говорил со мной на ихнем языке. Ангельский жаргон непостижим для не-ангелов.
– У… ас… ет… атуры.
Она терпеливо повторила этот псалом и коснулась моих волос своей сладкой и прохладной рукой.
– У вас… нет… температуры.
Я недоуменно огляделся вокруг.
– Ну как? Вы меня понимаете? У вас нет температуры.
– Где я? В раю?
– Нет. В реанимационном отделении больницы Сен-Луи.
Ангел стал меня успокаивать.
– Вы не умерли. Просто несколько ушибов. Вам повезло, что капот машины самортизировал падение. Только одна приличная рана под коленкой.
– Я был без сознания?
– Да, три часа.
Я был без сознания три часа и ничего об этом не помнил! Ни малейшей мысли или ощущения. Три часа ничего не было.
Медсестра подложила мне под спину подушку, чтобы я смог сесть поудобнее. Может, я и был мертв три часа подряд, но мне не было ни жарко, ни холодно.
Но, с другой стороны, вот отчего у меня дико разболелась голова, так это от появления моей семейки. Они были все такие ласковые и слезливые, будто я и впрямь лежал при последнем издыхании. Народ был убежден, что я в большой опасности. «Мы страшно волновались», – возбужденно вталкивали они. У меня было такое чувство, что родственнички как-то даже немного досадовали, что я выкарабкался. Вот если б я умер, они бы меня еще больше жалели. Одним махом я приобрел бы все мыслимые добродетели.
9. Полицейское досье
На запрос по поводу психических характеристик гражданина Мишеля Пинсона
Объект в целом выглядит нормальным. Вместе с тем наблюдается определенная психическая хрупкость, обусловленная очень строгой обстановкой в доме. Объект живет постоянно в сомнении. Для него всегда прав тот, кто высказывается последним. Игнорирует свои желания. Не понимает современности. Имеют место легкие параноидальные тенденции.
Для сведения: родители сочли правильным не сообщать означенному лицу, что он был усыновлен в младенчестве.
10. Стервятник
Эта первая экскурсия из жизни не научила меня ничему особенному о смерти, если не считать, что она еще долго была источником беспокойства для нашей семьи.
Затем, к восьми-девяти годам эта тема стала интересовать меня больше, но на этот раз речь шла о смерти других. Надо пояснить, что хочешь не хочешь, а каждый вечер по телевизору, в двадцатичасовом блоке новостей, говорили про смерть. Сначала про убитых на какой-нибудь войне. Они носили зеленые или красные мундиры. Потом шли те, кто умер по дороге на курорт: пестрые, кричащие одежды. И наконец, покойники-знаменитости: в блестящих костюмах.
В телевизоре все проще, чем в жизни. Сразу понятно, что смерть – вещь печальная, потому что картинки сопровождались похоронной музыкой. Телевидение – это доступно даже младенцам и дебилам. Убитые на войне имели право на симфонию Бетховена, курортники – на концерт Вивальди, а умершие от передозировки «звезды» – на тягучие виолончели Моцарта.
Я не преминул про себя отметить, что с кончиной таких «звезд» продажа их дисков тут же подскакивала, их фильмы вновь и вновь мелькали на телеэкранах, а весь свет на все лады расхваливал покойников. Будто смерть стирала все их прегрешения. Более того: уход из жизни не мешал артистам работать. Лучшие диски Джона Леннона, Джимми Хендрикса или Джима Моррисона появились на рынке намного позже их смерти.
Мои следующие по счету похороны были связаны с дядей Норбером. «Замечательный человек», – убеждали друг друга участники похоронного кортежа. Между прочим, там же я впервые услыхал знаменитое высказывание: «Лучшие всегда уходят первыми». Мне не было еще восьми, но я никак не мог избавиться от мысли: «Что ж такое получается, вокруг остались одни плохие?!»
На этих похоронах я выглядел безупречно. После ухода почетного караула я сосредоточился на вареном шпинате. Еще лучше удалось заныть после добавки анчоусов. Даже братец Конрад и тот не смог достичь высот моей слезливой скорби.
Прибыв на кладбище Пер-Лашез, я добавил в меню своих слез спаржу и телячьи мозги с горошком. Во тошниловка-то! В небольшой толпе кто-то прошептал: «А я и не знал, что Мишель был так близок с дядей Норбером». Мать заметила, что это тем более поразительно, поскольку я, честно говоря, никогда его и не видел. Это не помешало мне открыть рецепт успешных похорон: шпинат, анчоусы, спаржа и телячьи мозги.
