Kitobni o'qish: «Карта утрат», sahifa 3

Глава 5

Итянь словно вступил в новую жизненную эпоху, полную неожиданностей. Он с изумлением наблюдал за тем, как спустя годы похожих, совершенно одинаковых дней события, последовавшие за смертью его деда, стали стремительно сменять друг дружку. На следующий день домой вернулся отец. Итянь сидел на табуретке во дворе, протирая со сна глаза, когда дверь неожиданно распахнулась.

– Мать Ишоу!

Фигура заслонила первое рассветное солнце, и на полу тенью обозначились широкие плечи и внушительная спина, которая из-за картонного короба сзади казалась еще мощнее. Так рано они его не ждали. На отце была выцветшая военная форма. Мать Итяня выронила только что принесенное из курятника яйцо, и еще теплый желток заскользил по полу.

– Па! – пророкотал Ишоу, поспешив помочь отцу снять со спины короб.

От удивления Итянь встал и споткнулся о камень, через который обычно не забывал перешагивать. Он хотел поприветствовать отца, но рот не открывался, а язык, точно обмусоленный леденец, прилип к нёбу. Всего минуту назад Итянь лениво наблюдал за солнцем, раздумывал, к какому предмету ему готовиться сегодня, и предавался блаженству, не покидавшему его с того момента, как он узнал о государственных экзаменах.

Отец сообщил, что вернется в деревню на похороны дедушки Итяня, и поэтому похороны отложили до его приезда. Занятая похоронами мать захлопоталась и не успела ни засолить горчичные стебли и капусту, которые любил отец, ни выбить и высушить на солнце одеяла, чтобы постель к возвращению отца была свежая. Соседи говорили, что вообще не представляют, чего ей стоило в одиночку подготовить погребальную процедуру, но Итянь ни разу не слышал, чтобы она жаловалась.

Когда суматоха улеглась, Итянь пристально взглянул на отца. Все такой же широкоплечий и лохматый, с гордым взглядом, и тем не менее какой-то иной – словно стал ниже ростом и менее осанистым, чем запомнилось Итяню. Если прежде от тяжелой поступи отца, казалось, сама земля делалась прочнее, то сейчас ноги его будто бы дрожали. Итянь не сразу понял, в чем дело, но в конце концов заметил, что одна нога изогнута, точно надломленная ветка.

– Па, что-то случилось? – спросил он, показав на ногу.

Это были первые слова, сказанные им отцу по возвращении. Отец с пренебрежением отмахнулся и направился в дом. Сейчас хромота его сделалась очевидной, при каждом шаге правая нога на пару мгновений не поспевала за левой. Ишоу бросился на помощь отцу. Тот оттолкнул его:

– Да все со мной нормально, вещи лучше занесите.

Поедая лапшу, отец рассказал, что недалеко от их бараков бурей разрушило плотину и его бригаду отправили останавливать наводнение. Пробоину в плотине они заваливали камнями, один из которых упал ему на ногу и рассек ее повыше колена.

– Почему ты нам ничего об этом не писал? – спросила мать.

Отец помахал рукой, разгоняя пар над миской. Для отца мать поспешно приготовила лапшу с яйцами – блюдо, вполне достойное такого случая.

– Писал? Ты чего ж, думаешь, мне заняться нечем, кроме как писать тебе про всякие пустяки? Такие штуки – дело обычное. Я и не думал, что тут что-то серьезное. Залил царапину байцзю, чтобы грязь вытравить, да и все.

Некоторое время это помогало, однако через пару недель боль вернулась в новом ее проявлении. Теперь она переместилась в промежность и, куда бы он ни пошел, отдавала в пах.

– Они животы надорвали, смеялись надо мной, ведь я то и дело за яйца хватался! И все меня спрашивают, мол, что, яйца раздулись, может, вылить их содержимое куда-нибудь? – Отец засмеялся. – А я думал, может, такое вообще с мужиками на старости лет происходит.

Поэтому по вечерам, мучаясь от боли, он молчал. Отец так и не пошел бы к доктору, если бы однажды во время утренней гимнастики не упал в обморок, как раз когда все в бригаде дружно вытягивали ноги то назад, то вперед. Доктор в военном госпитале сообщил, что в рану попала инфекция.

