Kitobni o'qish: «Первое ружье, первая любовь»

Моим дочери Нелли, внучке Татьяне, правнуку Платону

Глава 1
Последний день в школе

Я сижу в классе за партой перед Марией Христофоровной нашим классным руководителем. Яркий солнечный свет заливает комнату. Окна распахнуты. Тёплый ветерок доносит до нас сладковатый запах цветущей акации. Обычного шума нет – начались каникулы. Закончился ещё один учебный год. Уменя теперь не полное среднее образование – семь классов. Сам по себе этот факт не кажется мне столь уж значительным, но у меня с ним связаны некоторые надежды.Успешное завершение учебного года у нас дома всегда отмечалось, как небольшой семейный праздник. ная, чем интересуется каждый из нас – я и моя младшая сестра Карина – родители на этих праздниках вручали нам подарки.

Страстью сестры были камни, как она говорила «минералы». Из всех школьных походов или наших «семейных» путешествий, она всегда приносила интересные, по её мнению, образцы и на куске картона, укрепляя проволокой, размещала найденные камни, под каждым писалось его название и указывалось место, где он был найден. К слову сказать, в её коллекции, постоянно пополнявщейся, не было, по моему ни одного стоящего экземпляра. В прошлом году, ценя её увлечение, родители подарили Карине прекрасно изданную книгу академика Ферсмана «Занимательная минералогия» с красочными иллюстрациями, советами любителям – геологам, перечнем снаряжения для экспедиций и так далее.

Что же касается меня, то как и многие мои сверстники, я мечтал иметь ружьё, стать охотником, следопытом, выслеживающим зверя по его следам и, главное, метко стрелять. Словом, быть похожим на героев Майн Рида, Фенимора Купера, Корбета. Для меня отец купил в букинистическом магазине два тома старинной, изданной в 1915 году, книги когда-то известного автора Сатунина «Млекопитающие кавказского края» и более современный «Атлас следов зверей и птиц" советского охотоведа А. Формозова. Обе книги были подарены по случаю моего относительно успешного окончания учёбы в прошлом году. Эти книги были мне особенно дороги. Если Карина училась хорошо, частенько пребывая в отличницах, то мои успехи были поскромнее, но всё же удавалось заканчивать учебный год без «помарок».

И этот год, хотя и были некоторые шероховатости, должен был, как я надеялся, закончиться для меня хорошо. Но сейчас, сидя перед Марией Христофоровной я чуствую некоторое беспокойство. Почему ей пришло в голову задержать именно меня, когда я уже уходил из школы? Я с беспокойством слежу за ней, пытаюсь понять, куда она клонит. В её руках мой дневник, она листает его, с суровым видом посматривает на меня и говорит, говорит. Пытаюсь вспомнить чем мог провиниться, тем более что, если и были какие-то «неблаговидные» дела то надо бы привлечь к разговору и двух моих друзей, ибо все мы делали сообща. Я слышу, как они разговаривают во дворе. Марии Христофоровне их тоже надо было бы пригласить на «собеседование». Но её внимание, сосредоточенное только на мне озадачивает.

Я сижу перед ней с угрюмым видом, что не производит на неё впечатления. С удовольствием поднялся бы и ушел, но этого, конечно, не сделаю. Пожалуй, стоит признать, что наш класс считался чуть ли не самым бедовым в школе. Больше всего нареканий получали ученики нашего класса, бедным их родителям приходилось постоянно, против желания чуть ли не дежурить в школе. Многие одноклассники закончили этот учебный год с не совсем хорошими записями в дневниках. Угнетающее чувство, что подобное может произойти и со мной, судя по агрессивному тону Марии Христофоровны, не покидает меня. Я уже не слушаю её и думаю о своём.

Наш дом в плане имел форму буквы П, узкой стороной обращенный к улице. По внутреннему его не полному периметру были расположены квартиры соседей, дверями и окнами, выходившими на веранду, протянувшуюся по всему дому. Напротив нас жил известный в городе человек – заслуженный артист республики, бас оперного театра. Мне не пришлось побывать на спектаклях с его участием, но для меня было важно то, что он был, как принято говорить заядлым охотником. В свободное от театра время он со своим, шоколадного цвета сеттером уезжал из дома на два-три дня, а вернувшись, вывешивал на столбах веранды на всеобщее обозрение добытые трофеи: фазанов, куропаток, вальдшнепов. Такую массу дичи он не донёс бы до дому один. Но ему помогал приятель, тоже артист и охотник.

