Kitobni o'qish: «Изгнанники»

© ООО «Издательство «Вече», 2015

* * *

Об авторе

Артур Игнатиус Конан Дойл родился 22 мая 1859 года в столице Шотландии – славном городе Эдинбурге. Его отец был архитектором и художником, а мать талантливой рассказчицей, навсегда привившей ребенку любовь к книгам и склонность к сочинительству.

После окончания учебы в закрытом иезуитском колледже в Ланкашире юный Артур решил избрать карьеру врача и поступил на медицинский факультет Эдинбургского университета. Под влиянием рассказов Эдгара По и Брета Гарта молодой студент-третьекурсник начинает публиковать в университетском журнале свои первые короткие произведения.

Получив в 1881 году степень бакалавра медицины, Конан Дойл приступает к врачебной практике. Но клиентов мало, а свободного времени хоть отбавляй. Молодой доктор Дойл снова вспоминает свое студенческое увлечение литературой и возвращается к творчеству. У него уже был некий жизненный опыт – стажировка в Арктике в качестве корабельного врача на борту китобойного судна и путевые наблюдения после плавания к западному побережью Африки.

В 1884 году Конан Дойл создает свой первый роман «Торговый дом Гердлстон», который нашел своего издателя только спустя шесть лет, зато уже второй роман – «Этюд в багровых тонах» – быстро был принят к публикации, а первые иллюстрации к нему сделал отец молодого писателя. Именно в этом романе впервые появились герои, имена которых ныне известны каждому, – Шерлок Холмс и доктор Уотсон.

Дойл пробует себя все в новых жанрах и литературных формах. Он пишет мистические и морские романы, сочиняет стихи и пьесы. Но своим главным призванием он считает исторические романы. В 1891 году писатель публикует «Белый отряд», роман из времен Столетней войны. Эту книгу почти сразу назвали «лучшим историческим романом после „Айвенго“». Герой книги – благородный рыцарь сэр Найджел Лоринг, хранитель древних традиций, пленник верности, долга и чести. Чтобы написать эту книгу, Конан Дойл прочел около сотни книг по истории рыцарства, тщательно изучив быт и нравы XIV века. Он был счастлив и сам называл этот роман своим лучшим произведением. Продолжая экспериментировать, писатель придумывает нового героя – наполеоновского офицера Этьена Жерара, забияку и ловеласа, который за словом в карман не полезет и любит приврать, но не теряет головы даже в самой отчаянной ситуации.

Когда в декабре 1899 года началась Англо-бурская война, Конан Дойл записался добровольцем на фронт и в качестве полевого доктора самоотверженно помогал раненым. В 1902 году, за услуги, оказанные британской короне в период войны, король Эдуард VII присваивает Конан Дойлу рыцарский титул.

Во время Первой мировой войны сэр Артур снова рвется на фронт, считая, что его миссия состоит в том, чтобы подавать личный пример героизма и служения родине. После того как предложение было отклонено, он посвятил себя публицистической деятельности, обличая действия германской армии в воздухе, на море и на оккупированных территориях Франции и Бельгии.

Брат, сын и два племянника Конан Дойла ушли на фронт и погибли. Это явилось сильнейшим потрясением для писателя.

Последние годы жизни сэр Артур провел в путешествиях, не прекращая писательской деятельности. Он умер от сердечного приступа 7 июля 1930 года в своем доме в Кроуборо. На надгробной плите писателя выгравирован рыцарский девиз: «Верен как сталь, прям как клинок».

