Kitobni o'qish: «Блумсберийская красавица», sahifa 9

Ему ни мало не помогли попытки завести с ней разговор в нежном тоне и старания отвлечь её внимание своими замечаниями (которые, впрочем, никогда не были блестящими) относительно певцов. Она решилась быть неприятною, и была такою больше, чем когда-нибудь.

– Во всяком случае, моя милая, – начинал Долли: – вы должны признаться, что мадемуазель Лунц…

Но его критические замечания были прерваны свирепым окриком красавицы:

– Мистер Икль, я приехала сюда слушать музыку, а не вашу бесполезную болтовню.

Очевидно, что деньги, употребленные им на подкуп, были истрачены напрасно.

О, милый друг моей юности, ты, чьи задранные, младенческие ножки я часто видал совершающими разные невинные эволюции перед камином в детской; ты, чей вышитый чепчик порой снимала твоя нежная мать, заставляя меня любоваться желтыми, шелковистыми волосами, вившимися на мягкой, крошечной головке; я проливаю слезы, когда вспомню о бесплодных попытках, которые ты делал, чтоб возвратить привязанность этой жестокой красавицы!

Я отираю слезу, и беру свежую каплю чернил.

Она казалась такой довольной, когда ее видали вместе её «дорогим мужем» на прогулке, что он побежал за нею следом, как только она ступила за порог. Но теперь было не то!

– Мистер Икль, вы меня очень обяжете, если перестанете ходить на мной следом! Все подумают, что я вышла замуж за французского пуделя!

Он ускорял шаги.

– Сделайте милость, мистер Икль, не бегите так, как будто стараетесь выиграть беговой приз. У меня вовсе нет желание обращать на себя общее внимание.

Он шел тише.

– Мистер Икль, вы нарочно поднимаете пыль? Господи! какое наказанье! Если вы не будете держать свою палку по-людски, мистер Икль, то я ее возьму у вас, и отдам первому нищему, который встретится. Еще один дюйм, и вы бы мне выкололи глаза.

Раз он наступил ей на платье и затрепетал.

Она взглянула на него так, как будто бы он был чем-то чрезвычайно гадким, но сказала только одно слово: «свинья!»

Когда они вместе обедали, красавица портила самое лучшее блюдо своими ядовитыми замечаниями. Если он поднимал вилку ко рту, она просила его не брать за раз таких огромных кусков, если только он не хочет, чтоб она заболела; если он пережевывал пищу, она приказывала ему не производить губами такого отвратительного шума, который напоминает какую-нибудь колбасную машину, а не человека, называющего себя джентльменом.

Даже во время сна он не был свободен от её преследования. Не раз она прекращала его сладкую дремоту словами, что, если он не перестанет так ужасно храпеть, то пусть сойдет вниз и спит на диване; если он и не храпел, то уже, наверное, скрежетал зубами, или стонал, или говорил во сне, или вообще делал что-нибудь означающее, что он хорошо поужинал маринованной лососиной, недожаренной свининой, морскими раками, холодным паштетом или крепким сыром.

В одну ночь, она объявила, что он ее нарочно толкнул, и так сильно, что едва не переломал ей кости, чуть-чуть не сбросил ее с кровати!

– Если ни не можете вести себя, мистер Икль, сдержаннее, как прилично христианину, а предпочитаете манеры лошади с норовом, то можете спать в конюшне; но больше вы меня не толкнете, сэр, хотя бы даже мне пришлось связать вам ноги, сэр! Так и прошу меня понять!

Прекрасное обращение милой жены, ростом в шесть футов, к бедному, маленькому мужу, который имел неосторожность распрямить свои бедненькие, маленькие члены!

Такая жестокость была невыносима Долли. Его измучила беспрерывная борьба, в которой он всегда оставался побежденным. Верным признаком того, что мира между супругами не предвиделось, было возвращение Боба, который в течение периода любви находился в отпуску.