Всем замечательный день, потому как я, помимо всего прочего, в этот раз впервые встретился с Раулем Разорбаком.
Мы собрались перед могилой моего покойного дядюшки Норбера, и тут я чуть в стороне от нас заметил нечто, показавшееся мне сначала стервятником, сидящим над гробницей. К хищной птице, впрочем, оно не имело отношения. Это был Рауль.
Воспользовавшись моментом, когда за мной никто не следил – в конце концов, свою норму слез я отработал, – я приблизился к мрачному силуэту. Нечто долговязое одиноко сидело на могильном камне, упершись взглядом в небо.
– Бонжур, – вежливо произнес я. – А что вы здесь делаете?
Молчание. Вблизи стервятник выглядел похожим на мальчишку. Худой, с изнуренным лицом, чьи скулы подпирали очки в черепаховой оправе. Узкие, рафинированные руки лежали на коленях, словно два притихших паука, ожидающих приказа своего повелителя. Мальчишка опустил голову и посмотрел на меня спокойным и глубоким взглядом, который мне никогда не встречался среди ровесников.
Я повторил свой вопрос:
– Ну так что же вы тут делаете?
Рука-паук взметнулась вдоль пальто и уткнулась в длинный и прямой нос.
– Можешь на «ты», – торжественно объявил он.
И затем пояснил:
– Сижу вот на могиле своего отца. Пытаюсь понять, что он мне говорит.
Я расхохотался. Он немного поколебался, а потом сам стал смеяться. А что еще остается делать, кроме как смеяться над тощим мальчишкой, часами сидящим на могильном камне и глазеющем на вереницы облаков?
– Тебя как зовут?
– Рауль Разорбак. Можешь звать просто Рауль. А тебя?
– Мишель Пинсон. Зови меня просто Мишель.
Он смерил меня взглядом.
– Пинсон? Хорош птенчик!2
Я попытался сохранить невозмутимость. Была у меня одна фраза на все такие деликатные случаи.
– Сам такой!
А он опять засмеялся.
11. Полицейское досье
На запрос по поводу основных сведений
Фамилия: Разорбак
Имя: Рауль
Цвет волос: шатен
Глаза: карие
Рост: 1 метр 90 см
Особые приметы: носит очки
Примечание: пионер движения танатонавтов
Слабое место: чрезмерная самоуверенность
12. Дружба
Затем мы с Раулем стали встречаться каждую среду после обеда на кладбище Пер-Лашез. Мне очень нравилось вышагивать рядом с его худосочным силуэтом. Кроме того, у него всегда были для меня разные фантастические истории.
– Мы родились слишком поздно, Мишель.
– Это почему?
– Потому что все уже изобретено, все уже исследовано. У меня мечта была стать изобретателем пороха или электричества, не говоря уж о том, чтобы самым первым изготовить лук и стрелы. А остается довольствоваться ничем. Все уже пооткрывали. Жизнь идет быстрее научной фантастики. Нет больше изобретателей, остались одни последователи. Люди, которые совершенствуют то, что было уже давно открыто другими. Теми самыми людьми, которые, как сказал Эйнштейн, испытали фантастическое чувство лишения невинности новых вселенных. Ты представляешь, как у него голова кружилась, когда он понял, как можно рассчитать скорость света?!
Нет, этого я не представлял.
Рауль расстроенно посмотрел на меня.
– Мишель, тебе читать надо больше. Мир делится на две категории людей: на тех, кто читает книги, и других, которые слушают тех, кто читает. Лучше принадлежать к первой категории, я так полагаю.
Я ответил, что он говорит ну в точности как книжка, и мы оба рассмеялись. Каждому своя роль: Рауль излагал всякие факты, я шутил, потом мы оба хохотали. По сути дела, мы смеялись вообще безо всякого повода, просто так, до колик в животе.
Как ни крути, а Рауль прочел целые горы книг. Между прочим, именно он привил мне вкус к чтению, познакомив с авторами, известными также как «писатели иррационального»: Рабле, Эдгар Аллан По, Льюис Кэрролл, Герберт Уэллс, Жюль Верн, Айзек Азимов, Франк Герберт, Филип Дик.
– «Писатели иррационального»? Да ведь таких нет! – объяснял Рауль. – Большинство писателей воображают, что либо их никто не понимает, либо они выглядят интеллектуалами. Они растягивают свои предложения на двадцать строк. Потом они получают литературные призы, а потом люди покупают ихние книжки для украшения своих салонов, заставляя своих знакомых думать, что они тоже умственно изощренные. Да я даже сам листал книжки, в которых ничего не происходит. Вообще ничего. Приходит некто, видит красивую женщину, начинает ее обхаживать. Она ему говорит, что не знает, будет она с ним спать или нет. К концу восьмисотой страницы она решает-таки ему объявить категорический отказ.