В. Матющенко

ИЗБРАННАЯ БИБЛИОГРАФИЯ АРТУРА КОНАН ДОЙЛА:

«Этюд в багровых тонах» (A Study in Scarlet, 1887)

«Белый отряд» (The White Company, 1891)

«Тень великого человека» (The Great Shadow, 1892)

«Записки о Шерлоке Холмсе» (The Memoirs of Sherlock Holmes, 1893)

«Изгнанники» (The Refugees. A Tale of Two Continent, 1893)

«Подвиги бригадира Жерара» (The Exploits of Brigadier Gerard, 1896)

«Дядя Бернак» (Uncle Bernac, 1897)

«Собака Баскервилей» (The Hound of the Baskervilles, 1902)

«Приключения бригадира Жерара» (The Adventures of Gerard, 1903)

«Затерянный мир» (The Lost World, 1912)

Предисловие

Если автор какого-нибудь исторического сочинения или романа упоминал бы о всех источниках, откуда он черпал сведения, ему пришлось бы уснастить свою книгу чрезмерным количеством библиографических примечаний; но всякий, кому приходится писать о французском дворе семнадцатого столетия, высказал бы полную неблагодарность, не признавшись, насколько он обязан мисс Юлии Гард; то же самое можно сказать о мистере Фрэнсисе Паркмане по истории Америки.

Должен добавить, что я позволил себе некоторые вольности в обращении с историческими фактами. Они сказались главным образом в том, что события, происходившие в продолжение трех лет, мною изображены случившимися за гораздо более короткое время.

А. Конан Дойл

Южный Норвуд, 14 марта 1892 г.

Часть первая. Старый свет

Глава I. Человек из Америки

То было обыкновенное окно, одно из тех, какие существовали в Париже в конце семнадцатого столетия, – высокое, разделенное пополам большой поперечной перекладиной, над которой красовался маленький герб – три красных чертополоха на серебряном поле, нарисованные на стекле ромбовидной формы. С наружной стороны окна торчал толстый железный прут; на нем висело изображение маленького золоченого тюка шерсти, раскачивающееся и скрипящее при малейшем порыве ветра. На противоположной стороне улицы из этого окна можно было увидеть высокие, узкие, вычурные дома с деревянной резьбой по фасадам, с остроконечными крышами и башенками на углах. Внизу же протянулась булыжная мостовая улицы Святого Мартина, откуда доносился несмолкаемый топот массы человеческих ног.

В одном из этих домов в роскошно убранной комнате у самого окна стояла широкая скамья, обтянутая коричневой тисненой кожей. Расположившись на ней, члены семьи могли видеть все, что происходит в деловом мире улицы.

В настоящую минуту в комнате, спиной к окну, сидели мужчина и девушка. По временам они переглядывались друг с другом, и глаза их светились счастьем.

Впрочем, тут не было ничего удивительного, так как вместе они представляли собой красивую парочку. Девушка была на вид очень молода, не старше двадцати лет; лицо ее, ясное, нежное, полное выразительности и свежести, как бы свидетельствовало о чистоте и невинности. Никому и в голову не пришло бы пожелать, чтоб эта девическая прелесть сменилась более яркими красками. Черты лица были мягки и привлекательны, а иссиня-черные волосы и длинные темные ресницы составляли острый контраст с мечтательными серыми глазами и белизной кожи, напоминавшей слоновую кость. Во всей осанке девушки чувствовалось какое-то особое спокойствие и сдержанность, еще более оттеняемые простым платьем из черной тафты; брошка черного агата с таким же браслетом служили единственным украшением этого наряда. Такова была Адель Катина, единственная дочь известного гугенота, торговца сукном.

Но простота костюма девушки с избытком вознаграждалась роскошью одежды собеседника. Это был человек старше ее лет на десять, со строгим лицом солдата, мелкими, четкими чертами, холеными черными усами и темными, карими глазами, становившимися жесткими в момент отдачи приказания мужчине и нежными при обращении с мольбою к женщине, впрочем, и в том и в другом случае с одинаковым успехом. На нем был кафтан небесно-голубого цвета, расшитый блестящими галунами с широкими серебряными погонами на плечах. Из-под кафтана выглядывал белый жилет, а брюки из такой же материи были убраны в высокие лакированные ботфорты с золочеными шпорами. Лежавшие рядом на скамье рапира с серебряной рукояткой и шляпа с пером дополняли костюм, носить который считалось особой честью. Любой француз признал бы в незнакомце офицера знаменитой голубой гвардии Людовика Четырнадцатого. Действительно, в этом молодом человеке с кудрявыми черными волосами и гордой посадкой головы угадывался изящный, блестящий воин, что он сумел, кстати, уже доказать на поле брани, и имя Амори де Катина выделилось среди множества фамилий мелкого дворянства, стекавшегося ко двору короля.

