Kitobni o'qish: «Труп в облаках. Ужасные и мистические истории»

© Дойл А.К., 2024

© Лаукарт И. (перев.), 2024

© Воронин В. (перев.), 2024

© Акимов Б. (перев.), 2024

© Лукьянов Н. (перев.), 2024

© Михайлов А.К. (перев.), 2024

© ООО «Издательство Родина», 2024

Темная сторона Конан Дойла

Александр Москвин

(онлайн-журнал

мистики и ужасов DARKER)

Стоит только упомянуть имя сэра Артура Конан Дойла, как рядом тут же проносится тень неуловимого и проницательного Шерлока Холмса. Великий сыщик – один из самых ярких и узнаваемых персонажей массовой культуры – затмевает довольно богатое творческое наследие писателя, где есть место научной фантастике, историческим романам, романтическим историям, религиозным трактатам и, конечно же, сверхъестественному ужасу. В багаже Конан Дойла насчитывается около двух десятков мистических рассказов и повестей – это не идет ни в какое сравнение с многотомной холмсианой и сопоставимо по объему с приключениями бригадира Жерара. Все-таки большую часть жизни сэр Артур рассматривал потустороннее не как предмет художественного вымысла, а как объект фанатичной веры.

Известный и неизвестный

Страшные рассказы Конан Дойла чаще всего несут печать или ранних проб пера, или поздних заблуждений, поэтому неудивительно, что широкому кругу читателей они малоизвестны. Даже те, кто не лицезрел «Ад в небесах», не переживал «Фиаско в Лос-Амигосе», не трепетал перед «Ужасом расщелины Голубого Джона», могли оценить его умение пугать. Достаточно вспомнить «негромкий, протяжный и невыносимо тоскливый» вой над торфяными болотами Девоншира или тихий свист, предвещающий появление пестрой ленты. Что интересно, приступая к работе над «Собакой Баскервилей», Конан Дойл писал своему издателю Гринхофу Смиту: «Я задумал настоящий роман ужасов для “Стрэнда”». Впрочем, детектив на то и детектив, чтобы разум одерживал победу над тайной, а все ужасы ночи находили рациональное объяснение. Здесь даже пьющая кровь женщина («Вампир из Суссекса») окажется не жутким вурдалаком, а неравнодушной спасительницей. Совсем другое дело, когда необъяснимое напрочь разбивает любые теории, представления и проблески здравого смысла.

Говард Филлипс Лавкрафт отмечал умение Конан Дойла «убедительно сыграть на сверхъестественном», особенно выделив рассказы «Лот № 249» и «Капитан “Полярной звезды”». По мнению затворника из Провиденса, сэр Артур принадлежал к «романтической, полуготической, квазиморалистской» традиции вместе с Гербертом Уэллсом, Робертом Льюисом Стивенсоном, Уилки Коллинзом и Генри Районом Хаггардом. Эти писатели заложили основы для той литературы ужасов, которая «занята более событиями, нежели атмосферой, адресуется скорее к разуму и не заботится о нагнетании зла и психологическом правдоподобии, определенно симпатизирует человечеству и желает ему благоденствия». Действительно, в творчестве Конан Дойла сильны неоромантические тенденции. Он резко противостоит и жесткому натурализму, и философствующему символизму – другим влиятельным течениям того времени. Желание уйти от обыденности проявлялось в тяге к дальним странам, ушедшим эпохам, необъяснимым явлениям. К последним Конан Дойл обращался не так часто – он хотел чего-то большего, чем прослыть автором дешевых ужасов.

Нашествие призраков

В ранних сверхъестественных рассказах Конан Дойла преобладают журналистские черты. Он стремится в первую очередь ошарашить читателей сенсационным фактом, не оставляя места для глубокого психологизма или витиеватых иносказаний. В «Рассказе американца» – одном из первых опубликованных произведений Конан Дойла – присутствуют и конфликт персонажей, и скоропалительный суд Линча, но они лишь фон для гигантской мухоловки, способной расправиться с человеком. Как только толпа обнаруживает труп, «размозженный, изжеванный гигантскими зубами растения-людоеда», повествование обрывается. Шокирующий факт преподнесен, но ни о его восприятии участниками событий, ни о его влиянии на их жизнь не сообщается. Тем не менее даже в этой простенькой и шероховатой истории Конан Дойл проявил себя как неподражаемый рассказчик. К тому же здесь он опробовал один из своих излюбленных приемов – излагать историю не с позиции всеведущего автора или непосредственного очевидца: герой-повествователь сам имеет дело с чужим, зачастую необъективным взглядом. Конан Дойл вообще придерживался мнения, что автор в рассказе должен быть незаметен, и сам довольно быстро овладел мастерством маскировки.