Соседа звали Армен Леванович, и хотя он был намного старше меня, мы с ним часто общались, разговаривая об охоте, когда при мне он чистил своё ружьё. Двустволку ему подарили в своё время поклонники. На серебряной пластинке, прикреплённой к прикладу, были выгравированы соответствующие слова дарителей. Ложе и приклад ружья были красиво инкрустированы. Однако, идя на охоту, он брал с собой другую, более «скромную» старую двустволку, с которой не один год охотился, так как доверял ей больше. Своё оружие, и то которым не пользовался и «рабочее» ружьё он содержал в идеальном состоянии. Армен Леванович был членом городского Союза охотников. «Знаешь, – как-то сказал он мне, – опера, театр, всё это ерунда, главное для меня – охота». Собака его, которую звали «Альфа», не собачье имя, как я считал, была занятным существом. Выводить её на улицу без поводка было крайне рискованно так, как увидев человека с ружьём, кто бы он не был, она стремглав пускалась за ним. Армен Леванович, вынужденный бежать за ней, поймав, устраивал ей взбучку, что, однако, не давало какого-либо результата. Я думаю, что для нее тоже главным делом была охота.

Армен Леванович, как член Союза, мог раз в квартал получать порцию пороха и дроби, гильзы и пыжи можно было покупать без ограничения. Всё это он получал в магазине «Охотник» неподалеку от нас. Витрины магазина – два больших застеклённых проёма-были заставлены чучелами животных, птиц и даже змей, выглядывающих или выползающих из зарослей. Чучела стояли и в магазине. Часто, идя из школы, мы с моими друзьями – одноклассниками Юрой Осипяном и Володей Катамадзе заходили в этот магазин. Здесь стоял специфический, очень приятный для нас запах: пахло кожей, оружейным маслом, лаком покрывавшим ложе и приклады ружей, расставленных на стендах. В магазине было две секции – «Охота» в правой части помещения и «Рыболовство» – в левой. Продавцом в первой был крупный, черноволосый, с могучими, густо покрытыми волосами руками мужчина лет тридцати пяти. Мы его между собой называли «Зарбазаном» (по-армянски «пушка»), услышав, как он громовым своим голосом расхваливал покупателю ружьё: «Стреляет как зарбазан!».

Его коллега из противоположной секции ничем не был похож на Зарбазана. Тощий и длинный, с серым унылым покрытыми морщинами лицом, нависшим над лбом чубом, он, когда бымы его не видели, тоскливо смотрел поверх голов посетителей на залитую солнцем улицу, как бы говоря: « что я здесь потерял, удочки, крючки…». Отвечал он на вопросы не сразу и неохотно, как бы экономя слова. Нам он был безразличен, приспособления для ловли рыб нас не интересовали, а про себя мы прозвали его «глиста». Зарбазан, наоборот, был весёлый и шумливый, охотно вступал в разговор с посетителями. Заходя в магазин, мы какое-то время с серьёзным видом разглядывали лежащие на прилавке и под стеклом «охотничьи» приспособления: мерные стаканчики для отсыпки пороха, специальные плоскогубцы для установки капсюля в гильзу, станочек для заправки пыжа и так далее. Наконец, Зарбазан обращал на нас внимание:

«Ну, что-приветствовал он нас весело – на охоту собрались?» – после этого брал со стенда какое-нибудь, ружьё, держа перед нами расхваливал его, показывая, к примеру, как откидывать ствол, чтоб быстро (это очень важно на охоте) вставить патрон, а главное давал нам подержать ружьё. Обычно это была самая «ходовая» у охотников двустволка. Меня же больше интересовала, стоящая в стенде мелкокалиберная винтовка с магазином. Я спросил Зарбазана сколько патрон вмещает магазин, и он, тут же взяв ружье дал его мне, сказав что это пятизарядная спортивная винтовка, соответственно магазин заправляется пятью патронами. Она выпускается Тульским оружейным заводом под маркой ТОЗ-9. «Проверь, нет ли в ней патронов и только потом щёлкай затвором, запомни это правило, никогда не забывай». Я запомнил эти слова. Держа винтовку в руках, представил себе я, что будь у меня такая, заправив её пятью патронами мог бы раз за разом выпустить все пять пуль по убегающему от меня зверю. Правда, что это мог быть за зверь я не очень себе представлял. Эта винтовка с массивным, вороненым стволом, казалась мне прообразом тех карабинов, винчестеров с которыми охотились герои моих любимых книг. «Хорошее ружьё, особенно для спортивной стрельбы» – расхваливал винтовку Зарбазан.