Он приходился кузеном сидевшей рядом с ним девушке, и в их лицах можно было даже найти фамильное сходство. Де Катина происходил из дворянского гугенотского дома, но, рано лишившись родителей, поступил на военную службу. Без всякой протекции он сам пробил себе дорогу и достиг своего нынешнего положения. Между тем как младший брат его отца, видя, что все пути пред ним закрыты вследствие преследований, обрушившихся на его единоверцев, откинул частичку «де» – признак дворянского происхождения – и занялся торговлей с таким успехом, что в описываемое нами время слыл за одного из самых богатых и выдающихся граждан Парижа. Офицер гвардии сидел в его доме и держал в своей руке белую ручку его единственной дочери.

– Скажи, чем ты взволнована, Адель? – проговорил он.

– Ничем, Амори.

– Ну а что значит эта складочка между нахмуренных бровей? Как пастух угадывает время по окраске неба, так я, дорогая, умею читать твои мысли, глядя на твое лицо.

– Право, ничего, Амори, но…

– Что «но»?

– Ты уезжаешь сегодня вечером.

– И возвращусь завтра.

– А тебе непременно, непременно надо ехать сегодня?

– Я мог бы поплатиться службой, если бы этого не сделал. Завтра утром я обязан дежурить у спальни короля. После обедни меня сменит майор де Бриссак, и тогда я снова буду свободен.

– Ах, Амори, когда я слышу твои рассказы о короле, дворе, знатных дамах, я, право, удивляюсь…

– Чему?

– Как ты, живущий среди такого великолепия, снисходишь до того, чтобы сидеть в комнате простого торговца.

– Да, но то, что находится в ней…

– Вот это-то и есть самое непонятное для меня. Ты, проводящий жизнь среди таких красивых, умных женщин, вдруг считаешь меня достойной своей любви, меня, совсем тихую, маленькую мышку, всегда одинокую в этом большом доме, такую застенчивую и неловкую. Вот это-то и удивительно.

– У всякого свой вкус, – промолвил Амори, поглаживая маленькую ручку. – Ведь женщины – это цветы. Некоторые предпочитают большой золотистый подсолнечник или розу, величественно красивую, невольно бросающуюся в глаза. А мне, наоборот, нужна крошечная фиалка, скрывающаяся среди мхов, но такая милая и благоухающая… А складочка у нас все не разглаживается, дорогая.

– Ах, мне так хочется, чтобы поскорее вернулся отец.

– Почему? Разве ты чувствуешь себя одинокой?

Внезапная улыбка осветила бледное лицо.

– О нет, я не буду одинока до вечера. Но я вечно беспокоюсь, когда его нет дома. К тому же теперь так много говорят о преследовании наших бедных братьев.

– Ну, дяде-то нечего бояться.

– Да, конечно, но, видишь ли, отец пошел к старшине гильдии переговорить насчет приказа о расквартировании драгун.

– И ты умолчала об этом!

– Вот бумага.

Она встала и взяла со стола лист синей бумаги с болтавшейся красной печатью. При взгляде на него Амори нахмурил свои густые черные брови.

«Предписывается вам, Теофилу Катина, торговцу сукном, проживающему по улице Святого Мартина, дать помещение и продовольствие двадцати солдатам из Лангедокского полка голубых драгун под командой капитана Дальбера, впредь до дальнейшего распоряжения.

(Подписано) Де Бопре, королевский комиссар».

Де Катина хорошо знал этот способ притеснения гугенотов, практиковавшийся по всей Франции, но льстил себя надеждой, что своим положением при дворе избавит родственников от подобного унижения. В гневе он швырнул бумагу на пол.