Тот же самый подход использован в «Капитане “Полярной звезды”», где команда корабля наблюдает за злоключениями капитана, которого мучают призраки. Обычно привидения докучают жителям старых усадьб, но Конан Дойл переносит обитателей потустороннего мира в мертвую тишину арктических пустынь. Филолог Эверетт Блеилер увидел в столь необычной локации сочетание личного опыта – писателю довелось послужить врачом на китобойном судне – и эха нашумевшего «Франкенштейна». Вообще, призраки вольготно блуждают по темным коридорам и старинным зданиям из рассказов Конан Дойла. Столь частое обращение писателя к ним поначалу обусловлено продолжением готических традиций. Чуть позже появится еще один источник вдохновения – штудирование спиритических трактатов. Впрочем, стандартных ходов с крутящимися столами или гремящими цепями он старается избегать. Призраки Конан Дойла появляются необычным образом и ведут себя довольно современно. Кожаная воронка навевает страшные сны о жестоких пытках («Кожаная воронка»). Мертвый индус просит врача о последней операции («Коричневая рука»). Погибший боксер вызывает случайных прохожих на поединок («Задира из Броукас-Корта»). Особенно эффектен короткий рассказ «Вот как это было». Цепь событий – стремительная поездка, отказ тормозов, авария, встреча с умершим другом – предстает в новом призрачном свете из-за жуткой и неожиданной финальной реплики.

Артур Конан Дойл. 1893 году

Переселение разумов, подавление воли гипнозом, влияние проклятых предметов – Конан Дойл подхватывает расхожие идеи, чтобы раскрыть их по-иному. Укладывая в основу рассказа страшную историю, писатель необязательно уходит в хоррор – он с легкостью превращает пугающие события в комедию или драму. В ход идет не только мистика. Применение находят даже околонаучные гипотезы. Что будет, если новый способ казни – электрический стул – не убьет преступника, а сделает его бессмертным («Фиаско в Лос-Амигосе»)? Будет очень смешно. Что будет, если в глубоких пещерах сохранятся монстры из первобытных времен («Ужас расщелины Голубого Джона»)? Будет очень страшно. Чистый ужас достигает апофеоза в рассказе «Ад в небесах», где летчик обнаруживает на заоблачных высотах неописуемых монстров, агрессивно настроенных по отношению к человеку. Здесь уже не идет речь о «разбавленном продукте» (так оценивал рассказы Конан Дойла Лавкрафт) – в дело вступает полноценный художественный кошмар.

Даже в сугубо реалистических рассказах писатель мастерски создает атмосферу ужаса. Что интересно, во многих из них фигурирует тема мести. В «Новых катакомбах» молодой археолог заманивает своего друга, отбившего у него возлюбленную, в подземные лабиринты и оставляет блуждать без надежды добраться до выхода. В «Случае с леди Сэннокс» хирург пытается спасти женщину от отравления смертельным ядом, даже не подозревая, что попал в ловушку и уродует свою любовницу. Рассказ «Бразильский кот» одновременно объединяет страхи темноты, замкнутого пространства и диких зверей. Главный герой заперт в одной комнате с кровожадным хищником. На протяжении целой ночи разворачивается противостояние, пока не откроется дверь и у чудовища не появится новая жертва.

Сверхъестественные истории Конан Дойла редко основаны на оригинальных идеях. Обычно он обращался к уже существующим сюжетам. Щедрая фантазия в сочетании с неповторимым стилем превращали ранее раскрытые темы в нечто новое. Писатель не забывал прислушиваться и к культурной атмосфере своего времени, улавливая в ней задумки для новых историй. Так, массовый интерес к Древнему Египту, усилившийся после ряда археологических открытий, привел к появлению двух рассказов, навеянных эпохой фараонов. В рассказе «Лот № 249» цитадель знаний – Оксфордский университет – становится местом, где разворачивается страшная история: человек с помощью древнего папируса оживляет мумию и использует ее в корыстных интересах. Конан Дойл умело нагнетает детективную интригу, приводя не к рациональной развязке, а к зловещей мистике, спасение от которой – только во всепожирающем огне.