– Они дали мне антибиотики, но сказали, что это уже крайняя мера. Если и она не сработает, то мне отрежут ногу.

– Небеса смилостивились над нами! – воскликнула мать.

Отец не ответил. В отличие от матери, он не был суеверным, деревенские предрассудки считал плодом воображения глупых женщин, которым больше нечем занять голову.

– Один из солдат дал мне опиум, чтобы было не так больно. Не знаю уж, где он его взял. Но перед глазами у меня словно облака поплыли. Доктор со мной разговаривает, а я и не понимаю, о чем он. Но когда я очнулся, нога была на месте. Я как раз думал, что теперь делать, когда получил ваше письмо про то, что дедушка умер. Поэтому я и запоздал.

– Значит, ты насовсем останешься? – спросил Ишоу.

– Мне сказали, что каждый месяц будут что-то выплачивать, потому что я получил увечье во время службы. И, наверное, снова пойду в поле работать.

Отец вытянул из-под стола ногу и закинул ступню на скамью.

– Понятно теперь, почему я не писал? У меня даже подумать об этом времени не было.

Из отцовского рта пахнуло пищей, и Итянь, сидевший ближе всех, отпрянул. Отец это заметил.

– Я сказал что-то такое, отчего моему ученому сыну сделалось не по себе? – Он снова рассмеялся и крутанул миску на столе.

Итянь сидел, опустив глаза. Он был уверен, что истинной причины, по которой он так себя повел, отец не знает, иначе так легко не отстал бы. К счастью, на этот раз отец не стал заострять на этом внимание и принялся расспрашивать Ишоу об урожае.

* * *

Прежде отец всегда приезжал на новогодние каникулы. Итянь это знал и успевал подготовиться к его приезду, умел настроиться, молчать, пока говорит отец, за столом ждать, пока отец не начнет есть первым. На этот раз он пришел в замешательство. Тело будто бы не успело отвыкнуть от свободы, в которой жил, когда отца не было дома.

Первые три дня Итянь отца почти не видел. Тот спал до обеда, а днем часто ходил по соседям. За ужином отец выпивал несколько рюмок байцзю. Итянь обнаружил у отца новую привычку – за ужином тот неосознанно потирал больную ногу. Одной рукой он подносил ко рту палочки, а другой, круговыми движениями, водил по бедру.

– Отец, очень больно? – спросил как-то во время ужина Ишоу.

– Когда выпьешь, полегче, – ответил отец.

Выпить он всегда был не прочь, но Итяню запомнилось, что раньше он пил меньше. Дед спиртного в рот не брал, в этом заключалось одно из различий между ним и отцом. Дед стремился сохранить разум ясным, отцу же нравилось, когда сознание замутняется, потому что тогда он, как ему казалось, переносился в мир более лучезарный.

“Как мы тебя воспитали?” – словно услышал он голос дедушки. Итяня точно по лицу ударили. Он же всего лишь хотел посочувствовать отцу. Он поспешно вышел со двора и остаток утра бродил по холмам вокруг деревни, угрюмый и обиженный.

Итянь раздумывал, пробудит ли дедушкина смерть хоть какие-то чувства и в отце, однако ничто на это не указывало. Отец почти не упоминал о смерти деда, ограничившись сказанными на похоронах дежурными фразами. Они вовсе не были свидетельством искреннего горя – Итянь знал, что его отец просто вел себя как и положено: соблюдение традиций важно и для репутации, и для возделывания земли.

Отцовское равнодушие не укладывалось у Итяня в голове, хотя оно лишь подтверждало холодность, с которой тот всегда относился к дедушке, не снисходя даже до презрения. Когда отец приезжал на побывку, они с дедом молча передавали друг другу еду за столом, безмолвно ходили по дому, не замечая друг друга, и даже тени их практически не соприкасались.

Глава 6

Тем вечером Итянь решил освежить в голове содержание “Династийных историй”. Какие-то их фрагменты наверняка войдут в программу экзамена по истории. Отец с Ишоу ушли к соседям выпить и сыграть в карты, поэтому дом был в его распоряжении.

