Kitobni o'qish: «Свет»

Вступление

Дул ветер. Он лежал на траве, которая заслоняла часть неба, казавшегося каким-то грозным и неприветливым. Если бы он повернулся на левый бок, то увидел бы замок. Старый такой. Заброшенный. Как в сказке о спящей красавице. Но у него не было желания двигаться. Тело не ощущалось. Он мог им двигать, но был будто в космосе. Невесомость. Но это почему–то не удивляло. И ему было странно от осознания этого. Но в то же время свободно… легко. Мыслей не было.

А небо с каждой минутой становилось все темнее и темнее. Хотя, наверное, глупо при таких обстоятельствах говорить про минуты, про время в общем. Оно застывает. А может быть, наоборот, летит с такой быстротой, что его невозможно ощутить. Или вовсе пропадает. Но ведь до того, как что-то пропадает, оно должно появиться и быть. А времени нет. Время.… Наверное, все-таки не оно управляло тогда небесами. Наверное, они сами жили своей жизнью, независящей от времени, места и Вселенной.

Облака, теперь ставшие тучами, сталкивались. И теперь уже он, лежащий на траве и казавшийся небу муравьем, был словно на дне. Было ощущение, что он падает вниз, все глубже и быстрее. И вот уже трава начала превращаться в водоросли и у них стали появляться щупальца, которые тянулись к нему. Земля начала поглощать его в себя, облака опускались все ниже и из них вылетали лепестки роз, рассеивающиеся в пустоте и недолетавшие до злобных водорослей. Замок, до этого казавшийся мрачным, но манящим, теперь превращался в стаю акул. Но они были какими-то странными…. Глаза их, до мельчайшей детали похожие на человечьи, теперь побагровели и излучали бесовский блеск.

Он, отбиваясь от всего кусающего, толкающего и бьющего, попытался встать. Но в этот момент небо, находящееся в десяти метрах над его головой, образовало пасть и с душераздирающими воплями, смешанными со смехом, поглотило его.

– Черт!

Это опять был сон.

Он открыл глаза и теперь наблюдал, как ручка, выпавшая из его руки, медленно, но четко катиться прямо под диван. И, кажется, она даже лавирует между разбросанными вещами, лежащими на ее пути, и посмеивается. Он потряс головой.

– Лишь кажется.

И, вставая из-за стола, включая блеклую лампу, чтобы увидеть хотя бы очертания маленького пишущего предмета, он начинал говорить сам с собой:

– Что ж ты, дура такая, так далеко укатилась? Как я тебя теперь найду, черт побери! А ты тоже, молодец! – теперь он обращался к себе, и его интонация делалась еще более жесткой. – Даже ручку удержать не можешь. А еще написать что-то хочешь.

И он сжимал зубы до скрипоты и начинал бубнить, как можно грубее обзывая себя. Делал он это не потому, что очень самокритичен, а потому что ему больше говорить не о чем. Да и не с кем.

Глава 1

Родился он в довольно-таки богатой семье. Родители были, правда, строгие, но справедливые. С самых ранних лет пытались развить в своем чаде будущего гения, приглашая по два десятка учителей, в основном обучающих физике и математике. И хотя сами родители в этих науках были, можно сказать, «профи», ребенку никак не давались. Не понимал он всех этих цифр в математике и иероглифов, похожих на корчащихся змей на сковородке, в китайском языке. Да и в чем проявлялись его способности, никто никак не мог понять. Уж, как ни старались родители приобщить его к культуре, искусству – ничего не выходило. Пробовали даже несколько видов спорта, но и здесь им мягко говорили:

– Видно, что мальчик у вас хороший… способный.… Но лучше попробуйте что–то другое, – с доброжелательной улыбкой провожали взглядом отчаявшуюся мать с ребенком и закрывали дверь.

Можно подумать, что он был жуткий задира и проказник. Но это все не так. Он был, можно сказать, по характеру, мечтой каждой матери. В меру тихим, в меру говорливым. Почти не обманывал. Слушался. Не всегда конечно. Но кто идеален?