– Но какой интерес писать книжки, где вообще ничего не происходит? – спросил я его.
– Понятия не имею. Недостаток воображения. Отсюда и берутся биографии и автобиографии, сентиментальные и всякие прочие… Писатели, неспособные придумать новый мир, могут описать лишь только свой собственный, каким бы скудным он ни был. Даже в литературе нет больше изобретателей. И что же? Не обладая глубиной, писатели приукрашивают свой стиль, прихорашивают форму. Изобрази на дюжине страниц свои страдания от какого-нибудь фурункула, и у тебя появятся шансы получить Гонкуровскую премию…
Мы оба ухмыляемся.
– Поверь мне, если б гомеровская Одиссея была опубликована впервые сегодня, она бы не появилась в списке бестселлеров. Ее бы зачислили среди книг фантастики и ужасов. Ее бы читали только такие ребята, как мы, ради историй про циклопов, волшебников, сирен и прочих монстров.
Рауль от рождения был одарен редкой способностью судить обо всем самостоятельно. Он не повторял заученно идеи, навязываемые телевизором или газетами. Что меня к нему влекло, так это, как я считаю, его свобода духа, его сопротивление всякому влиянию. Этим он был обязан своему отцу – профессору философии, как подчеркивал Рауль, который привил ему любовь к книгам. Рауль читал почти по книге в день. В особенности фэнтези и научную фантастику.
– Секрет свободы, – любил говорить он, – это библиотека.
13. Следите за своими внутренностями!
Как-то в среду после обеда, когда мы сидели на скамейке и молча созерцали облака, раскинутые над кладбищем, Рауль достал из портфеля толстую тетрадь и, открыв ее, показал мне страницу, которую он, должно быть, выдрал из книги про античную мифологию.
На ней была картинка, изображающая древнеегипетскую барку, а также различные персонажи.
Он прокомментировал:
– В центре лодки Ра, бог солнца. Перед ним на коленях стоит покойник. Вот здесь и здесь два других божества: Изида и Нефтис. Левой рукой Изида показывает направление, а в правой держит анзейский крест с овалом3, символ вечности, которая ожидает путешественника в потустороннем мире.
– Египтяне верили в потусторонний мир?
– Ясное дело. А вот тут, в крайнем левом углу, можно видеть Анубиса с головой шакала. Именно он сопровождает покойника, потому что у него в руке урна с желудком и кишками.
Меня чуть не вырвало.
Рауль заговорил профессорским тоном:
– «Все мертвые должны следить, чтобы никто не украл их внутренности», – гласит древнеегипетская поговорка.
Он перевернул страницу и перешел к другим картинкам.
– Вот очередной мертвец залезает на барку. Его встречает либо Ра собственной персоной, либо свинья. Свинья пожирает души проклятых и препроводит их в ад, где царят жестокие палачи, подвергающие их тысяче пыток своими крючковатыми пальцами с длинными и острыми когтями.
– Страсти-то какие!
Рауль посоветовал мне воздержаться от скороспелых суждений.
– Если же Ра лично соблаговолит встретить мертвеца, все будет хорошо. Покойник встанет рядом с божествами, и барка начнет скользить по реке, увлекаемая длинной веревкой, которая есть не что иное, как живой змий.
– Здóрово!
Рауль возвел очи горé. Своим попеременным энтузиазмом и тошнотой я начал его утомлять. Тем не менее он продолжил. В конце концов, я был его единственным слушателем.
– Этот змий – добрый удав, который отпугивает врагов света. Он старается как может, но есть еще одна рептилия, злобная такая, Апофиз. Это реинкарнация Сета, бога зла. Он крутится вокруг барки, пытаясь ее опрокинуть. Изредка он выскакивает наружу и плюется огнем. Он ходит кругами и выпрыгивает из пучины вод в надежде заглотить перепуганную душу покойника. Если все окончится благополучно, лодка мертвых продолжит свой путь, скользя по подземной реке, пересекающей дюжину нижних миров. По пути их поджидает множество опасностей. Нужно пересечь врата ада, обойти стороной водяных чудовищ, уберечься от летающих демонов. Но если мертвец сумеет пройти все испытания, он…
К моему великому огорчению, Рауль на этом умолк.