Он поставил на пол жаровню и разместил по обе стороны от себя две скамьи. На одной он разложил записи, а на другую, шаткую и расхлябанную, примостил светильник. Он вытянул ноги и довольно вздохнул, предвкушая весь вечер за чтением. На колени он водрузил мешок жареных подсолнечных семечек, которые мать привезла утром из городка. Итянь сунул нос в мешок и вдохнул насыщенный аромат, оставшийся на скорлупе после обжарки. Итянь решил, что будет заниматься и грызть семечки.

Едва он успел открыть книгу, как услышал шаги – это возвращались отец с Ишоу. Итянь собственным ушам не поверил. Он ожидал, что они вернутся намного позже, когда он уже уснет.

Вместе с ними явились Дядюшка и Забулдыга. Оба гостя кивнули Итяню.

Итянь боялся, что его выгонят из комнаты, но отец, словно не замечая его, позвал мать и потребовал накормить гостей ужином.

– Я и не знала, что ты к ужину вернешься! – воскликнула она.

Она высыпала на блюдо весь имевшийся в доме арахис и поставила блюдо на стол.

Пока мать хлопотала у стола, Итянь переместился в угол, где и съежился. Равнодушие отца – подарок, однако Итянь по опыту знал, что того и гляди лишится этого подарка.

Он принялся читать записи.

Император Тай-цзун решил существенно расширить границы империи, вступив в войну с тюрками и Тибетом…

У Цзэтянь заняла трон и основала собственную династию, однако та просуществовала недолго…

Как Итянь ни старался, толком сосредоточиться не получалось. Он никак не мог забыть о том, что рядом отец и гости.

Отец разливал выпивку и произносил тосты.

– С меня хватит, – запротестовал Забулдыга, – я человек пожилой, и как прежде мне уж и не выпить. Иначе утром не поднимусь.

Будь на его месте кто другой, отец уперся бы, но Забулдыгу в деревне уважали. Когда во время войны деревню заняли японцы, именно Забулдыга придумал, как спрятать всех деревенских в окрестных холмах, благодаря чему все выжили. В деревне эта история превратилась почти в легенду. Забулдыга до сих пор не утратил силы – в деревне часто видели, как он тащит полные ведра воды, повесив их на перекинутую через плечи палку. В такие моменты те, кто помоложе, бросались ему на помощь и укоряли, что он не бережет здоровье. Итянь считал, что Забулдыга преувеличивает свою немощь.

– Ну и ладно, тогда твою рюмку Дядюшка выпьет, – сказал отец.

Дядюшка жадно схватил рюмку. Про него ходила слава игрока и выпивохи, который того и гляди разорится. Образ жизни сказался и на внешности: изнуренный Дядюшка казался старше своих тридцати пяти.

– А знаешь, я как старше стал, то мне и выпивка легче ложится, – сказал отец, – мы в армии вообще много пили. Там скучища была, а чем еще заняться-то? Месяцами баб не видали.

Они посмотрели в угол, где занимался Итянь и где под светильником по вечерам обычно вязала мать. Сегодня она ушла в спальню, сказав, что попозже приберет на столе.

Насупившись, Итянь уткнулся в записи.

– Вы даже не представляете, до чего мужики могут отчаяться. Некоторые готовы месячное жалованье отдать, только бы бабу увидеть. Мы, помнится, на кабаниху как-то наткнулись, так они решили, что она им глазки строит!

Отец раскатисто захохотал, остальные, даже Забулдыга, тоже. Итянь подумал, что все они уже в стельку.

Он даже обрадовался, когда, поев, они достали карты и затихли. Во всякой ситуации отец, которому жизнь во всех ее проявлениях представлялась черно-белой, умел инстинктивно просчитывать победителя и проигравшего, поэтому карты очень любил. Ему нравилось дразнить удачу, спиртным притупляя очевидность исхода, уравнивая шансы успеха и провала. Итянь считал такой навык необычным, сам он карты не любил, потому что часто проигрывал. Успех в игре требовал интеллекта совсем иного качества, нежели тот, который ценили они с дедушкой. Итянь не считал отца дураком, просто в центре его мыслей было то, что Итяня совершенно не интересовало. Отец, например, прекрасно знал, когда какой сорт риса следует сажать – в зависимости от погоды зимой он умел точно предсказать ливень.