– Когда они должны прибыть?

– Отец говорил, сегодня вечером.

– Ну так они недолго задержатся здесь. Завтра я достану приказ об их удалении. Однако солнце зашло за церковь Святого Мартина, и мне пора отправляться в путь.

– Нет, нет, не уезжай…

– О, мне и самому было бы спокойней передать тебя в руки отца, так как я боюсь оставить тебя одну с этими солдатами. Но от меня не примут никаких объяснений, коль скоро я не явлюсь в Версаль… Посмотри-ка, какой-то всадник остановился перед дверью. Он штатский. Может быть, он послан твоим отцом?

Девушка быстро подбежала к окну и выглянула, опершись рукой о плечо кузена.

– Человек из Америки? – повторил с удивлением офицер, и оба, вытянув шеи, стали разглядывать незнакомца из окна.

Всадник, сильный, широкоплечий мужчина, с коротко подстриженными волосами, повернул в их сторону длинное, чисто выбритое смуглое лицо с довольно резкими чертами. Надетая на его голове серая шляпа с мягкими полями могла показаться несколько странной, однако его темный костюм и высокие ботфорты ничем не отличались от костюма любого парижанина. Но вообще-то в нем было нечто экзотическое, и потому целая толпа зевак собралась поглазеть на всадника и лошадь. Старый мушкет с необычайно длинным стволом был привязан к стремени так, что дуло торчало вверх; у луки седла болтался черный мешок, а сзади него красовалось скатанное ярко-красное полосатое одеяло. Крупная лошадь, серая в яблоках, вся была в поту и грязи; ноги ее, казалось, подгибались от усталости.

Всадник, убедившись, что это и есть разыскиваемый им дом, легко соскочил с седла, отвязал мушкет, одеяло и мешок, спокойно пробрался среди глазевшей на него толпы к двери и громко постучал.

– Кто он такой? – спросил де Катина. – Канадец? Я и сам могу считаться таковым. По ту сторону океана у меня было, пожалуй, столько же друзей, сколько здесь. Может быть, я встречал его? Там не очень-то много белых, и за два года я едва ли не повидал их всех.

– Нет, он из английских колоний, Амори. Но владеет нашим языком. Мать его была француженкой.

– А как его звать?

– Амос… Амос… ах, уж эти имена. Да, вспомнила… Амос Грин. Его отец давно ведет дела с моим, а теперь прислал сына, который, как я слышала, жил в лесах, посмотреть людей и мир. Ах, боже мой, что случилось там?

Из нижнего коридора внезапно раздались отчаянные крики и визг, затем чей-то мужской голос и звуки поспешных шагов. В один миг де Катина сбежал с лестницы и остановился, с изумлением глядя на происходившую перед ним сцену.

Две девушки визжали что есть мочи, прижавшись к косякам двери. В центре передней старый слуга Пьер, суровый кальвинист, отличавшийся обыкновенно сознанием собственного достоинства, вертелся волчком, размахивая руками и вопя так громко, что его крики, наверное, можно было слышать в Лувре. В серый шерстяной чулок, обтягивавший его худую ногу, вцепился какой-то пушистый черный шар, с маленькими блестящими красными глазками и ярко-белыми зубами.

Молодой незнакомец, вышедший было на улицу к лошади, услышав крики, поспешно вбежал в дом, схватил зверька, ударил его раза два по мордочке и бросил головой вниз, в мешок, откуда тот выбрался.

– Ничего, – проговорил он на превосходном французском языке, – ведь это только медвежонок.

– О боже мой! – кричал Пьер, отирая пот со лба. – Ах, за эти минуты я состарился на пять лет. Я стоял у двери, раскланиваясь с месье, как вдруг кто-то схватил меня сзади.

– Это я виноват, не завязал мешка. Звереныш родился как раз в день нашего отъезда из Нью-Йорка, во вторник ему будет шесть недель. Я имею честь говорить с другом моего отца, месье Катина?