В школе «заводилой» не был, но и «тихоней» тоже не называли. Так и жил. Выйдет твердая тройка по какому-нибудь предмету из основных, трудных, уже радость. А если четыре, то вообще счастье. Родители репетиторов приглашать перестали, все равно толку нет, а деньги не маленькие. Хотели за границу в одиннадцать лет отправить, но подумав, поняли, что не надо. Нечего страну позорить.

Но все-таки у человека обязательно должен проявиться какой-то талант. И вот он начинает писать рассказы. Не плохие. А все из-за того, что влюбился в одну девчонку. В девятом классе уже, взрослый. И хотя он был не из робкого десятка, признаться боялся. А может, боялся не признаться, а услышать ответ. Второе, наверное, правильнее.

И так проходил день за днем. Худенькая стопочка исписанных листков теперь становилась все выше. Можно сказать, что писал он неплохо. Со временем, перешел с жалких рассказиков на романы. Успел один даже в издательство отправить. Там почему-то его не совсем хорошо приняли, но мать, чтобы не огорчать сына, за немалые деньги обо всем договорилась. Это была его первая книга. На обложке крупными буквами напечатано: «Максимилиан Орлов», ниже название.

Но не только на творчество влияет любовь. Максим стал еще и хорошистом. За полгода поднялся с хилых троек до четверок. Родители его будто пробудились: стали опять репетиторов в дом загонять, планировали в будущем передать часть своей фирмы.

И хотя Максиму все эти разговоры были не по душе, он безропотно кивал, показывая всем своим видом, что ему все равно, но он не против.

Тем временем, пролетал уже десятый класс. Апрель. А в любви он так и не признался. Все искал момента, но никак не находил. Вечно Она то с подругами гуляет, то некогда – уроки надо делать. Но все – таки это должно было случиться.

Был один из таких хмурых дней, когда хочется утонуть в одеяле, пить чай и смотреть на не путающиеся ниточки дождя. Она вышла из класса, полностью соответствуя погоде.

Позади, услышав:

– Что с тобой? – не обернулась.

– Ничего.

– Я вижу, что что-то случилось, – Максимилиан был настойчив.

– Я же сказала, все хорошо.

– Хочешь, я тебя до дома провожу? – он улыбнулся и протянул руку, предлагая девушке снять портфель, для того, чтобы нести самому.

Та ничего не сказала, молча протянула сумку и пошла чуть впереди.

Странно, но тучи ушли и больше не заслоняли солнце. И то приятно задевало все, что находило. Оно спешило. Было уже поздно и поэтому солнце старалось отогреть все, что сможет, чтобы ночь не смогла пустить холодную паутину в вены всему живому.

– Так что случилось?

Они шли молча уже примерно четверть часа и теперь, от внезапного звука, разбившего мертвую тишину, Она испугалась и даже отпрыгнула.

– Да ну тебя! Чего кричать-то?

– Я не кричал.

– Кричал! – настаивала Она.

– Как хочешь…

– А чего это ты со мной соглашаешься, – казалось, Она лишь хотела найти повод, к чему можно было прицепиться.

– А что, нельзя?

– Можно.

Так прошло еще минут десять. Оказалось, его возлюбленная живет далеко. Но земля под Максимом была такой мягкой, что он думал – летит. А тяжелые, набитые бессмысленными учебниками, рюкзаки, были похожи на воздушные шарики.

– Хочешь, я тебя завтра провожу? – предложил Максим.

– Зачем?

– Просто. Ну, так что?

– Да не надо меня провожать! Ни просто… Никак. Чего тебе от меня надо?

– Люблю я тебя!

Сказал. Все – таки сказал. Не думал даже, не готовился. Хотя, нет, уже почти два года готовился. Каждый день. Но вот так, сразу, на одном дыхании! Но Максимилиан почему-то был уверен в себе. И теперь глаза его встречались с ее, образуя, как ему казалось, неразрывную нить. Казалось.

После минуты молчания Ее глаза сначала округлились, брови поднялись, выше некуда, а потом… потом Она просто засмеялась. Неприятно так, с каким-то похрюкиванием. А он не понимал, хорошо это или плохо. Он просто смотрел на Нее, не отрывая глаз. И вскоре Она, поняв, насколько неуместен в данный момент смех, приложила массу усилий, чтобы Ее лицо приняло серьезное выражение. Получилось.