Спустя некоторое время Дядюшка спросил:

– Ты, значит, навсегда вернулся?

– Да все из-за ноги, – ответил отец, – что мне там теперь делать? Да и в поле как работать? Хорошо хоть, у меня такой сын есть.

Итянь удивился, что отец наградил его такой похвалой. Может, дело в спиртном, или это из-за гостей, а может, возраст виноват, но надежды Итяня наконец оправдались: отец стал лучше понимать его. Итянь поднял голову и увидел, что сидящие за столом смотрят на Ишоу и улыбаются. Ну конечно. Какой же он глупый – предположил, пускай всего на миг, что это на него направлена отцовская гордость. Ведь так всегда было. Ишоу – любимый сын, сильный и умелый, прямо как сам отец. Итянь же, в отличие от него, тощий и слабенький и, до недавнего момента, еще и коротышка, потому и толку от него немного. Вместо того чтобы трудиться на благо семьи, как пристало хорошему сыну, читает книги и декламирует стихи, словно это деньги принесет.

– Вы гляньте только, – отец приподнял руку Ишоу и сдавил его бицепс, – он еще мальчишкой был, а уже мужскую работу делал. Отцовская надежда. Есть кому присмотреть за мной на старости лет. О нем волноваться нечего. – Отец умолк, бросил в рот арахис и громко захрустел. – Не то что этот.

Итянь вспыхнул и съежился.

– Да будет тебе, – проговорил Забулдыга.

– Посмотрю-ка, во что это он там уткнулся, – сказал отец.

Итянь слышал приближающиеся шаги отца, походка словно заикающаяся. Шаг, затем шуршание песка по полу – ш-ш-ш – и снова шаг.

Руки Итяня задрожали. Он и сам не понимал, отчего так испугался. Прошло уже много лет с тех пор, как за какую-то неловкую ошибку отец устроил ему взбучку, и сейчас, когда в доме гости, такое вряд ли произойдет. К тому же Итянь ничего плохого не сделал. И все же теперь, когда дедушки не стало, он чувствовал, что какая-то часть его беззащитна перед отцовскими насмешками.

Отец цапнул со скамейки листок и принялся водить по строчкам указательным пальцем, всматриваясь в написанное.

– Буковки у тебя малюсенькие и друг на дружку наскакивают, прямо как у деда. Тот все хвастался своим расчудесным почерком. Не то что у меня, я-то как курица лапой, – бормотал отец.

Присев на корточки, он уставился Итяню в глаза, и Итянь удивился, что больная нога выдерживает такую нагрузку.

– Ты много чем на него похож, ты сам-то знаешь? И буковки маленькие… И силенок мало.

Отец положил огромные ладони Итяню на плечи и надавил. Итянь чувствовал, как его тело уступает.

– Посмотри на себя, вечно за учебой. А зачем?

Итянь молчал. Отец выпрямился и поморщился:

– Я спросил – зачем? Я тебе вопрос задал!

Итянь жалел, что не вышел из комнаты, едва отец вернулся домой. Глупо было полагать, что отец, напившись, позволит ему спокойно сидеть рядом.

– Я к гаокао готовлюсь, – пролепетал он.

– Ага, твой брат говорил. Сказал, что ты надумал экзамены сдать, чтоб тебя в университет взяли. – Отец махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху. – Давай по-мужски поговорим. Кто заплатит за твой университет?

– Говорят, правительство выделит стипендию… – выдавил Итянь.

– У тебя на все ответ найдется, да? – Отец разразился лающим смехом, на этот раз невеселым.

Звук, тихий и резкий, ударил Итяня по ушам.

Отец повернулся к Ишоу и сказал:

– Совсем он тут у вас распустился, пока меня не было. Поэтому и стал такой. Я тут понаблюдал за ним – он даже по дому не помогает. Твои мать и дед разрешали ему целыми днями с книжкой сидеть.

– Неправда. Я помогаю Ма!

Иногда, возмущенный отцовскими нападками, Итянь не выдерживал, и в таких случаях дело почти всегда заканчивалось оплеухами. Итянь сам не знал, почему так поступает, ведь Ишоу с дедушкой не раз предупреждали его, что перечить отцу не следует, что это бессмысленно. Со своей низенькой табуретки Итянь видел возвышающуюся над ним фигуру отца, а за его спиной – Ишоу. Брат, глядя на Итяня, качал головой, предостерегая от дальнейших споров.