Точных подробностей об образе действий мистрисс Икль и её братца, для лучшего порабощения коварного Долли, я никогда не мог узнать. Слышал только, что они взяли привычку давать ему известную порцию на обед, и заставляли его обедать в своей комнате; но бедная жертва, поглощенная мрачными мыслями, имела мало аппетита, и потому мало обращала внимание на это оскорбление!

Они также отмеривали ему кусок свечи на вечер; но так-как он, обыкновенно, сидел в темноте, раздумывая о своем несчастии, то и эта обида не подействовала на него. Он только презрительно улыбался и пренебрегал этими мелкими преследованиями.

Но должно полагать, что сестрица и братец возводили себе что-нибудь очень гадкое (до того гадкое, что, из жалости, он держал это в секрете), потому что бедный малый почти потерял рассудок и впал в совершенное отчаяние.

Один из слуг сообщил мистрисс Икль, что мистер Икль тогда-то чистил и осматривал маленький пистолет. Мистрисс Икль до смерти перепугалась; она вспомнила, Долли им говорил, что на всякий случай, держит в ящике своего стола пару пистолетов.

Первым делом Анастасии было пригласить братца Боба на совещание. С беспримерным великодушием предложила она этому отважному юноше блестящее поручение, – броситься на мистера Икля и обезоружить его; она даже особенно настаивала на этом опасном поручении; но он, по таинственным причинам, отклонил от себя предложенную ему честь. Долго совещались. Не лучше ли будет призвать медика, и объявить что мистер Икль не в полном уме? Или лучше запереть Долли в его собственной комнате, не давать ему ни есть, ни пить до тех пор, пока он не согласится выдать оружие и амуницию? Но по той или другой причине, ни одна из этих решительных мер не была принята. Мистер Икль не только не сделался пленником, но ему стоило только открыть дверь и дать услышать в коридоре свой голос, как враги летели стремглав в ближайшее убежище, какое им только попадалось: так, мистера Боба нашли раз в шкафу для грязного белья; лицо его было обезображено страхом и от сильных ощущений пот лился с него ручьем.

Быть может, мистер Икль рассчитывал на такой результат, а может и то, что самый факт чистки пистолетов имел для него значения не более, чем оттачивание бритвы. Икль всегда уверял меня, что в то утро ему нечего было делать, и вспомнив, что давно уже не смотрел своих пистолетов, он принес их в спальню, чтобы почистить для развлечений от тоски.

Но люди, заподозренные в том, что держат около себя заряженное огнестрельное оружие, столь же опасны, как и те, у кого револьверы привешены в поясу. С той минуты мистрисс Икль не могла спать по ночам. Она каждую минуту ожидала, что холодный конец пистолетного дула прикоснется к её виску. Сначала она хотела не запирать своей двери, чтобы, в случае необходимости, можно было кликнуть Боба, но затем ей пришло на ум, что если бы убийца и появился, то сначала он непременно должен сломать замок.

Что же касается до Боба, то он не ложился в постель, пока не приставлял к своей двери комода, в виде защиты; кроме того, он каждую ночь клал себе под подушку нож.

Наконец, тревога сделалась до того невыносимой, что мистрисс Икль решилась обеспечить себе постороннюю помощь: она пригласила надежного человека, родом из Йоркшира; человек этот, одаренный большой физической силой, служил прежде в приюте для лунатиков, а довершил свое воспитание в исправительном доме. По уполномочию мистрисс Икль и по распоряжению Боба, он должен был всегда иметь на глазах бешеного Долли, и при первом удобном случае завладеть его особой, а следовательно и пистолетами. Его предупредили, что джентльмен тронулся рассудком и проч., и хотя не опасен, но требует присмотра. Когда Долли в первый раз увидел этого человека, шедшего с лестницы по его следам, он, вполне естественно, принял его за вора и спросил:

– Кто вы? Зачем пришли?