Другой рассказ на древнеегипетскую тематику – «Перстень Тота» – основан на трогательной истории о любви и бессмертии, растянувшейся на тысячелетия. Жрец, открывший секрет вечной жизни, мечтает воссоединиться с безвременно погибшей возлюбленной, но эликсир, способный прервать его земные скитания, спрятан там, куда он никогда не отважится заглянуть. Несколько десятилетий спустя Конан Дойл вновь обратится к тематике Древнего Египта, но уже в публицистике. Ни зловещего саспенса, ни замогильной романтики больше не предвидится. Писатель лишь внесет свой вклад в миф о проклятье фараонов, убеждая аудиторию, будто мертвецы из древних захоронений мстят тем, кто тревожит их покой.

Во власти темных сил

Увлечение спиритизмом всерьез захватило Конан Дойла с 1910‐х годов. Он писал религиозные трактаты, устраивал лекции, защищал от разоблачений откровенных шарлатанов. Потеряв много близких людей на фронтах Первой мировой войны, писатель был уверен, что общается с их духами.

Фанатичная вера накладывает отпечаток и на творчество. Для пропаганды своих убеждений писатель использует одного из самых известных персонажей – одиозного профессора Челленджера. Скандальный ученый стал символом бескомпромиссной борьбы за идеалы науки. Не страшась нарушить правила приличия и поступиться репутацией, он отстаивал самые смелые гипотезы и неизменно оказывался прав. Обнаружить живых динозавров, пережить конец света, заставить планету закричать – бородатый гений всегда достигал своих целей. Но в романе «Земля туманов» его скептицизм дает трещину: вслед за дочерью-медиумом он приходит к вере в духов и встраивает их в научную картину мира. Слабая агитка при всем своем мистическом антураже не идет ни в какое сравнение ни с «Затерянным миром», ни с «Отравленным поясом».

В 1928 году Конан Дойл заканчивает работу над романом «Маракотова бездна». В научной фантастике о группе ученых, обнаруживших на дне океана уцелевшую Атлантиду, на первый взгляд нет ничего страшного (хотя как морские глубины могут обойтись без жутких существ вроде гигантского морского рака с огромными клешнями и злыми глазами навыкате?). Практически без жутких сцен обходится лишь первая часть романа – именно она известна большинству российских читателей, так как продолжение книги долгое время не издавалось на русском языке. Причиной тому стал главный антагонист – Темноликий Властелин (в других переводах – Властелин Темного Лика, Темный Лорд, Владыка Темной Стороны). Он сумел одолеть смерть и проникнуть во все тайны природы, а его присутствие всегда сопровождает самые черные дела – от нашествия гуннов до русской революции (именно поэтому вторую часть романа игнорировали или нещадно сокращали советские издатели).

Даже до появления демонической сущности Конан Дойл выдерживает вторую часть в зловещих тонах. Здесь уже нет восхищения чудесами атлантской техники или красотой подводных девушек. Помимо благоустроенного города атлантов на дне хватает диких мест, где ползают чудовищные слизни и клубятся туманоподобные твари, мерцающие зеленым светом. Жуткие порождения природы постепенно настраивают на встречу с кошмарной модификацией разума. Воплощение зла – практически аналог дьявола – намеревается уничтожить Атлантиду, но на пути у него встает профессор Маракот со своими соратниками. Наверное, чтобы сокрушить Темноликого Властелина, потребуется нечто особенное – например, уникальное сочетание мудрости атлантов и пришельцев из надводного мира? Увы, смертоносный удар заключается в проповеди профессора Маракота о неминуемой победе добра над злом. Необоснованного тезиса вполне достаточно, чтобы практически всемогущее существо обратилось в «полужидкую гниющую груду». Естественно, триумфатор, подобно своему коллеге Челленджеру, тут же откажется от материалистических убеждений. Поздний Конан Дойл сохраняет умение удерживать внимание читателей от первой до последней строки, но эта притягательность оборачивается против него: за цепляющим стилем нет ни увлекательного сюжета, ни глубоких идей – сплошная пропаганда сомнительных взглядов.