– Пора нам по домам, – сказал Дядюшка, и они с Забулдыгой переглянулись.

Итянь и прежде замечал, как люди переглядываются, когда его отец выпьет лишнего. От этого ему всегда делалось неловко за отца.

– Нет-нет, не уходите, – язык у отца заплетался, – давайте-ка послушаем, что парень нам скажет. То есть по-твоему выходит, что работаешь ты достаточно, да? По-твоему, того, чему тебя дед научил, тебе хватит? Мне вот лично хватило мозгов понять, что это мне не сгодится. – Отец привалился к стене, но голос у него внезапно налился силой: – Знаешь, где твой умный дедушка в конце концов оказался?

Неожиданно Итянь услышал голос Ишоу:

– Сейчас в мире много чего меняется. Возможно, у Итяня все сложится иначе.

– Нечего его защищать. – Отец даже не оглянулся.

– Снова объявили государственный экзамен… – Итянь старательно подыскивал слова, – думаешь, это просто так? Нет, на все есть причина.

Он, как и прежде, ощущал себя ребенком, однако на этот раз в нем нарастало и некое новое чувство – нежелание бояться отца, чувство, будто за плечами у него – сама судьба.

– И что же это за причина такая? Только время впустую переводить. Дед твой все учился – и без толку. Когда контру всякую ловили, за ним тоже пришли. В деревне-то у нас все делают вид, будто уважают его, вот только выдали тогда как миленького, и Партия забрала у нас землю. У него столько книг было, а он националистам помогал. Умник! – передразнивая, пропищал отец. – У нас тогда забрали все, что у нас было, и прилюдно выбранили его на площади. А после он меня в армию отговаривал идти, причем все ведь вокруг считали, что в то время это самое верное. Голова у него была забита прошлым, до него так и не дошло, что для будущего нужно другое совсем. Вот почему Ишоу такой сильный, как считаешь? Почему он вообще выжил? Ты хоть замечал, что у нас в деревне парней его возраста вообще нет? А я, в отличие от других деревенских, носил твоей матери еду из казармы, вот в чем дело. Настоящий ум, он в этом и проявляется, а не в том, чему тебя дед учил.

В комнате повисла тишина. Наверное, подумал Итянь, все думают, что отец перегнул палку, ведь с дедушкиных похорон прошла всего неделя.

– Нет… – отец покачал головой, – в университете сидеть – только время зря терять. Пора тебе ради семьи потрудиться.

Итяня охватила паника. Он сцепил руки, потом разжал их и увидел, что на вспотевшей коже темнеют пятна чернил.

– Слышал меня? – наседал отец. – Ну-ка убери эти свои книжки.

Отец схватил тетрадь и поднес ее к светильнику. На миг у Итяня затеплилась надежда, что отец просто рассматривает обложку. Но в следующую секунду отец с силой швырнул тетрадь, и та, пролетев через комнату, ударилась о противоположную стену.

– Никчемный мусор.

* * *

Лежа в постели, Итянь почувствовал, как брат робко похлопывает его по спине. Итянь отодвинулся и притворился спящим. Ему не хотелось, чтобы в такой момент успокаивал его Ишоу, – с братом-то отец такое никогда бы не устроил.

Итяню не хватало рядом дедушки. Он сам, отец и дед принадлежат одному роду, но Итянь никакого сходства с отцом в себе не находил. Он понял бы, если бы отец просто чувствовал себя непохожим на собственного отца, – в компании местных жителей Итянь тоже нередко ощущал себя иным, – однако пожирающая отца ненависть была такой огромной, совсем другой, непристойной. Когда-то Итянь думал, что однажды спросит дедушку о том, что же произошло между поколениями, но дедушка умер, и теперь Итяню не пробиться в коконы, в которые спрятались друг от друга эти двое. Всю жизнь он будет судить о них по отпечаткам, оставленным ими в его памяти.

* * *

На следующий день Итянь слышал, как отец копается в ящиках их общего с братом комода. Судя по звукам, отец отшвырнул расческу, отодвинул одежду и полез в самую глубину ящика, за тоненьким, придавленным книгой документом.