– Не беспокойтесь, я вас не обижу, только будьте смирны, – возразил незнакомец ласковым тоном, подходя все ближе и ближе. – Все делается для вашего блага.

– Если вы сейчас же не оставите этот дом, то я пошлю за полисменом, – пригрозил ему Долли, сжимая кулаки и приготовляясь к борьбе.

Йоркширец, имевший смутные понятия о необходимости ласкового обхождения с лунатиками, обратился к Даии с таким увещанием, с каким обращаются к собаке, которая кусается.

– Тише, тише! не волнуйтесь, мой добрый джентльмен! Я здесь, вы знаете! Будьте спокойны! Скоро вы поправитесь, а когда поправитесь, тогда опять все вам будет позволено.

– Что это значит, грубиян? – заревел Долли, в свою очередь приближаясь к незнакомцу и хватая его за шиворот.

Бедное крошечное существо! это было самое нелепое действие, каким он только мог отличиться. В одно мгновение руки толстого йоркширца сжали его ручонки крепко, как ручные цепи, и Долли очутился беспомощным. Впрочем, не совсем беспомощным: будучи уверен, что в лице этого человека в дом явился грабить, он стал звать на помощь с энергией свиньи, обреченной на превращение в свинину. Эти раздирающие крики достигли до ушей мистрисс Икль, которая, при первом их звуке, угадала, что случилось. Она взбежала на лестницу с криком: «сейчас иду», и в то же время отворилась дверь спальня Боба и послышался его радостный голос:

– Держи крепче! свяжи ему ноги! он скоро успокоится!

Долли всё понял и перестал бороться.

– Ну, ну, мой добрый маленький господин! Я думаю, что вы станете, наконец, меня слушаться. Вы знаете, что я ваш друг, который желает добра и для этого сюда пришел? – говорил йоркширец: – я вас не обижу, если вы будете умно вести себя. Вы же хороший джентльмен. Ну, а теперь где ваши пистолеты?

– Люди, живущие в этом доме, обманули вас, мой любезный, – спокойно сказал ему Долли. – Я на вас не сержусь, только освободите мне руки, они так сдавлены, что мне больно. Я полагаю, что вас пригласили наблюдать за мной под тем предлогом, что мой рассудок поврежден?

Йоркширец знал все уловки лунатиков; однако, спокойствие, с которым Долли, во избежание шума и суматохи, возвратился в свою спальню и, отомкнув ящик в столе, отдал свое оружие, прибавив: – «Заметьте, они даже не заряжены», в значительной степени убедили его в здоровье его пациента.

Как ни казалась Долли отвратительной обязанность этого человека, однако, побуждаемый тем чувством справедливости, которое составляло принадлежность его кроткого нрава, он очень заботился, чтобы ни словам, ни делом не показать своему стражу, что его общество было неприятно. Он понял, что благоразумнее всего убедить этого человека, посредством разумного и кроткого поведения, что в его услугах не было надобности.

Они сидели вместе и разговаривали: йоркширец разсказывал анекдоты из своей жизни в сумасшедшем доме, а Долли слушал его с глубоким вниманием и делал, по поводу слышанного, разумные и кроткие замечания. До наступление ночи сторож убедился, что не было на свете приятнее и чистосердечнее создания, как этот маленький джентльмен, сидевший пред ним на кресле, скрестив ноги. Глаза его были «кроткие, как у овечки», разговор – «очень просвещенная и превосходная беседа», его «поведение, право, кроткое, как нельзя больше. Так какой же, помилуйте, он помешанный?»

Но мистрисс Икль не хотела и слушать подобных глупостей.

– Я как говорю, что моя жизнь в опасности! Я настаиваю, мистер Хэтг, чтобы вы остались здесь, по крайней мере, еще на неделю!

Плата мистеру Хэтгу назначена была высокая, другого занятия перед тем он не имел, и ему было очень удобно оставаться тут, пока леди ему платила. Но он просил ее выгородить его «в случае, если джентльмен поднимет дело судебным порядком».