– Продолжим на следующей неделе. Уже семь, моя мать сейчас начнет волноваться.
Мое разочарование его рассмешило.
– Всему свое время. Не будем торопиться.
Следующей ночью мне впервые приснился сон, будто я лечу сквозь облака. Я лечу словно птица. Нет, я сам стал птицей. И я лечу, лечу… И вдруг, огибая облако, я вижу женщину, одетую во все белое. Она сидит на облаке и очень красива, такая юная и стройная. Я приближаюсь к ней и вижу, что у нее в руке маска, закрывающая лицо. Еще ближе, и я дергаюсь от ужаса. Это не маска, это череп, зияющие глазницы, застывший в гримасе безгубый рот…
Я проснулся весь в поту. Прыжком я соскочил с кровати, помчался в ванную и сунул голову под кран с холодной водой, чтобы смыть этот кошмар.
На другой день, за завтраком, я спросил у матери:
– Мам, ты веришь, что можно летать как птица?
Может, я немножко спятил из-за того случая с машиной? Она бросила на меня странный взгляд.
– Хватит болтать ерунду и ешь свою кашу.
14. Мифология Месопотамии
«Куда идешь ты, Гильгамеш?
Пока людей ваяют боги,
И их же обрекают вслед на смерть,
Ту жизнь, которую ты ищешь,
Ты не найдешь. Себе одним
Те боги сохранят
Жизнь вечную».
«Сказание о Гильгамеше». Отрывок из работы Френсиса Разорбака «Эта неизвестная смерть»
15. У Рауля не все дома
Всякий раз, встречаясь на кладбище Пер-Лашез, мы говорили с Раулем о смерти. В смысле, говорил-то Рауль, а я только слушал. Ничего такого нездорового, грязного или там скабрезного в этих разговорах не было. Мы просто обсуждали смерть как некий интересный феномен, точно так же, как могли бы говорить про инопланетян или мотоциклы.
– А мне сон приснился, – сообщил я.
Я хотел рассказать ему про ту женщину в белом атласном платье и с маской скелета, что сидела на небе, но Рауль не дал на это времени. Он тут же меня прервал:
– Да-да, у меня тоже был сон. Я изготовил огненную колесницу. Взобрался на нее, и пылающие кони понесли меня к солнцу. Нужно было пересечь кольца огня, чтобы добраться до звезд, и чем дальше я углублялся в эти самые кольца, тем больше у меня возникало чувство, что я понимаю суть вещей.
Уже позднее я осознал, что вовсе не случайно Рауля интересовала смерть. Как-то вечером, вернувшись из школы, он прямиком направился в туалет и там нашел своего отца, висящего над унитазом. Френсис Разорбак был профессором философии при лицее Жан-Жоре, что в Париже.
Неужели Френсис Разорбак обнаружил нечто настолько интересное про тот свет, что пожелал покинуть этот?
Именно так и считал Рауль. Его отец умер вовсе не от горя или кому-то назло. Он умер, чтобы лучше понять тайну. К тому же мой друг был в этом тем более убежден, раз в течение многих месяцев его отец работал над диссертацией, озаглавленной «Эта неизвестная смерть».
Он, без сомнения, обнаружил что-то очень важное, так как прямо перед тем как повеситься, бросил свою книгу в огонь. Обугленные листы еще витали в печной трубе, когда Рауль нашел его тело. Уцелело только порядка сотни страниц. Они касались античной мифологии и культа мертвых.
После таких событий Рауль ни на минуту не переставал обо всем этом думать. Что же такое важное раскопал его отец? Что вообще собирался он отыскать в смерти?
В день похорон Рауль не плакал. Но как раз ему-то никто не сделал замечаний. Ни малейшего упрека. Слышно было только: «Этот бедняжка настолько травмирован самоубийством своего отца, что не способен даже плакать». Кабы я знал это раньше, то полегче налегал бы на свой рецепт из телячьих мозгов с вареным шпинатом и последовал его примеру.
Едва только похоронили его отца, как отношение матери к Раулю полностью переменилось. Она исполняла все его капризы. Она покупала ему любые игрушки, любые книги и газеты, какие он только требовал. Он был полным хозяином своего времени. Мать убеждала меня, что Рауль всего лишь избалованный мальчишка, потому что, во‐первых, он вообще единственный ребенок в семье, а во‐вторых, остался без отца. Я сам захотел стать избалованным мальчишкой, даже если для этого придется отказаться от семьи.
Мне же вообще ничего не разрешали.
– Так ты что, все еще водишься с этим Разорбаком? – как-то спросил отец, зажигая очередную свою сигару, распространявшую зловоние метров на тридцать в округе.