– Это тебе больше не понадобится, – сказал отец Итяню за завтраком и показал хукоу – свидетельство о регистрации, необходимое для того, чтобы Итяня допустили до экзаменов. Он помахал документом и спрятал его во внутренний карман куртки.

Глава 7

ГРАФИК ПОДГОТОВКИ К ГАОКАО

Ханьвэнь написала это вверху листа, а немного ниже:

ДАТА ЭКЗАМЕНА:… ДЕКАБРЯ

Окончательную дату еще не объявили, поэтому Ханьвэнь ориентировалась на первую неделю месяца. Лист она разлиновала, так что каждой предэкзаменационной неделе отводилась своя строка. Сверху в колонках она подписала названия предметов. Сперва Ханьвэнь сделала такой план для Итяня, а потом – для себя. Для него это был настоящий подарок. Ханьвэнь собиралась учиться на инженера, а Итянь – изучать историю, и некоторые экзаменационные предметы у них не совпадали, но и общего было достаточно, поэтому составить такой план было нетрудно. Сам Итянь ни за что не додумался бы до подобного – ему знания давались легко и естественно, а желания вполне соответствовали возможностям. Ханьвэнь, напротив, полагалась на труд и усидчивость в изучении выбранных предметов. Труд и старательность приведут тебя туда же, куда и талант, но не дальше. Такими, как Итянь, она восхищалась, потому что они обладали способностями, которых она сама была лишена.

Сегодня Итянь опаздывал, что на него не похоже. Обычно это он дожидался ее. Она сбегала с холма, Итянь смущенно смотрел на нее, а потом сдвигался в сторону, освобождая место на доске. Доску он приносил с собой, чтобы Ханьвэнь не пачкала одежду, сидя на земле, поскольку берег постоянно размывался – то дождями, то растаявшим снегом. В первые минуты Итянь был скован, позволяя вести беседу ей, но постепенно расслаблялся и начинал болтать в охотку. С их первой встречи прошел уже год, но каждый раз при появлении Ханьвэнь Итяня охватывала неуверенность, словно он вновь и вновь боялся, что она не захочет его больше видеть. А она вновь и вновь убеждала его в том, что ничего не изменилось, и эти уговоры ей нравились.

Ханьвэнь решила, что, наверное, нынче Итянь не пришел из-за того, что оплакивает дедушку. Она пробовала утешить Итяня, но, вслушиваясь в собственные слова, понимала их неубедительность и недостаточность по сравнению с масштабами его утраты. Ханьвэнь надеялась, что новость об экзаменах пробудит в нем радость, но, возможно, ошиблась. Итянь – единственный, о ком она думала, вынашивая планы отъезда. К девушкам из общежития и к местным жителям она испытывала искреннюю симпатию, но не более. Ханьвэнь постоянно напоминала себе, что переживает она не столько за Итяня, сколько за себя, потому что без него ее возможности ограничены. И если ее план сработает, то, вернувшись в Шанхай, она станет с ним переписываться. А потом, если повезет, они будут вместе учиться в университете.

Ханьвэнь прождала час, а потом вернулась в общежитие.

– Уже? – удивилась Пань Няньнянь. Она сидела внизу на двухъярусной кровати и вязала. – Я думала, ты весь день со своим парнем проведешь.

Обычно, услышав такое, девушки в их комнате принимались хихикать и перешептываться, но сейчас никто даже головы от учебника не оторвал. Няньнянь расстроится, это очевидно. Единственная из четверых, Няньнянь не собиралась сдавать государственные экзамены и почти обижалась на других за то, что те приняли иное решение. После объявления об экзаменах она высмеивала соседок, которые после работы корпели над учебниками, а по ночам жаловалась, что светильники мешают ей спать.

Хунсин и У Мэй читали, сидя за одним столом. Они привыкли заниматься в непростых условиях, поэтому даже головы не подняли. В самые трудные дни Культурной революции Ханьвэнь пришла как-то раз утром в школу и обнаружила, что один из учителей исчез: его неожиданно отправили в лагерь перевоспитания. А когда учитель вернулся, его было едва слышно, до того громко ученики, распаленные революционным энтузиазмом, кричали, норовя сорвать урок. Ни на что не отвлекаться – вот какой принцип стал для Ханьвэнь важнейшим.