Постоянное присутствие и бдительный надзор этого человека уже на третий день сделались для Долли невыносимым мучением. Он обратился ко мне, прося выручить его из неволи.

В длинном письме он подробно рассказал, какому низкому обращению он подвергался, и умолял меня, в память нашего детства, поспешить спасти его.

Написав эту длинную жалобу, он затруднился, как послать ее. При таком бдительном надзоре, как он мог упросить какую-нибудь христианскую душу бросить письмо в ближайший почтовый ящик? Более суток он носил это письмо спрятанным в своем боковом кармане, так что оно почти совсем износилось.

Наконец, когда йоркширец как-то отлучился выкурить в саду трубку, взяв с своего пленника слово не убежать во время его отсутствие, Долли подкупил мальчика из булочной, дав ему серебряную вилку и пообещав дать гинею, если письмо дойдет по назначению.

На выручку! Но много ли у меня было денег? а ведь для такой выручки нужны наличные! Ха-ха! да! в ящике есть еще пули, некоторые из них золотые, много серебряных и еще больше медных. Я произнес обещание, что каждая пуля должна быть пущена в ход, во имя священного дела дружбы, против укреплений прекрасного неприетеля. Фред и Дик – надежные парни из Миддльсекского госпиталя – пришли ко мне, осушили бутылку и настроили тысячу самых отчаянных планов, которые, в случае принятия, должны были кончиться Ньюгэйтом⁵, и потому все дружески отклонены мною (заточение имеет свои неприятные стороны). Но если я отказался пустить в дело револьверы или поджог, то это не ваша вина, мои храбрые друзья: ведь вы тогда были уже на четвертом бокале, мои умники, а я так холоден, как отец Матвей, глубокомысленно заваривающий чай.

Мне нужен был целый день, чтобы обдумать мои планы. Первым моим делом было посоветоваться с адвокатом, и убедиться в некоторых своих выводах. О, какую загвоздку приготовил я для этой красавицы и её возлюбленного братца Боба! Я хотел оставить им память о себе надолго!

Величайшее затруднение состояло в том, как пробраться в дом. Я не любил (и до сих пор не люблю) врываться в чужое жилище силою.

Одаренный человеколюбивыми наклонностями, я остановился на расстоянии нескольких ярдов от виллы и отправил туда Фреда с поручением предложить крепости сдаться добровольно или принять на себя ответственность за последствия.

Он постучался в дверь очень вежливо и спросил, улыбаясь и приподнимая шляпу, дома ли мистер Икль. Ответ был очень решительный и грубый: «нет, его нету дома».

Когда Фред сообщил, что он готов и подождать, пока мистер Икль возвратится, ему заметили, что он невежа. Красавица сама сошла с лестницы, чтоб сделать это обязательное замечание.

Глава XII. Мистрисс Икль попрана

Отраженный Фред явился в нам с вытянутой физиономией; сердце его пылало злобою и мщением. Грубый прием и оскорбительные замечание, данные в ответ на вежливые вопросы, глубоко уязвили бедного малого; он не мог простить себе, что так безответно перенес наглую выходку прелестной леди.

Прежде, чем решаться на новую попытку, я счел благоразумным подождать немного, чтоб дать время мистрисс Икль успокоиться. Я вовсе не желал, чтоб Дик потерпел какое-нибудь увечье; я знал, что красавица не задумалась бы высунуться из окна и хлопнуть бедняка хлыстом или даже бросить ему в голову цветочный горшок. Много времени заняли у нас попытки вычистить шляпу Дика так, чтоб она блестела. Дик, перед отправлением в путь, надел перчатки, чего он же делал уже несколько лет.

Этого второго посетителя мистрисс Икль приняла еще с большей наглостью, назвав его «мошенником» (несмотря на перчатки), и очень фамильярно говорила о полиции. Честный Дик вернулся ко мне, постарев пятью годами.