– Нет, сударь, – ответил с лестницы офицер. – Дяди нет дома. Капитан де Катина, к вашим услугам, а вот мадемуазель де Катина, хозяйка этого дома.

Незнакомец поднялся по лестнице и поклонился обоим с видом человека робкого, как дикая серна, но вместе с тем принявшего отчаянное решение перенести все, что выпадет на его долю. Он прошел с хозяевами в гостиную, но затем вдруг исчез, и шаги его уже раздавались на лестнице. Однако скоро он вернулся с красивым блестящим мехом в руках.

– Медведь предназначен вашему отцу, – проговорил он. – Эту же шкуру я привез для вас. Пустяк, но все же из нее можно сделать пару мокасин и сумочку.

Адель была в восторге. Да и было чем восхищаться, так как ни у одного короля в мире не было ничего подобного.

– Ах, как это красиво! – промолвила она, погружая руки в мягкий мех. – А что это за зверь и откуда он?

– Черно-бурая лисица. Я сам убил ее во время последней экспедиции в ирокезские селения у озера Онейда.

Адель прижалась щекой к меху; ее белое личико казалось мраморным на этом черном фоне.

– Очень жаль, месье, что отца нет дома, – сказала она, – но я от всего сердца приветствую вас за него. Комната вам приготовлена наверху. Если желаете, Пьер проводит вас.

– Комната, мне? Зачем?

– Как зачем? Чтобы спать.

– А разве мне непременно нужно спать в комнате?

Де Катина рассмеялся при виде недовольного лица американца.

– Можете не спать, если не желаете, – сказал он.

Лицо незнакомца прояснилось. Он подошел к дальнему окну, выходившему во двор.

– Ах! – вскрикнул он. – Там есть бук. Если вы позволите мне взять туда мое одеяло, это будет лучше всякой комнаты. Зимой, конечно, приходится спать под крышей, но летом я задыхаюсь… на меня давит потолок.

– Так вы живете не в городе? – спросил де Катина.

– Мой отец живет в Нью-Йорке, через два дома от Питера Втьювшанта, о котором вы, вероятно, слыхали. Он – очень выносливый человек, переносит и это, но я… с меня достаточно и нескольких дней в Олбани или Шенектеди. Я всю жизнь провел в лесах.

– Мы уверены, где бы вы ни спали и что бы вы ни делали, отцу будет все равно, только вы бы были довольны.

– Благодарю вас. Ну так я возьму туда свои вещи и вычищу лошадь.

– Но ведь это может сделать Пьер.

– Нет, я привык делать все сам.

– Я пойду с вами, – проговорил де Катина. – Мне нужно сказать вам пару слов. Итак, до завтра, Адель.

– До завтра, Амори.

Молодые люди сошли с лестницы, и капитан проводил американца до двора.

– Вам пришлось проделать длинный путь? – спросил он.

– Да, я приехал из Руана.

– Вы устали?

– Нет, я редко устаю.

– Тогда побудьте с мадемуазель, пока не вернется ее отец.

– Почему вы просите об этом?

– Потому что я должен уехать, а ей может понадобиться защитник.

Незнакомец молча кивнул головой и, скинув свой темный сюртук, усердно принялся чистить грязную с дороги лошадь.

Глава II. Монарх у себя в опочивальне

Наступило утро следующего дня; капитан де Катина явился на службу. Большие версальские часы пробили восемь: монарх скоро должен был встать. По всем длинным коридорам и украшенным фресками проходам громадного дворца пробегали сдержанный говор и легкий шум, шли спешные приготовления к пробуждению ото сна и одеванию короля – великому придворному церемониалу, совершавшемуся при участии многих лиц. Проскользнул лакей, неся придворному цирюльнику, господину де Сен-Квентону, серебряное блюдо с кипятком для бритья короля. Несколько лакеев, бережно держа в руках различные части королевского туалета, толпились в коридоре, ведущем в прихожую. Кучка гвардейцев в блестящих голубых мундирах с серебряным шитьем подтянулась и взяла алебарды на караул. Молодой офицер, задумчиво смотревший из окна на террасу, где несколько придворных, смеясь, болтали между собой, круто повернулся на каблуках и направился к белой с золотом двери королевской опочивальни.