Ханьвэнь достала из-под кровати серп – лучшие инструменты она хранила в комнате, а не в сарае, чтобы их ненароком не попортили.

– Пойду траву покошу, – сказала она, стараясь, чтобы голос ее звучал непринужденно.

Никто не обратил на нее внимания. Лишь когда она остановилась у порога поправить перекосившийся каблук, Хунсин наконец посмотрела на нее, будто только сейчас услышала ее слова.

– Ты что, сейчас траву косить собираешься?

– Да. Да, тогда на неделе будет больше времени позаниматься.

Предлог – на тот случай, если кто-нибудь примется допытываться, – она придумала заранее.

– У тебя каждая минута вокруг экзамена вертится. Помереть со смеху, – фыркнула Няньнянь.

Ханьвэнь молча вышла из комнаты.

Точильный камень лежал рядом с общежитием. Ханьвэнь так толком и не освоила мастерство заточки и обычно просила о помощи Няньнянь. Та приехала в деревню раньше всех остальных и за эти годы наловчилась рассчитывать, под каким углом прикладывать лезвие к камню, чтобы наточить его как следует. Ханьвэнь неловко водила серпом по точилу. Впрочем, острое лезвие ей было вовсе и не нужно.

Она прошла примерно половину ли и остановилась на небольшом холме, поросшем куриным просом – травой, которую, когда высохнет, используют как топливо для приготовления еды. Сейчас трава, доходящая до пояса, уже стояла сухая, но еще не так огрубела, как бывает поздней осенью. Ханьвэнь присела на корточки, так что если не вглядываться, ее никто бы и не заметил.

Неделей ранее она придумала порезаться серпом. Не сильно, но достаточно для того, чтобы на несколько недель утратить работоспособность. Тогда ее отправят в Шанхай восстанавливаться, и там у нее будет возможность готовиться к экзаменам, ни на что не отвлекаясь.

Она покрепче ухватила серп. Трещины в деревянной рукоятке защемляли кожу. Указательным пальцем другой руки она осторожно дотронулась до лезвия. Палец побелел, а потом из неглубокой ранки выступила кровь. Порез получился не серьезнее царапины, какие бывают от бумаги, однако Ханьвэнь ахнула и выпустила из рук инструмент.

Девушка и не ожидала, что так испугается. Работая в поле, она то и дело обрезалась серпом, когда лезвие затуплялось или соскальзывало со спутанного пучка травы. Но порезы на руках и ногах были не слишком глубокими, на такие достаточно наложить повязку, и заживут за несколько дней, постепенно превратятся в красноватые шрамы, затеряются среди других на теле – темных, похожих на древесную кору, пятнах на плечах там, где коромысло натирает кожу, и блестящих нашлепок отмершей кожи на ступнях, что остаются после лопнувших водянистых мозолей.

Ханьвэнь снова подняла серп. На этот раз она держала его крепче. Вид грубых мозолей на ладонях, когда-то нежных и мягких, вернул ей уверенность. Она глубоко вздохнула. У нее все получится. Секундная боль – вот и все, чем придется заплатить за надежду на будущее.

Она прикусила губу.

– Ханьвэнь! Ханьвэнь! Ты здесь? – послышался от подножия холма девичий голос, трава громко зашелестела. – Эй!

От неожиданности рука у Ханьвэнь ослабела, и серп беззвучно упал на мягкую траву.

Показалась Хунсин.

– Я тебе помочь пришла! А то чего ты тут одна косить будешь!

Ханьвэнь сдержала подступившие к глазам слезы. Не помедли она, и дело было бы сделано. Хунсин даже серпа с собой не принесла. Она схватила серп Ханьвэнь и принялась картинно косить траву и вязать ее в пучки. Ни дать ни взять прилежная работница, которую Партия ставит в пример всем остальным. Среди всех приехавших городских девушек Хунсин прославилась как самая капризная и при любой возможности отлынивала от работы. Она происходила из семьи когда-то знаменитых оперных певцов, попавших в опалу в самом начале Культурной революции. Впервые на памяти Ханьвэнь приятельница работала с таким воодушевлением. Как ей удалось разгадать намерения Ханьвэнь? Или Ханьвэнь так неуверенно соврала, что пробудила у соседки подозрения? Ведь от отчаянья люди меняются.