Могила Артура Конан Дойла в Минстеде

Конан Дойла сложно назвать классиком хоррора. Его современники, такие как Амброз Бирс, Брэм Стокер, Элджернон Блэквуд, Артур Мейчен, М.Р. Джеймс, дальше проникали на запретные территории, глубже погружались в природу человеческих страхов, создавали более пугающих монстров. Для Конан Дойла ужасы стали всего лишь одной из граней его таланта – не самой заметной, не самой существенной. Пусть в его сверхъестественных рассказах нет нового видения или потрясения основ мироздания, прочитать их непременно стоит. Чтобы насладиться виртуозным талантом рассказчика. Чтобы увидеть непривычное воплощение известных идей. Чтобы стать свидетелем завораживающих дуэлей между человеческим разумом и неведомыми силами – поединков, исход которых по-настоящему непредсказуем.

Источник:

Онлайн-журнал DARKER. 2019. Май. № 5

Жрица тугов

Повесть

Глава I

Моя жизнь была богата приключениями и необычными событиями. Но среди них есть одно приключение, перед которым бледнеют все остальные.

Оно случилось давно, но произвело на меня такое сильное впечатление, что я не мог забыть о нем долгие годы.

Я не часто рассказывал эту историю; ее слышали от меня лишь немногие мои хорошие знакомые.

Они не раз просили меня рассказать ее целому собранию моих знакомых, но я всегда отказывал им в этой просьбе, потому что меня мало прельщает репутация новейшего Мюнхгаузена.

Я исполнил их просьбу лишь отчасти, изложив на бумаге все те факты, которые относятся к дням моего пребывания в Дункельтвейте.

Вот первое письмо, полученное мной в 1862 году от Джона Терстона.

Его содержание я передаю буквально:

«Мой дорогой Лауренс.

Если бы вы только знали, как одиноко и тоскливо я себя чувствую, вы, наверное, пожалели бы меня и приехали бы разделить мою отшельническую жизнь.

Ноябрь в Северном Йоркшире. Фотография Франсиса Мидоу Сатклифа. Конца XIX веках

Вы не раз обещали посетить Дункельтвейт и полюбоваться равнинами Йоркшира. Почему бы вам не сделать этого сейчас? Я знаю, что теперь вы сильно заняты; но лекций сейчас нет, а кабинетной работой вы можете здесь заниматься не хуже, чем на Бейкер-стрит. Итак, будьте тем милым мальчиком, каким вы были всегда, уложите ваши книжки и приезжайте. У нас есть небольшая комнатка, снабженная письменным столом и креслом, – то есть как раз тем, что вам теперь требуется. Итак, дайте мне знать, когда вас можно ждать в наши палестины.

Говоря об одиночестве, я вовсе не имел в виду, что живу совершенно один. Напротив – население нашего дома довольно даже многочисленно.

Прежде всего назову моего бедного дядю Иеремию – болтливого маньяка, без конца занимающегося кропанием скверных стихов. Во время нашего последнего свидания я как будто уже упоминал про эту слабость старика. Теперь она дошла у него до того, что он нанял секретаря, в обязанности которого входит записывание и хранение кропаний своего патрона.

Этот субъект, некто Копперторн, стал ему необходим не менее, чем “Всеобщий словарь рифм”. Не скажу, чтобы этот Копперторн очень меня беспокоил, но я всегда разделял предубеждение Цезаря против худощавых людей, хотя, если верить дошедшим до нас медалям, сам Юлий принадлежал к их числу.

Далее, у нас живут еще двое детей дяди Сэмюэля, усыновленных Иеремией, – их было трое, но один умер, – и их гувернантка, красавица-брюнетка с долей индусской крови в жилах.

Кроме них у нас есть трое слуг и старик-грум.

Группа, как видите, выходит не маленькая.

Но это не мешает мне, дорогой Гуго, умирать от желания увидать симпатичное лицо и получить приятного сердцу собеседника.

Я сильно увлекаюсь теперь химией и потому не буду мешать вам в ваших занятиях. Отвечайте же скорее.

Ваш одинокий друг Джон Терстон».

Во время получения этого письма я жил в Лондоне и усердно работал, готовясь к выпускным экзаменам на диплом доктора медицины.

Мы с Терстоном были закадычными друзьями в Кембридже, – это было еще до моих занятий медициной; поэтому мне очень хотелось с ним повидаться. Но, с другой стороны, я опасался, как бы это посещение не отвлекло меня от работы.