Пришла моя очередь; хороший полководец должен сам попытать счастья и показать своим подчиненным пример мужества, доблести и энергии.

Я сделал нападение с заднего хода. Своим подчиненным я велел прохаживаться пред уличною дверью дома, чтоб привлечь на себя все внимание обитателей; Фред и Дик должны были расхаживать взад и вперед, рассматривать свои бумаги и с таинственным видом перешептываться. Между тем я сам, не встречая ни малейших препятствий, перелез через садовую стену и, даже не услыхав ни от кого вопроса по поводу этого, прошел прямо, по боковой дорожке, через коридор, в комнату Долли. Можете себе представить, как он подпрыгнул, увидев меня!

Он протянул руки, как бы желая обнять меня, и, всхлипывая, произнес что-то слабым голосом, – по-видимому, он желал выразить, что находится в восхищении и чувствует себя лучше.

Он уже отказался от всякой надежды повидать меня; он решил, что не было такой силы на земле, которая могла бы ниспровергнуть распоряжение его Анастасии.

Йоркширец-надзиратель встал при моем приходе и вытянулся, как солдат, а я свирепо посмотрел на него, как победитель, который хочет застрелить его на месте. Решительным, повелительным голосом я приказал ему сообщить мистрисс Инь, что прошу ее оказать мне честь – повидаться со мною.

Увидев в моей руке бумаги, этот наглый бродяга принял меня за юриста, и вообще избегая подобных людей, повиновался мне и кинулся из комнаты с такою быстротою, как будто его убийцы за ним гнались по пятам.

Не обращая внимание на Долли, который, в величайшем волнении, всё еще продолжал простирать ко мне руки и бормотать восклицания, я стал прислушиваться и вскоре различил сердитые голоса в гостиной; зная, что они заняты одним вопросом, кто посетитель, и не могут наблюдать за моими действиями, я пробрался к уличной двери и, вынув засов, впустил своих верных союзников. Быстрота моих действий обеспечила успех. Я, кстати, вполне соглашаюсь с Наполеоном и одобряю его воинскую систему.

Величайшим препятствием для меня оказался сам Долли, который, будучи исполнен признательности, делал все возможное, чтоб потратить время на эту признательность. Раскрыв перед ним заранее приготовленный юридический документ, я сказал:

– Сначала подпишите это, а потом мы поговорим; этим актом вы уступаете мне весь дом и всё, что в нем находится – серебро, белье, мебель, книги, все. Торопитесь! A вы, господа, – прибавил я, обращаясь к моим преданным товарищам: – будьте свидетелями.

Он, как я и ожидал, несколько испугался.

– Что вы такое сказали? – спросил он.

– Долли, – отвечал я, ударив кулаком по столу – вы должны мне доверять, если хотите одержать победу. Я пришел только для того, чтоб помочь вам; но если вы не хотите помогать себе сами, то это уже не моя вина. Скорее подписывайте! Нельзя терять ни минуты – сейчас они явятся сюда.

Лишь только он и мои свидетели успели подписать документ, как появилась Анастасия в таком бешенстве, что зубы её стучали, а шея выпрямилась, как у змеи, которая смотрит на кролика. Она несколько времени глядела на меня (признаюсь, мне это не понравилось) прежде, чем смогла говорить.

– Если же ошибаюсь, ваше имя Тодд! – вскричала она наконец, как бы узнавая меня. – Я так и думала! Я знала, что тут некому быть, кроме мистера Тодда! Хотела бы я знать, мистер Тодд, если это вас не затруднит, какое может у вас быть дело в моем доме и как вы смеете врываться в него с этими людьми, без сомнения, со своими отвратительными трактирными компаньонами?

– Мистрисс Икль, – возразил я, облегчив свой гнев презрительной улыбкой – причина, по которой я вошел в этот дом, заключается в том, что он, как и всё, в нем содержащееся, принадлежит мне, в силу законной уступки владельца, сударыня.

Говоря это, я показал бумаги.