Едва он занял свой пост, как какой-то человек бесшумно вышел из спальни.

– Тсс! – прошептал он, закрыв за собой дверь и приложив палец к тонким, резко очерченным губам, причем на его тщательно выбритом лице с дугообразными бровями выразились мольба и предостережение. – Король еще изволит почивать.

Эти слова тут же шепотом стали передаваться из уст в уста среди группы людей, толпившихся у двери. Произнесший их господин Бонтан, обер-камердинер короля, сделал знак офицеру и отвел его к оконной нише, где тот только что стоял.

– Доброго утра, капитан де Катина! – фамильярно и вместе с тем почтительно проговорил он.

– Доброго утра, Бонтан. Как почивал король?

– Чудесно.

– Но ведь ему уже пора вставать.

– Нет.

– Вы еще не будили его?!

– Разбужу через семь с половиной минут.

Лакей вынул маленькие круглые часы, распоряжавшиеся тем человеком, который был правителем двадцати миллионов людей.

– Кто дежурит на главном посту?

– Майор де Бриссак.

– А вы здесь?

– Да, я буду находиться при особе короля в продолжение четырех часов.

– Очень хорошо. Вчера вечером, когда я был с ним один после «petit coucher»¹, он передал мне несколько распоряжений для дежурного офицера. Король велел, во-первых, не допускать господина де Вивонна к grand lever². Во-вторых, если будет записка от «нее», вы понимаете, от новой…

– Госпожи де Ментенон?

– Совершенно верно. Но лучше не называть имен. Так вот, если она пришлет записку, возьмите ее и при удобном случае тихонько передайте королю. И наконец, если – что очень возможно – придет другая, понимаете, прежняя…

– Госпожа де Монтеспан.

– Ах, этот ваш солдатский язык, капитан. Ну так слушайте, если придет она, вы вежливо не допускайте. Понимаете, любезно уговаривайте, но ни в коем случае не позволяйте ей войти к королю.

– Хорошо, Бонтан.

– Ну, у нас осталось только три минуты.

И он направился через толпу в коридор с видом гордого смирения, свойственного человеку, хотя и лакею, но считавшему себя королем лакеев на том лишь основании, что он лакей короля. У двери в опочивальню стоял ряд блестящих ливрей в напудренных париках, красных плюшевых кафтанах с серебряными аксельбантами.

– Здесь истопник? – спросил Бонтан.

– Да, сударь, – ответил человек, державший в руках эмалированный поднос с сосновыми щепками.

– А открывающий ставни?

– Здесь, сударь.

– Ожидайте приказаний.

Он опять нажал ручку двери и тихо исчез в темноте опочивальни. То была огромная четырехугольная комната с двумя большими окнами, завешанными дорогими бархатными занавесками. Несколько лучей солнца, проскользнув сквозь щели, играли яркими пятнами на светлой стене. Большое кресло стояло у потухшего камина с громадной мраморной доской, над которой вилась гирлянда из бесчисленных арабесок и гербов, доходивших до роскошно расписанного потолка. В одном из углов стояла узенькая кушетка – ложе верного Бонтана.

В центре комнаты размещалась громадная кровать о четырех колоннах с гобеленовым пологом, откинутым у изголовья. Она была обнесена полированными перилами, между ними и кроватью образовался проход около пяти футов шириной. Там стоял круглый столик, накрытый белой салфеткой. На нем лежало серебряное блюдо с тремя кусочками телячьей грудинки и стоял эмалированный кубок с легким вином – на случай, если бы королю вздумалось закусить ночью.