Я вспомнил старика, впавшего в детство, худого, как щепка, секретаря, красавицу-гувернантку, детей – конечно, избалованных и шумных, – и решил, что мои занятия наверное пострадают, как только я попаду в такое общество, да еще на лоне природы.

После двухдневных размышлений и колебаний я уж совсем было решился отклонить приглашение, но на третий день я получил второе письмо, еще настойчивее первого:

«Мы ждем от вас известий с каждой почтой, – писал мне мой друг. – При каждом стуке в дверь я так и жду, что мне подадут телеграмму, указывающую поезд, с которым вы приедете.

Ваша комната совсем готова; я надеюсь, что вы найдете ее удобной. Дядя Иеремия просит меня упомянуть, что он будет очень рад познакомиться с вами.

Он написал бы вам сам, но, к сожалению, по горло занят сочинением большой поэмы тысяч в пять стихов или около того. Он целые дни проводит в беготне из комнаты в комнату; по пятам за ним следует Копперторн с записной книжкой и карандашом в руках; он моментально записывает все вещие слова, что срываются с уст его патрона.

Кстати, я как будто упоминал уже про нашу гувернантку. Она может послужить отличной приманкой, чтобы заполучить вас к нам, – в том, конечно, случае, если вы еще не утратили былого интереса к вопросам этнологии.

Лондон в середине XIX веке

Она – дочь вождя индусов, женившегося на англичанке. Он был убит во время восстания сипаев, сражаясь в рядах мятежников; его дочь, которой тогда было около четырнадцати лет, осталась почти без всяких средств к жизни, так как его имения были конфискованы правительством. Какой-то добрый немецкий коммерсант из Калькутты усыновил ее и отправил в Европу вместе с собственной дочерью. Последняя умерла, и тогда мисс Воррендер – мы зовем ее так по девической фамилии ее матери – ответила на объявление, помещенное в газетах моим дядей, и стала гувернанткой его племянников.

Итак, не ждите новых приглашений, а приезжайте».

В этом втором письме были отрывки, не позволяющие мне привести его здесь целиком.

Я не мог долее противостоять настойчивости моего старого приятеля. Ругаясь в душе, я тем не менее поспешил уложить книги, телеграфировал Джону в тот же вечер, а на следующее утро уже отправился в путь.

Я отлично помню это путешествие: оно было ужасно и тянулось бесконечно; я сидел в углу вагона на сквозняке, занимаясь обдумыванием и повторением отрывков из медицинских и хирургических сочинений.

Я был предупрежден, что ближайшей станцией от места моего назначения была станция Ингльтон, лежащая в пятнадцати милях от Тарнфорта. Я высадился на ней на платформу в тот самый момент, когда Джон Терстон крупной рысью подкатил к крыльцу станционного здания на высоком догкарте.

Увидев меня, он торжествующе взмахнул кнутом, осадил лошадь и выскочил из экипажа.

– Дорогой Гуго! – вскричал он. – Я в восторге! Как это мило с вашей стороны!

И он сдавил мне руку, да так, что у меня затрещали кости.

– Боюсь, что вы найдете меня не очень-то приятным компаньоном, – возразил я. – Я занят теперь по горло.

– О, само собой, само собой! – с обычным добродушием воскликнул он. – Я уж учел это, но думаю, у нас все-таки найдется время подстрелить пару-другую зайцев. Но путь нам предстоит неблизкий, вы как будто основательно зазябли, поэтому не будем мешкать и тронемся поскорее в путь-дорогу.

И вот мы покатили по пыльной дороге.

– По-моему, ваша комната должна понравиться вам, – заметил мой приятель. – Вы живо почувствуете себя точно у себя дома. Я, к слову сказать, очень редко живу в Дункельтвейте: я только-только успел устроиться здесь и наладить лабораторию. Я живу здесь всего третью неделю. Всем и каждому известно, что мое имя играет довольно важную роль в завещании моего дяди Иеремии. Кроме того, и отец мой всегда находил, что мой долг – приезжать сюда из вежливости. Поэтому мне и приходится наведываться сюда.

– Понимаю, – сказал я.

– Кроме того, это очень милый старик. Вас весьма заинтересует наш дом. Принцесса на амплуа гувернантки – штука редкая, не правда ли? Мне почему-то сдается, что эта штука заинтересовала даже и нашего невозмутимого секретаря… Но поднимите-ка воротник пальто: эти холодные ветры – чистая язва наших мест.