Но тут произошла, по моей вине, досадная вещь. Желая ещё что-то спросить я машинально обратился к нему со словами – «Дядя Зарбазан..» и хотя тут же прикусил язык, но было уже поздно, тем более, что рядом со мной подленько захихикали Юра с Володей. Но услышав, что у меня сорвалось с языка, оглушительно захохотал сам Зарбазан. Я, испытывая некоторую неловкость, молчал, но выручил меня он: – «Ну, ты молодец» – продолжая смеяться проговорил он – «как ты меня назвал, Зарбазан? Обязательно дома скажу! А что, не плохо звучит, а почему Зарбазан?». Мы, смущаясь, объяснили ему откуда появилось это прозвище. Он понимающе кивнул и сказал: «Я на вашем месте наверное тоже придумал бы такое, а вообще – то меня зовут Вартан». Когда мы уходили, он пожал каждому руку. После этого мы, заходя в магазин, обращались к нему по имени, да и между собой не называли больше Зарбазаном.

Здесь следует сказать, что в ту пору купить охотниче ружьё, или, например, внушительных размеров охотничий нож в кожаном чехле, было так же просто, как детский велосипед. Не требовалось никаких справок, бумаг. Только, если приобретший оружие являлся членом Союза охотников, в его членском билете делалась соответствующая запись. Иногда мы встречали Вартана, возвращавшимся с охоты. Он был одет в живописный «охотничий» костюм за плечём у него висело зачехлённое ружьё, справа у бедра охотничая сумка, к поясу слева были подвешены за ноги добытые трофеи – несколько уток. Рядом бежала, весело поглядывая на хозяина его собака. Вартан шёл сосредоточенный, даже можно сказать, важный, однако, заметив нас многозначительно нам подмаргивал, продолжая свой путь. Дома я несколько раз пытался рассказать отцу о полюбившейся мне винтовке, но он, как говорится, пропускал это мимо ушей.

Вдруг до меня, словно издалека, доходит голос Марии Христофоровны – «А галоши?» – да, уж эти галоши! Теперь-то я понимаю, что с ними получилась нехорошая история. Учитель химии Михаил Михайлович не большого роста человечек, всегда зябнувший, ходивший зимой и летом с шарфом вокруг шеи, в некоторые дни недели вёл два первых урока. Приходил он в класс в резиновых галошах, снимал их в углу, а после второго урока надевал и уходил. У кого-то из нас возник дьявольский план. Я принёс из дома несколько гвоздей с широкой шляпкой, Володя – молоток и на перемене между уроками, когда Михаил Михайлович уходил из класса, а галоши оставались, Юра старательно приколотил их к полу. В течение второго урока в классе было непривычно тихо, на что обратил внимание Михаил Михайлович, с удивлением оглядывая класс. Мы же, втайне потешаясь, ждали, когда кончится урок.

Наконец прозвенел звонок. Михаил Михайлович подошел к прибитым галошам, просунул было ногу в одну и, видимо сразу сообразив, что проделали с ними, высвободил её и, не сказав ни слова, быстро вышел из класса. Мы ожидали совсем другого: возмущения, угроз, шума, и теперь растерянно молчали. Две наши шустрые подружки выскользнули из класса, поспешили за ним и вернулись с озабоченным и даже смущённым видом. Они рассказали, что Михмих (мы так его называли) в одиночестве сидит в учительской и нервно курит одну за другой папиросы, при этом руки у него заметно дрожали. Стало понятно, что дело принимало скверный оборот. Отодрать на совесть прибитые галоши не удалось – их только разорвали. Спешно были собраны деньги и откомандированы с остатками галош наши две «разведчицы» купить, как можно скорее новые. Начавшийся урок географии класс просидел в молчании. Елена Абгаровна, учитель географии, с удивлением вглядывалась в непроницаемые лица учеников, но так и не поняв, что произошло с классом, с выражением недоумения на лице закончила урок и поспешно ушла. К этому моменту появились с новыми галошами того же размера наши девочки. Гурьбой, с галошами в руках мы дошли до учительской, потолкались у дверей, затем негромко постучав, осторожно вошли в комнату.