– Эти джентльмены мои уважаемые друзья, сударыня, согласились, по моей усиленной просьбе, провести несколько дней в моем новом местопребывании. Пред вашим приходом, я успел убедить и мистера Икля удостоить меня своим приятным обществом до тех пор, пока силы не дозволят ему предпринять путешествие, сударыня, – я полагаю на материк, сударыня, – и я уверен, он туда вскре отправится, сударыня; поедет один, мистрисс Икль!

Для меня уже было достаточным мщением видеть ярость и ужас, отразившиеся на лице этой женщины. Она выпрыгнула из комнаты, захлопнув за собою дверь с такою силою, которая подняла облако пыли, лежавшей наверху книжного шкафа.

Боб де-Кад, по моей просьбе, удостоил меня своим присутствием, наедине, в столовой. Этот буян трусливо вошел в комнату и старался заискивать.

– А, Джек! – вскричал он – как вы поживаете, дружище?

Вместо того, чтоб сообщать ему о состоянии моего здоровья, я вытянул руку и просил его посмотреть – достаточно ли крепки в ней, по его мнению, мускулы; потом сжал кулак и спросил достолюбезного юношу, какого он мнение о величине этого кулака. Когда он удостоверил меня, что редко видал руку лучшего качества, я растворил дверь и сказал ему, что если он в течение 20 минут не уложит свой багаж (состоявший из одной рубашки), и не отправится подобру-поздорову в Лондон, то я этой рукой изомну его, как бумажную картонку.

Так я избавился и от этого молодого человека.

Часов около пяти меня уведомили, что стряпчий мистрисс Икль просит свидания со мной минут на пять. Она послала слугу в Ричмонд с приказанием как можно скорее призвать первого юриста, какой только ему встретится.

Я слишком был уверен в своем лондонском адвокате, чтоб бояться этой встречи. Я охотно позволил ричмондскому шестипенсовому или восьмипенсовому юристишке прочитать документ об уступке, и даже предложил ему снять копию; мы разговаривали так любезно и весело, как будто дело шло о каком-нибудь увеселении и расстались друзьями. Он признал, что все было сделано сообразно с законом, крепко, верно и вполне удовлетворительно.

Долли долго не мог ничего понять в моих действиях. Он сидел в своем кресле, пораженный моею решимостью; впрочем, он не очень мешал мне, если не считать повторявшихся каждые 10 минут просьб – «Ради Бога, не делать ничего неприятного мистрисс Икль», – «помнить, что она была его жена» и проч. и проч.

Когда я позвонил и велел всей прислуге явиться к себе, он охотно подтвердил мои слова, что на будущее время они должны смотреть на меня, «как на господина и владельца дома».

Разумеется, я сказал своей прислуге, чтоб требование мистрисс Икль удовлетворялись таким же почтительным образом, как и до сих пор, и чтоб слуги обращались с ней с полным уважением до самого её отъезда.

Покончив с делами, мы предались удовольствием. Я велел разнести огонь в столовой, – кухарка была превосходная женщина, и в пять часов мы уже сидели за прекрасными телячьими котлетами.

Вдруг вошла Анастасия, с подсвечником в руке, и с видом леди Макбет.

Ей представилась прекрасная картина, наши голоса соединились в стройный хор, а трубками выбивался такт, составлявший трогательную мелодию; председатель Долли, усевшись на назначенном месте, изображал на своем лице такое кроткое, тихое наслаждение, как будто мы все были любимыми его детьми, оправдавшими его надежды.

Заметив Анастасию, которая пристально смотрела на него, он перестал курить и попытался даже спрятать свой курительный аппарат, но сейчас же преодолел себя и вынес её взгляд с таким мужеством, как будто уже был значительно навеселе.

Мистрисс Икль пожелала разогнать наше собрание. Она подошла в камину и начала разбрасывать горевшие уголья.

Я вступился.