– Любишь, значит? – не столько спросила, сколько ответила девушка.

– А может это весна? – Она улыбнулась. – Конечно, весна! Поверь, все пройдет. Это не любовь, это – весна!

И Она засмеялась, легко выхватила из его рук сумку и убежала. Смеясь, убежала.

И смех этот отражался от всего, к чему прикасался и с сумасшедшей силой кинжалами вонзался в грудь Максимилиану. И он, простреленный, раненный и избитый этим смехом, повторял:

– Это не любовь, это – весна… не весна… любовь… любовь…

На белой рубашке показались капли крови. Они тонкими паутинками, струившись, проползали в белый, слепящий глаза, снег. Свет фонарей, не понятно когда зажженных, теперь сливался с ночью. Но не плавно. Он как будто образовывал диаграмму, и она менялась, в зависимости от ритма биения сердца Максима. Под ногами уже была лужа крови, но звуки смеха еще, отталкиваясь от чего-то, вонзались иголками в почти безжизненное тело парня.

Диаграммы не стало. Свет от фонарей превратился в черный туман. Максим посмотрел на свою грудь и увидел, что на месте сердца была дыра. В нее влетал холодный ветер и, проползая по сосудам ко всем частям тела, делал их вялыми, тряпичными. Руки парня интуитивно стали собирать снег, хлопьями летящий на землю. Им он залеплял свои раны.

Но вскоре снегопад прекратился. Максимилиан стал собирать снег с земли пополам с грязью и окурками, стеклами и пакетами. Эту непонятную массу он вталкивал на то место, где должно было быть сердце.

Этот смех… Он звучал хуже всякого оскорбления. Он убивал. Но до того как это сделать, еще и пытал. Пытал так, что ребра впивались в легкие, а руки заламывало назад.

– Это не любовь, это – весна.

Глава 2

– Хочешь, я тебя укушу?

– Зачем?

– Ты умрешь.

Максимилиан сидел в парке, на скамейке. Со старого дерева, кое-где пораненного временем, свисал змей. Его хвост скрывался где-то в листве, кожа лоснилась, а глаза поблескивали.

– А зачем умирать?

– Глупец! После смерти ты опять оживешь, и, может быть, Она тебя полюбит. Хочешь, укушу? – зрачки животного сузились.

– А если я про Нее забуду?

– Она придет во сне.

– А если я Ее разлюблю?

– Тогда это не любовь, это просто… Так ты согласен?

– Не знаю.

– Боишься боли? – змей спустился немного ниже и теперь глаза его были напротив глас Максима, – не волнуйся, ты даже не успеешь о ней вспомнить. Это то же самое, что вырвать у себя волос. Боишься?

– …Что такое смерть, а? – у Максимилиана был безразличные взгляд, но в этот момент он повернул голову к своему собеседнику и «помощнику».

– Смерть… Она не страшная. Она просто делает тебя другим. Ты же испытывал такие моменты, когда ты слышал, видел, мог двигаться, но у тебя не было ощущения тела?

Максим кивнул.

– Так вот это смерть. В этот момент в Вечности, из других элементов, собирается твоя новая «кожура». Ты этого можешь даже не узнать и не почувствовать после. Только эта смерть немного иная… Можно сказать – смерть в жизни. А вот если придут «настоящие», они уже будут жизнью в смерти. Мы все живем жизнью в смерти, но не все проживаем смерть в жизни, живя в смерти. Но и смерть, и жизнь – это любовь. И любовь – это жизнь. Но не смерть. Смерть и любовь равны жизни. Жизнь – смерти. Смерть – любви.

– Так если же смерть равна любви, но любовь не равна смерти, зачем ты хочешь меня умертвить? – не понял Максимилиан.

– Я не хочу твоей смерти, я хочу, чтобы ты ожил, – настаивал змей.

– А сейчас я мертв?

– Нет, – он помотал головой, – живой. Но не совсем.

– Как это?

– Ты не любишь.

Максим настолько широко раскрыл глаза, что они у него даже заслезились.

– Я? Не люблю?

– Да, потому что…

– Дядя, подай мне ленточку!