* * *

Вечером, когда Ханьвэнь мылась, на пальце, которым она трогала лезвие, уже темнела ржавая царапина. Она потерла царапину полотенцем, кровь растворилась, и порез сделался почти незаметным. Ханьвэнь с силой надавила на кожу. Ей хотелось проникнуть внутрь этой жгучей боли.

Попытаться снова. Она способна вытерпеть боль намного сильнее.

На следующий день Ханьвэнь проснулась раньше других и внимательно осмотрела инструменты. Когда она взяла в руки серп, в кожу впилась заноза от деревянной рукоятки.

Точно обжегшись, Ханьвэнь выронила серп.

Теперь она точно знала, что во второй раз духу у нее не хватит. Она достигла самого предела смелости, точки на горизонте, к которой невозможно вернуться. Как же она позволила секундному удивлению разрушить ее план? Ханьвэнь считала собственную решительность единственным преимуществом перед теми, кто умнее и у кого имеются связи. А теперь и решительность ее подвела.

Следующим вечером Хунсин осталась в поле, когда все остальные уже собрали инструменты и приготовились возвращаться домой. Ханьвэнь вычищала грязь из подошвы, когда в общежитие вбежала Няньнянь.

– С Хунсин беда! – закричала она. – У нее, кажется, серп соскользнул. И она вся в крови!

– Не может быть, – безучастно бросила Ханьвэнь. Ей не верилось, что Хунсин так быстро воплотила в жизнь ее план.

Спустя час прибыл бригадир Сюй. Он замотал Хунсин в кусок мятой парусины, уложил в кабину грузовика, укрыл мешками и повез в муниципальную больницу. Вечер выдался ветреный, и синяя парусина, из-под которой торчали ноги девушки, трепетала, словно легкая юбка, каких они не видели с тех пор, как приехали в деревню.

Хунсин предстояло вернуться в Шанхай. Ханьвэнь смотрела, как уезжает грузовик, и ее захлестывал гнев. Она представила Хунсин маленькой девочкой, представила ее лицо, когда родителей арестовали прямо на глазах у соседей. Ханьвэнь представила, как от смущения и стыда нежные черты Хунсин исказились, и почувствовала удовлетворение, однако в следующую же секунду ей сделалось неловко. Обвинять Хунсин – разве это справедливо? Правительство то и дело меняет свои решения, на следующий год государственные экзамены могут опять упразднить, значит, сейчас – их единственный шанс. Когда Ханьвэнь услышала об экзаменах, к ней впервые с момента приезда в деревню вернулась надежда, поэтому она прекрасно понимала, что ради этого ощущения можно пойти на многое.

В конце концов она решила, что храбрость Хунсин достойна восхищения.

* * *

Узнав о том, что экзамены восстановили, Ханьвэнь бросилась писать письмо матери. Она даже ужинать не стала, торопясь сообщить новость своей уставшей от жизни матери, которой вечерами, по возвращении с работы, было решительно нечем себя развлечь, кроме как письмами от дочери. В спешке Ханьвэнь даже перепачкалась чернилами.

“Наконец-то у нас появилась возможность, которой мы так ждали!” – ответила мать.

Ханьвэнь спросила, не знает ли та еще чего-нибудь, однако ее мать не из тех, кто собирает по окрестным переулкам сплетни, – по ее собственным словам, она достаточно наслушалась, драя туалеты. Ханьвэнь выросла, слушая отголоски гуляющих по переулкам пересудов, прикидывающихся выражением заботы, бдительности, тревоги – чем угодно, кроме как тем, чем они являлись, – радостной эйфорией от того, что тебе известно нечто тайное, и от возможности судить других. Живи она сейчас в Шанхае, то расспросила бы соседей, не слышали ли те чего о дате проведения экзаменов и об экзаменационных темах. Кто-нибудь наверняка что-нибудь да знал, у кого-нибудь оказался бы родственник, или друг, или друг друга, работающий в комитете образования провинции, – такого рода связи паутиной опутывают города.