– Я должен просить вас, сударыня, оставить мой огонь в покое, – сказал я. – Ночь теперь холодная и пылающий камин весьма приятен.

Не отвечая мне, – показывая, что я был недостоин её внимания, она посмотрела на Долли, который, чрезвычайно испугавшись её внезапного нападения, старался скрыть свое волнение, попивая грог.

– Хотя я и не ожидала, сэр, чтоб вы имели сколько-нибудь уважения к своей жене, – ваше поведение слишком ясно это выказало, сэр, – но, быть может, вы всё же дорожите добрым о себе мнением ваших соседей, и если так, то чем скорее вы выпроводите из своего дома этих негодяев, тем лучше.

Наш хор опять загремел. Это был самый лучший способ заставить ее замолчать.

– Я жду ответа, мистер Икль, – продолжала леди, когда веселая песня замолкла (она кусала губы, чтоб сдержать свое бешенство; сильный гнев отражался в её глазах, грозно сверкавших). – Если вы не хотите, чтоб в дом постучалась полиция, то велите этим бродягам убираться.

– Но право, моя милая… – пробормотал Долли.

– Я хотела бы знать, мистер Икль, – воскликнула красавица, прерывая его ответ – очень хотела бы звать – может ли кто-нибудь спать, когда так горланят под самим ухом?

– Хор, друзья мои! – вскричал я, потрясая своей трубкой.

Друзья, послушные моему велению, возобновили хоровое пение самим усердным образом.

Но эта злобная женщина не признавала себя побежденной. Грозно выпрямившись, стояла она, выражая свое презрение.

Мне было очень тяжело выказывать ей неуважение и грубость, но я отлично знал, что пока мы не докажем, что её террор кончился, что её влияние миновало, что власть её исчезла, все наши труды ничего не значат, и Долли возвратится в оковы. Она вынуждала нас быть дерзкими. Она хотела борьбы.

– Мистер Икль, – спросила она, улучив минуту, когда ваши голоса замолкли – если в вас осталась хотя капля совести, очистите дом от этих скверных людей!

– Да они не пойдут! – отвечал Долли: – это не мой дом; это дом Джека Тодда; спросите его.

Она презрительно покачала головой.

– Вы, кажется, принимаете меня за дурочку, сэр, если думаете, что я поверю такой нелепой лжи! я не ребенок, мистер Икль!

– Верьте или нет, сударыня, как вам угодно, – возразил я, чтоб выручить Долли – но дом со всем в нем находящимся, все-таки мой, как ваш адвокат, я уверен, уже и объяснил вам. Кроме того, сударыня, позвольте мне заметить, что в вашем поведении видно очень мало достоинства и благодарности, особенно если вспомните, что ваше пребывание в моем доме – не более, как дело вежливости и любезности с моей стороны.

Она бросила кочергу с таким шумом, в сравнении с которым, наше хор был приятным шепотом.

– Наглый бродяга! – произнесла она, грозно взглянув на меня.

Чтоб показать ей, что я не испугался, я обратился к ней с самыми кроткими, мягкими словами.

– Так-как уже поздно, то мои друзья будут ночевать в моем доме. Могу я спросить – приготовлены ли им постели?

Вместо того, чтоб дать сведения по части домашнего хозяйства, она смело подошла к столу и, на наших глазах, схватила бутылки, и хотела уйти из комнаты с добычею.

– Извините, сударыня, – вскричал я, вскакивая, чтоб остановить ее: – это вино мое! эта водка тоже! – прибавил я, схватись за горлышки бутылки.

– Низкие злодеи! – закричала она. – Пьяницы! Но погодите до утра; а вас всех вышвырну на улицу, как мусор! A что касается до вас, мистер Икль, – продолжала она, с яростью обратившись к Долли, который, – бедняга, – совсем побледнел от страха – что касается до такого глупца, как вы, то я не могу найти слов, чтоб выразить вам моё презрение!

Мы были чертовски рады, что она не могла найти этих слов!