Максим повернул голову. На него смотрела девочка лет пяти. Она приветливо улыбалась и хлопала длинными ресницами. На ней было летнее светло-зеленое платьице, хотя на улице было достаточно холодно, босая…

Потом он перевел взгляд на змея, разговаривающего и просвещавшего его только что. Исчез. Только атласная лента, которую обычно вплетают в косы, покачивалась на ветру как кораблик на волнах. Максим протянул руку и боязливо стащил ее с дерева, отдал девчонке.

– Спасибо. Это ты ее туда повесил?

– Нет.

– А кто? – девочка продолжала улыбаться.

– Не знаю.

– А может он сам приполз? – она испытующе посмотрела на Максима.

– А разве он живой?

– Ты же с ним разговаривал.

– Разговаривал, – Максим опустил голову.

– Пойдем, утопим его в луже, хочешь? – от маленького милого создания это предложение звучало как-то странно, но Максимилиан не сильно удивился.

– Зачем?

– Он же хотел тебя убить?

– Оживить хотел…

– Как хочешь.

Девчонка повернулась и пошла по серой улице. Ступала она мягко, как по вате. Шла босиком. Но ей, казалось, все равно, что под ногами стекла и проволока. Шла настолько легко, что можно было подумать – плывет. Может быть, она и не касалась ногами земли, кто знает. И вот ее силуэт уже стал сливаться с темнотой. И только свет от фонарей и луны делал ее заметной, потому что осветлял волосы. Можно было подумать, что она совсем не маленькая, и что ей хотя бы шестнадцать.

– Стой, – Максим крикнул уже в пустоту.

– Что?

Ну вот. Теперь ей и впрямь было шестнадцать. Может даже больше. И она стояла рядом с ним, в двух шагах.

– Как ты это сделала?

– Ты очень долго думал. Но я все-таки дождалась! – вместо ответа произнесла девушка. – Пойдем.

– Куда?

– Лужу искать.

Они пошли по дороге. Луна светила ярко. И если бы на земле была вода, они бы ее точно заметили.

Плеч Максима все чаще стало касаться что-то гладкое и сухое. Он повернулся.

– Что это?!

Волосы девушки, до этого момента столь красивые, теперь превратились в змей. Они пытались расползтись в стороны, беспомощно отталкиваясь от воздуха, но врастали в голову.

– Ой, – она провела по змеям руками, – извини. Хотя, ты бы все равно об этом узнал.

Максимилиан ненадолго застыл, а потом чуть ли не шепотом произнес:

– Ты Горгона?

– А ты смотрел мне в глаза?

– Да.

– Стал камнем?

– Нет.

Они вновь пошли молча. Постепенно пресмыкающиеся стали более спокойными, а потом и вовсе превратились в косы и ленты.

– Так это твой… волос? – спросил Максим, показывая на ленточку, которую девушка держала в руке.

– Мой ребенок.

– А чего ты его так скрутила?

Этот вопрос звучал так по-детски, что незнакомка расхохоталась:

– Не волнуйся, ему не больно.

– За что ты его так?

– Как?

– Ну, в эту… в лужу-то?

– Нельзя указывать людям. Нельзя делать им больно. Иначе, их уже черствеющие сердца станут железом.

Они шли по узким улочкам. В окнах изредка мелькал свет. А Максимилиан думал, от чего там не спят люди. Вон там, наверное, поэт пишет стихи. Да, точно, там такой свет. А там кто-то ссориться – на занавесках зигзагами бегают тени. А там кто-то кого-то целует…

– Тебя зовут как? – Максим не мог долго молчать.

– А какое имя мне подходит?

– Не знаю…

– Представь, что я немая. Как бы ты меня назвал?

– Эсперанса, – немного подумав и окинув ее взглядом, ответил он.

– Мне нравится. Можешь меня так называть.

– А где твое?

– Имя? А зачем оно мне? Сейчас я женщина, лет через сто стану мужчиной. Для чего мне себя называть? Я есть – это самое главное.

Максимилиан был удивлен и поэтому продолжал спрашивать:

– А как же паспорт?

Она его не услышала. А может, просто сделала вид. Но отвечать не стала. Тогда Максим сменил тему:

– Почему мы будет топить его в луже? Это противно.