Как назло, тут же, разбирая тетради, сидела Мария Христофоровна. Подняв глаза она, поморгав, уставилась на нас. Сбивчиво, кое-как мы извинились перед Михмихом и положили к его ногам новые галоши. Наверное, первый раз мы увидели его смущенным и как-то неуверенно улыбающимся: – «Ну что уж, ребята, ну ничего» – сказал он примирительно, и всё бы закончилось благополучно, не окажись тут Мария Христофоровна. Будучи человеком строгим и принципиальным, она стала выяснять, что произошло. И хотя Михаил Михайлович пытался обернуть всё в шутку, она, не слушая его взялась за нас. Надеясь, что полученное от него прощение может обезопасить нас, мы стараясь не сболтнуть лишнего стали отвечать на вопросы Марии Христофоровны. Когда картина произошедшего ей стала понятна, она потребовала, чтоб мы, то есть я, Юра, Володя и две наши девочки в ближайшие дни предстали перед педагогическим советом.

Нам удалось убедить её, что девочки не виноваты и на педсовете (так сокращенно называли этот «орган») обсуждали нас троих. Наши действия были единогласно признаны хулиганскими. Марии Христофоровне предлагалось обсудить их на классном собрании. Михаила Михайловича на педсовете не было. На следующий день на собрании в классе Мария Христофоровна, несколько поостывшая, ограничилась краткой речью, закончившейся предупреждением в наш адрес. Тем дело и кончилось.

Сейчас же упоминание о галошах, об истории, которая казалось бы забылась, мне показалось несправедливым, но спорить с Марией Христофоровной я не решился, тем более, что она уже переключилась на другое. Она по-прежнему, поглядывая на меня, сыпет словами. Я молча сижу и перестаю её слушать, вспоминаю только, что торчавшие из пола гвозди мы забили. Смотрю в окно на школьный двор, на дерево с густой уже ярко зелёной кроной. Его посадил много лет назад, живущий при школе сторож с громкой фамилией Великий. Роста он был небольшого, ниже многих старшеклассников. Звали его Константин Константинович, но кто-то, когда-то, сократив число букв, назвал его Коковел. Получилось проще и самому сторожу пришлось, видимо, по душе новое прозвище, он не обижался когда его так называли. Я даже слышал, как одна родительница обратилась к нему по какому-то поводу со словами Коковел Константинович. Посаженное им дерево было акацией, однако, её давно переименовали и нарекли дубом, дубом Петра Великого.

Это было многострадальное дерево! Не одно поколение школьников упражнялось в метании перочинных ножей, нещадно вонзая их в ствол, многие влюблённые вырезали на его коре имена любимых или гордо оставляли свои собственные. А когда на ветках созревали коричневые стручки, длинные и широкие, как кухонный нож и сладковатые на вкус, на дерево забирались, подсаживая друг друга, многочисленные сборщики урожая. Несмотря на всё это, акация пышно разросталась. Я вижу у дерева Юру и Володю. Они стоят с макетом винтовки образца 18…какого – то года, незнаю почему-то называемой «трехлинейкой». Это точная её копия с намертво закреплённым штыком. Видимо, друзья каким-то образом взяли её в кабинете «военного дела». Тогда во всех школах были такие кабинеты, где мальчиков знакомили с основами военного дела, а из девушек готовили будущих санитарок на случай войны, о которой никто всерьёз и не думал.

