«Адольф» kitobidan iqtiboslar, sahifa 2

Вскоре я таким поведением стяжал себе славу человека легкомысленного, насмешливого и злобного. Мои язвительные замечания истолковывались как доказательства душевной ожесточенности, мои остроты — как посягательства на все то, что достойно наивысшего уважения. Те, кого я имел неосторожность высмеивать, не нашли ничего лучшего, как объявить себя защитником принципов, которые я, по их словам, подвергал сомнению; из-за того, что я невольно заставил их потешаться друг над другом, все они ополчились на меня. Как будто, обличив их смешные черты, я выдал некую тайну, которою они со мной поделились; как будто, показывая себя мне такими, какими они были на самом деле, они клятвенно обязали меня молчать, — я отнюдь не склонен был думать, что согласился взять на себя такое тягостное обязательство. Им было приятно давать себе полную волю, мне — наблюдать и изображать их; и то, что они называли вероломством, представлялось мне вполне невинным и весьма законным возмещением за испытанную мною в их обществе скуку.

Из бесед с женщиной, которая научила меня мыслить, я вынес неодолимое отвращение ко всем ходячим истинам, ко всем застывшим формулам. Поэтому, когда я слышал, как самодовольная посредственность рассуждает о незыблемых, непреложных правилах морали, приличий и религии — предметах, которые охотно ставятся ею на одну доску, — мне очень хотелось прекословить ей, не потому чтобы я держался противоположных взглядов, а по той причине, что столь твердые, тяжеловесные убеждения меня раздражали. Впрочем, и некий инстинкт подсказывал мне недоверие ко всем этим общим положениям, не допускающим никаких изъятий, лишенным всяких оттенков. Глупцы делают из своей морали нечто целостное, нераздельное, дабы она как можно меньше соприкасалась с их поступками и предоставляла им свободу во всех частностях.

Но ведь люди оскорбляются равнодушием.

Есть вещи, которых долго не говоришь друг другу, но, однажды высказав их, не перестаешь твердить все то же.

застенчивость — это душевный недуг, который преследует нас до самых преклонных лет, заставляет таить в себе самые глубокие впечатления, леденит наши речи, искажает в устах наших все, что мы пытаемся высказать, и позволяет нам изъясняться лишь туманно или с иронией более или менее горькой, как будто мы на своих же чувствах хотим выместить ту боль, которую нам причиняет невозможность их выразить.

Мы так справедливы, когда не заинтересованы!

Ни наслаждение, ни природа, ни чувственность не развращают нас, но те расчеты, к которым приучает нас общество и размышления, рождаемые опытом.

… то, что не говорят, существует тем не менее, а обо всем, что существует, можно догадаться.

Для того чтобы жить в мире с самим собой, мы почти всегда прикрываем свою беспомощность и слабость вычислениями и системами: это приносит удовлетворение той части нашего существа, которая является, так сказать, зрительницей другой.

… в человеке нет полной цельности, и почти никогда никто не бывает ни вполне искренним, ни вполне лживым.