– А где надо? – Заинтересовалась Эсперанса.

– В озеро. Или в море.

– Так мы и идем к морю. Ты не заметил?

Это было чудо. Они завернули за угол дома, и перед Максимилианом раскинулся удивительный вид. На западе огромные высокие хранители-горы. Склон их был покрыт зеленью зеленой молодой травы, а верхушка врастала в небо на столько, что ее не было видно. Дальше лишь мягкий туман. Максим взглянул на восток. Море. Тихие волны чуть колыхали атласную гладь лазурного цвета. Был восход и поэтому по ней струились золотые нити. Вдали виднелась пара дельфинов, которая, выпрыгивая из воды, ненадолго зависала в воздухе.

– Ты ведьма.

– Я – магия. А вот Она – ведьма.

– Кто? – не понял Максим.

– «Возлюбленная» твоя.

– Почему?

– А ты не заметил, что не любишь Ее? Что тебя убивает Ее смех? Что Ей тебя не жаль? Никого не жаль.

– А разве таких зовут ведьмами? Тогда почему Она не летает на метле? – он попытался съязвить.

– Ведьмы высасывают энергию, пытаются причинить боль. Даже если не пытаются, все равно причиняют. Они пользуются тобой, а потом выкидывают. И всегда, когда кажется, что их любишь – это не так. Ведь они сами не способны любить. А человек, или не человек, достойны любви лишь тогда, когда сами испытывают это чувство. Ведь любовь – это бесценная награда. Да, она не всегда взаимна, но лучше любить и всю жизнь страдать, чем быть просто куском мяса и костей на определенное количество времени.

– А ты кого-то любишь?

– Я же сказала, что я – магия, а не ведьма.

– Ты любишь одного человека во всех жизнях?

– Ну, во-первых, не человека. Хотя, бывает, что и их тоже. А во-вторых, как я могу любить одного, если становлюсь другой, они становятся другими?

– Но говорят же, что любят раз и на всю жизнь… – задумчиво произнес Максимилиан.

– Так я и люблю. Один раз. На всю жизнь.

Под их ногами был песок, еще не успевший нагреться – влажный и холодный. Над ними кружили чайки, они обсуждали людей, у которых вчера успели стащить еду. Маленький крабик измерял клешнями песчинки, пытаясь доползти до воды.

– Ты меня любишь, Эсперанса?

– Я тебя не люблю. Но влюблена, – помолчав, ответила она.

– А какая разница? – не понял Максимилиан.

– Влюбляться можно, во что угодно и когда угодно. В человека, на которого ты хочешь смотреть. В человека, которого ты хочешь слушать. В непонятного существа, которое является во сне, и которого ты не можешь забыть. Можно влюбляться в огонь за то, что он так красиво живет. В ветер, который помогает лететь. В подснежник, за то, что он – первый цветок после суровой зимы. В саму зиму, потому что можно повалиться в снег, смотреть в серо-золотое небо и ни о чем не думать.

А любить… У любви нет синонимов. Есть ее составляющие. Но слов с таким же значением нет. Когда полюбишь – ты сразу об этом узнаешь.

Максимилиан заметил, что Эсперанса, говоря с ним, ни разу не засмеялась. Но ему казалось, что она улыбается. Наверное, улыбалась ее душа.

– Когда ты говоришь, все так просто. Твои слова… Я думаю, что влюбился в твои слова. Когда ты говоришь, реальность, будто растворяется. Становится так спокойно, и я ничего не вижу, кроме звуков твоего голоса. Ничего. Только звуки… И светлая тьма.

– Подожди, ты еще не полюбил никого. Вот полюбишь, тогда вообще ослепнешь от света. В хорошем смысле, конечно. Ведь тебе будет нравиться в ней абсолютно все. Вот что тебе не нравится во мне?

– Я не знаю… Наверное, что твои волосы-змеи.

– Вот видишь. А если бы ты меня любил, счел бы за преимущество. Кстати, мы про него забыли. Так нельзя, – Эсперанса отвязала ленточку со своей руки. – Бросай его в воду.

– Почему я? – растерянно пробормотал Максим.

– Я так хочу. Держи.