Мои друзья разучивают приёмы рукопашного боя. Володя держит ружьё наперевес. Слышен протяжный голос Юры: <<Шты…и..и.. ком, коли!». Володя с размаху всаживает штык в дерево. Вот уж, действительно сила есть…Выдернуть штык он уже не может. За винтовку хватаются оба. Они раскачивают её из стороны в сторону. У меня вырывается: «Дураки! Они же сломают штык!» «Ну, это безобразие – возмущённый голос Марии Христофоровны – ты меня совсем не слушаешь!» .Я что-то пытаюсь сказать о недопустимой порче школьного имущества. Но тут Мария Христофоровна сама с недовольным видом подходит к открытому окну, чтоб прикрикнуть на ребят и в этот момент им общими усилиями удаётся выдернуть штык, оба падают на спину. Пряча улыбку, Мария Христофоровна возвращается к столу. Она опять начинает говорить, тут ручка двери осторожно поворвчивается, дверь приоткрывается и в класс входит, приветливо помахивая хвостом Далила.

«Вот!» – В голосе Марии Христофоровны слышится торжество – она показывает на собаку. Та заглядывает под стол, не спеша поворачивается, так же благодушно смотрит на нас и выходит из комнаты. – «Ну, что можешь сказать?». Мне сказать нечего. Ещё в начале прошлого учебного года учитель пения Александр Максимович принёс в школу очаровательного щенка, больше похожего на медвежонка. Учителя окружили школьники, каждому хотелось дотронуться до щенка, удалось это и мне-шерсть его была наредкость шелковистой. Возможно, щенку не дали выспаться, он мрачно поглядывал по сторонам. Александр Максимович вызвал Коковела и, не спрашивая согласия, вручил ему щенка, сказав: – «Имей ввиду, ты отвечаешь за него головой и другими органами». Но можно было этого не говорить, так как тот поспешно и с радостью схватил собачку и, прижав к себе, стал поглаживать её по голове. Позже выяснилось, что родителями щенка были нюфаундленд и кавказская овчарка. От родителей он унаследовал характер первого: и вырасший отличался добродушием и мягким нравом.

Александр Максимович, был, если верить слухам, когда-то оперным артистом. Во всяком случае, на своих уроках он увлекательно рассказывал о разных музыкальных спектаклях и, даже пел, его тайком приходили слушать и учителя. Не удивительно, что щенка назвал он именем героини любимой оперы «Самсон и Далила». Но Коковел, да и школьники называли собачку Данилой, а со временем и вовсе Даней. Коковел соорудил небольшой домик для щенка, но тот рос, как говорится, не по дням а по часам, Коковелу поэтому приходилось всё время перестраивать конуру, расширять её, подымать «потолок». Когда же Далила стала размером с телёнка, Коковел бросил это занятие и пустил ее в свою комнату на первом этаже.

Она спала на коврике около его кровати и ежедневно к восьми часам утра выходила встречать учеников. Каждый готов был отказаться от завтрака, который принёс с собой, в пользу Далилы, но Коковел строго следил за тем, чтоб этого небыло – «Вы мне испортите желудок!» – горячился он имея ввиду, конечно не себя. Общительная и ласковая, Далила позволяла первоклашкам садиться на неё и с пониманием дела катала их по двору, ребятишки выстраивались в очередь. Но увидев дерущихся мальчиков, даже старшеклассников, она мгновенно подбегала к ним, протискивалась между ними, а если драку не прекращали она подымалась на задние лапы, упиралась передними в грудь более агрессивного и щелкала зубами перед самым его носом. Можно сказать, что с появлением Далилы дисциплина в школе на переменах значительно улучшилась. Очень заботился о собаке Коковел, частенько, одев на неё ошейник, он выводил её на поводке погулять по ближайшим улицам. Многие просили его продать Далилу, предлогались большие деньги, но Коковел был на высоте и с презрением отвергал эти просьбы. Домой к себе, то есть к Коковелу, Далила ходила сама: лапой нажимала на ручку двери и когда та приоткрывалась, входила в комнату.