Дорога шла среди небольших холмов, лишенных всякой растительности, кроме редких кустиков ежевики и низкорослой жесткой травы, покрывавшей небольшую лужайку, на которой паслось стадо исхудавших от недоедания баранов.

Мы поднимались и опускались с холма на холм по дороге, белой ниточкой уходившей вдаль.

Там и сям однообразие пейзажа нарушалось зубчатыми массивами серого гранита, – эти места выглядели точно раны на теле с выступающими из них изуродованными костями.

Вдали виднелась горная гряда с высившеюся над ней уединенной вершиной: она была окутана гирляндой облаков, озаренной пурпурным отблеском заката.

– Это Ингльборо, – промолвил мой спутник, указывая бичом на вершину, – а вот и равнины Йоркшира. Во всей Англии это самые пустынные и дикие места. Но они рождают отличных людей. Неопытная милиция, вдребезги разбившая в день Штандарта шотландское рыцарство, состояла из уроженцев именно этой части страны. А теперь, старина, вылезайте и открывайте дверь.

Перед нами была поросшая мохом стена, тянувшаяся параллельно дороге, с железными полуразрушенными воротами, снабженными двумя столбами, которые были украшены высеченными из камня изображениями, вероятно, какого-нибудь геральдического животного; говорю «вероятно», потому что ветер и дождь сильно попортили камень. Сбоку высился разрушенный временем коттедж, в былые дни служивший, вероятно, жилищем для привратника.

Я открыл двери, и мы вступили в длинную темную аллею, поросшую длинной густой травой, обсаженную с обеих сторон роскошным дубняком, ветки которого, сплетаясь над нашими головами, образовали живой свод такой густоты, что сумерки дня превратились в этой аллее в полную тьму.

– Боюсь, что наша аллея не очень-то понравится вам, – смеясь, сказал Терстон. – Но у моего старика есть мания: давать полную волю природе. А вот и Дункельтвейт.

При этой фразе моего приятеля мы обогнули поворот аллеи, отмеченный огромнейшим дубом, высившимся над прочими, и очутились перед огромным квадратной формы зданием. Весь низ здания был в тени, но верхний ряд окон сверкал кровавым отблеском заката.

Навстречу нам выбежал слуга в ливрее, поспешивший взять лошадь под уздцы, как только экипаж остановился.

– Можете отвести ее в конюшню, Илья, – произнес мой приятель, когда мы вышли из экипажа. – Гуго, позвольте мне представить вас моему дяде Иеремии.

– Как поживаете? Как поживаете? – раздался чей-то дрожащий надтреснутый голос.

Подняв глаза, я увидал человека небольшого роста с красным лицом, поджидавшего нас на пороге, с куском материи, обмотанным вокруг головы, как на портретах Попа и других знаменитостей XVIII столетия.

Ноги его были обуты в пару огромнейших туфель. Эти туфли были так неподходящи к его худым, как спички, ногам, что ему приходилось волочить ноги, чтобы не растерять при ходьбе свою чудовищную обувь.

– Вы, должно быть, страшно устали, сэр, да и промерзли тоже, – странным, отрывистым тоном промолвил он, пожимая мне руку. – Мы должны показать вам всю мощь нашего гостеприимства, ей-ей должны, сэр. Это гостеприимство – одна из добродетелей былых дней, которая еще хранится нами в наш практический век. Не угодно ли выслушать:

Руки йоркширцев крепки и сильны, Но – как жарки йоркширцев сердца!

Это факт, смею вас уверить, дорогой сэр. Эти стихи из одной моей поэмы. А какой именно, мистер Копперторн?

– Из «Преследования Борроделы», – произнес чей-то голос за спиной старика, и при свете тусклой лампы, висевшей в прихожей, выступила высокая фигура мужчины с длинным лицом.

Джон представил нас друг другу.

Во время последовавшего за сим рукопожатия рука молодого секретаря показалась мне какой-то липкой и неприятной.

Мой приятель проводил меня в мою комнату через целую сеть коридоров и переходов, соединявшихся между собой по старинной моде лестницами. По пути я обратил внимание на толщину стен и на неравномерную высоту комнат, заставлявшую предполагать существование тайников.

Моя комната, как и писал Джон, оказалась восхитительным уютным уголком с камином и этажеркой, уставленной книгами. Когда я снял сапоги и надел туфли, я искренне поздравил себя с тем, что согласился принять это приглашение посетить Йоркшир.