– А можно я брошу его в рассвет?

– Можно.

Максимилиан осторожно, даже бережно, взял ленточку в руки. Положил на ладонь, другой погладил сверху.

– А он не утонет?

– Узнаешь.

И Максим бросил. Прямо в то место на воде, где плавало восходящее солнце. Сначала ленточка превратилась в змея, которого он уже знал. Потом появилось много пузырьков, которые становились похожими на золотые шарики из-за солнечного света. Змей стал удлиняться, с передней его части стала отваливаться  чешуя… Что было дальше Максимилиан не видел – свет ослеплял. Но было понятно, что сейчас произойдет что-то волшебное.

– Прощайте!

Из воды Максиму и Эсперансе махал рукой русал. У него были достаточно длинные светлые волосы, которые спадали на плечи, но они ничуть не делали его женственным. Правильные черты лица, сильные руки. А глаза… глаза были, как солнце. Такие же яркие и золотые. Необычные, но очень красивые. И хвост. Он был такого же цвета.

– Ты сделал его таким. Ты – магия, – обратилась к Максимилиану Эсперанса.

– Но я ведь никого не люблю.

– Полюбишь. У Вселенной нет времени. Она совмещает все в одно: и прошлое, и будущее. Так что для нее, ты уже полюбил.

– А настоящее? Ты пропустила настоящее.

– Скажи слово «сейчас», – попросила Эсперанса.

– Сейчас.

– Ты когда это сказал?

– Секунду назад.

– Вот видишь. Настоящего не существует. Оно не может длиться даже одной тысячной доли секунды. Если ты будешь смотреть в одну точку, на протяжении какого-то времени, и, как тебе покажется, ничего не измениться, ты скажешь: «Смотри, ничего не меняется. Длится настоящее». У тебя ничего не выйдет, потому что все равно произойдут какие-то действия, и все не будет оставаться без движения, без изменения и нарушений. Даже если рассматривать тебя как живущий организм. В твоих венах будет продолжать странствовать кровь, а сердце не перестанет биться. И после каждой нулевой доли секунды будет наступать прошлое.

Пошел дождь, хотя на небе не было ни одного облачка. Они сидели на пляже, закопав ноги в мягкий прохладный песок, и ни о чем не думали.

– Ну, я пошла?

– Куда? – удивился Максимилиан.

– Не знаю.

– Это в первый раз, когда случилось так, что на мой вопрос ты не нашла ответа.

Эсперанса улыбнулась:

– Все знать невозможно.

– А зачем ты уходишь? Я тебе надоел?

– Нет. Просто не можешь же ты спать вечно!

– Это все сон?

Она посмотрела вдаль. Солнце уже поднялось высоко. Чайки разлетелись. Был слышен только шум прибоя и шепот ветра. Змей, ставший русалом, давно куда-то уплыл.

– Решать тебе.

– Но ты выглядишь так по-настоящему. Так реально.

– Я настоящая. А вот реальная, или нет…

Она поднялась и хотела уже идти, но вдруг остановилась, протянула ножку от циркуля, в которой была иголка:

– Держи. Это тебе на память. Вспоминай меня. Или хотя бы не забудь.

Эсперанса протянула Максиму маленький предмет. Он почувствовал, что руки ее холодны, как лед. Попытался их удержать, но она лишь улыбнулась и отдернула руку.

– Прощай, Максимилиан.

А он не мог ей даже ответить. Нет, он не страдал. Было как-то легко. И казалось, что все так и должно быть. Но если бы он захотел что-то изменить, у него бы получилось. Но Максим не хотел.

Эсперанса пошла по воде. И волосы ее, развиваясь от ветра, были очень легкими и походили на паутину.

– Стой! – опомнившись, крикнул Максимилиан. – Когда ко мне придет любовь?

Она не ответила. Лишь повернулась и впервые засмеялась. Но от этого смеха Максиму стало так хорошо, что, наверное, даже лучше, чем, если бы она ответила.

А Эсперанса теперь перестала касаться босыми ногами глади воды и стала медленно подниматься ввысь, прямо в горящее золотое солнце. Потом она подлетела к нему совсем близко и… осыпалась в море лепестками роз.