Глядя, как она справляется с дверью, нам, мне, Юре и Володе, одновременно пришла в голову идея! Весь класс горячо поддержал нас. За короткое время мы научили Далилу открывать дверь нашего класса, подкладывая под стол преподавателя кусок колбасы, мы давали ей понять, что каждый раз, открыв дверь и войдя в класс, она найдёт под столом угощение. Надо ли говорить какой она была понятливой! Класс, как все думали, вдоволь повеселится. Дождались первого урока, вела его Елизавета Фёдоровна, женщина средних лет, преподаватель немецкого языка. Она начала было читать текст задания, когда дверь медленно открылась и в класс вошла Далила. Елизавета Фёдоровна остановилась, глядя на собаку, замер и класс. Далила, приветливо поглядывая по сторонам, подошла к столу, нашла небольшой (чтоб быстро съела!) кусок колбасы, попросту проглотила её. В тот же миг, как было условлено, несколько ребят и, конечно, мы трое, поскакав с мест, кинулись к ней, аккуратно подняли её над головами и медленно понесли из класса под нестройное но громкое пение похоронного марша другими учениками.

Когда мы вернулись, Елизавета Фёдоровна, пристально посмотрев на нас, спокойно сказала: – «Ребята, чтоб этого больше небыло» – и продолжила урок. Ожидаемого веселья не получилось. Дело обернулось хуже на уроке математики. Преподавал этот предмет желчный, начисто лишенный юмора учитель Ефрем Нилыч. Как только Далила вошла в класс, чего мы с нетерпением ожидали, он замер, видимо, не сразу сообразив как поступить. Пока он думал, Далила подошла к столу, где для неё была припасена новая порция. Далее всё повторилось как на уроке Елизаветы Фёдоровны. Ефрем Нилыч всё это молча вытерпел, кое как закончил этот урок и быстро вышел из класса. Но у него был ещё один урок. Пока шла перемена Далиле дали понять, что её ждёт новая порция колбасы.

На второй урок Ефрем Нилыч пришел мрачный, однако, начал его как обычно. Но не прошло и десяти минут, как Далила появилась снова. В тот же миг лицо Ефрема Нилыча из зеленного стало красным. Когда мы кинулись к Далиле он, опередив нас на большой скорости умчался из класса. Побежавшие за ним «разведчицы», быстро вернулись озабоченные и рассказали, что он буквально ворвался в кабинет директора и из всех слов, которые он там выкрикивал, они слышали многократно повторяемые: – «Или я, или собака!».

Так завершился хорошо, как мы считали, задуманный и исполненный, безобидный спектакль. После этого начались репрессии. Всех, кого подозревали в организации «спектакля» и, конечно, нас троих, проработали на педсовете, и никто не посчитал происшедшее забавным или остроумным. Только учитель пения поинтересовался, как долго дрессировали Далилу, а когда узнал, что два дня, горделиво заявил: – «Вот какая умная собака!», «И глупые ученики» – тут же злорадно вставил Ефрем Нилыч. Дело закончилось последним предупреждением. Далила, естественно, попрежнему захаживала на уроках в классы, но поняла, что угощения не будет, а мы уже не вскакивали с мест, если она появлялась в нашем классе. И вот теперь Мария Христофоровна вспомнила ещё и эту подзабытую историю.

Я угрюмо молчу и думаю, что несправедливо, если эти два эпизода – галоши и Далила – перевесят мои с большим трудом лученные, как я считал, хорошие отметки, проставленные в дневнике по итогам закончившегося учебного года. Естественно меня это возмущает, но спорить с Марией Христофоровной нет смысла. – « Ну, ладно – неожиданно говорит она – пойдём». Мы выходим из класса. Я молча иду рядом. Уже на улице она протягивает мне дневник, и вдруг, улыбаясь говорит: – « Позавчера звонил твой папа, я сказала ему что у тебя всё хорошо». Милая Мария Христофоровна! Зачем же так долго надо было так играть со мной! Беспокойство, которое охватывало меня минуту назад прошло!

Я смотрю на неё и кажется только теперь замечаю какое у неё доброе лицо, ясные, с весёлыми искорками глаза, мне хочется сказать ей что-то тёплое, от души, но не получается. – «Желаю тебе хорошо провести каникулы» – говорит она. – «А я желаю вам – искренно вырывается у меня – отдохнуть от нас за это время!». Мария Христофоровна смеётся: – «Я, между прочим, и не уставала, ну иди домой, тебя наверно ждут» – говорит она, как показалось мне, многозначительно, отдаёт дневник и легонько подталкивает меня. Мы расстаемся.