Я горячо запротестовал.
– Да он мой лучший друг!
– Ну-ну, оно и видно, что ты не умеешь себе друзей выбирать, – заметил отец. – Ясно же, что этот парень психический.
– Это почему?
– Не делай невинного лица. Евойный папаша довел себя до того, что повесился. С этакой наследственностью ему только и остается, что с катушек поехать. Да к тому же мать не работает и знай себе довольна пенсией. Это все не то. Тебе надо нормальных людей держаться.
– Рауль нормальный, – усиленно убеждал я.
Тут вечный предатель, мой братец Конрад, решил, что настал удобный момент подсыпать соли в рану.
– Самоубийство – болезнь наследственная. Дети самоубийц сами к этому склонны, навроде детей из разведенных семей, которые потом сами же устраивают так, чтобы и их брак оказался с гнильцой.
Все прикинулись, что пропустили мимо ушей замечания моего братца-кретина. Тем не менее эстафету приняла мать.
– Ты считаешь, это нормально часами проводить время на кладбище, как Рауль?
– Мам, ну послушай, это же его личное время, что хочет, то и делает. Никому не мешает…
– Он его еще и защищает! Один другого лучше! Да он же тебя за собой таскает, чтоб разглагольствовать посреди надгробий, прости господи!
– Да хотя бы и так, ну и что?
– А вот что! Беспокоить мертвых – значит навлекать на себя несчастья. Их надо оставить с миром, – безапелляционно заявил Конрад, всегда охотно готовый помочь утопить ближнего своего.
– Конрад – кретин! Конрад – кретин! – заорал я и врезал ему по кумполу.
Мы покатились по полу. Отец решил подождать, пока Конрад мне не ответит, а уж потом нас разнять. Ждал он, однако, не так долго, чтобы дать мне время для реванша.
– А ну тихо, сорванцы, не то я сам начну раздавать по ушам. Конрад прав. Таскаться по кладбищам – значит навлекать несчастья.
Он выпустил бесформенное облако сигарного дыма, сопровождая его утробным кашлем, и затем добавил:
– Для разговоров есть и другие места. Кафетерии там, парки, спортивные клубы. Кладбища сделаны для мертвых, а не для живых.
– Но пап…
– Мишель, ты меня уже довел до ручки. Или прекратишь корчить из себя умника, или ты у меня получишь.
Мне только что досталась пара оплеух, так что я немедленно стал ныть, чтоб избежать новой затрещины.
– Ну вот видишь, оказывается, умеешь плакать, когда захочешь, – саркастически заметил отец.
Конрад сиял. Мать приказала мне отправляться в свою комнату.
Вот так я начал понимать, как именно работает мир. Надо оплакивать мертвых. Надо слушаться родителей. Надо соглашаться с Конрадом. Нельзя строить из себя умника. Нельзя слоняться по кладбищам. Надо выбирать своих друзей из числа нормальных. Самоубийство – болезнь наследственная и, быть может, заразная.
В полумраке своей комнаты, с соленым привкусом горьких слез во рту, я вдруг ощутил себя совсем одиноким. В тот вечер, с еще не остывшей отметиной на пылающей щеке, я пожалел, что не родился во Вселенной, где бы не было стольких ограничений.
16. Сколько весит перышко
– Покойник должен пройти сквозь врата ада, избежать водяных чудовищ, уберечься от летучих демонов. Если он все это сумеет, то вновь предстанет перед Озирисом, высшем судией, а также перед трибуналом, составленным из сорока двух божественных заседателей. Там ему надо будет доказать незапятнанность своей души в ходе исповеди, в которой он объявляет, что никогда не совершал греха или проступков в течение всей своей жизни, которую только что покинул. При этом он говорит вот как:
Я не творил беззаконий.
Я не причинял горя людям.
Я не утаивал правды.
Я не кощунствовал пред Богом.
Я не притеснял бедняков.
Я не совершал богопротивных деяний.
Я не очернял раба в глазах его хозяина.
Я не прелюбодействовал посреди священных мест.
Я не страдал от голода.
Я не причинял слез.
Я не убивал.
Я не приказывал убивать.
– А он может говорить что хочет, даже врать? – спросил я Рауля.
– Да. У него есть право лгать. Боги задают ему вопросы, а он их обманывает. Однако задача не очень проста, потому как боги много чего знают. Это вообще для них обычное дело.
– А потом?
– Если он пройдет это испытание, то наступит второе судилище, на этот раз с участием новых богов.