Бонтан неслышно прошел по комнате, ноги его утопали в мягком ковре; тяжелый запах спальни навис в комнате, слышалось мерное дыхание спящего. Бонтан подошел к кровати и остановился с часами в руках, ожидая того мгновения, когда, согласно этикету двора, требовалось разбудить короля. Перед ним, под дорогим зеленым шелковым восточным одеялом, вырисовывалась потонувшая в пышных кружевах подушки круглая голова с коротко подстриженными черными волосами, горбатым носом и выступающей нижней губой. Лакей закрыл часы и нагнулся над спящим.

– Имею честь доложить вашему величеству, что теперь половина девятого, – проговорил он.

– А!.. – Король медленно открыл свои большие темные глаза, перекрестился и, вынув из-под ночной рубашки маленькую темную ладанку, поцеловал ее. Потом сел на кровати, щурясь оглянулся вокруг себя с видом человека, постепенно приходящего в сознание после сна.

– Вы передали мои приказания дежурному офицеру, Бонтан?

– Да, ваше величество.

– Кто дежурный?

– Майор де Бриссак на главном посту, а в коридоре – капитан де Катина.

– Де Катина? А, молодой человек, остановивший мою лошадь в Фонтенбло. Я помню его. Можете начинать, Бонтан.

Обер-камердинер быстро подошел к двери и отпер ее. В комнату стремительно вошли истопник и четверо лакеев в красных кафтанах и белых париках. Без всякого шума они проворно приступили к исполнению своих обязанностей. Один схватил кушетку и одеяло Бонтана и в одно мгновение вынес их в прихожую; другой унес поднос с закуской и серебряный подсвечник, а третий отдернул бархатные занавеси, и поток света залил комнату. На сосновые щепки, уже трещавшие в камине, истопник положил наискось два толстых круглых полена, так как чувствовалась утренняя прохлада в воздухе, и вышел вместе с остальными лакеями.

Едва они удалились, как вошла группа вельмож. Впереди всех выступали два человека. Один из них – юноша немного старше двадцати лет, среднего роста, с важными и медлительными манерами, стройными ногами и с лицом довольно красивым, но похожим на маску домино – оно было лишено выразительности, за редкими исключениями в виде проблесков насмешливого юмора. На юноше был богатый костюм из бархата темно-лилового цвета; на груди красовалась широкая голубая лента, из-под края которой блестела полоска ордена Святого Людовика. Его товарищ – смуглый мужчина лет сорока, с важной, полной достоинства осанкой, одет был в скромный, но дорогой черный шелковый костюм с золотыми украшениями у ворота и рукавов. Когда вошедшие приблизились к королю, то по сходству этих трех лиц можно было заключить, что они принадлежат к одной семье, и каждый легко мог бы догадаться, что старший – это месье младший брат Людовика XIV, а юноша – дофин Людовик, единственный законный сын короля и наследник престола, на который не суждено было воссесть ни ему, ни его сыновьям.

За сыном и братом короля следовала небольшая группа вельмож и придворных, обязанных присутствовать при церемониале. Тут были главный гардеробмейстер, первый камергер герцог Мэнский, бледный юноша в черной бархатной одежде, сильно хромавший на левую ногу, и его маленький брат граф Тулузский, оба незаконные дети госпожи де Монтеспан от короля. За ними вошли первый камердинер гардероба Фагон, лейб-медик Телье, лейб-хирург и три пажа в красных, расшитых золотом сюртуках. Они несли платье монарха. Таковы были участники малого семейного церемониала, присутствовать при котором считалось величайшей честью для придворных Людовика.

Бонтан вылил на руки короля несколько капель спирта, подставив при этом серебряное блюдо, чтобы капли могли стечь, а первый камергер подал чашку со святой водой; монарх обмакнул в нее руку, перекрестился и прочитал коротенькую молитву Святому Духу. Потом, кивнув в знак приветствия брату и бросив несколько слов дофину и герцогу Мэнскому, он, спустив ноги, сел на край кровати в своей длинной шелковой ночной рубашке, из-под которой торчали королевские маленькие белые ножки – поза довольно рискованная для всякого человека, но Людовик был так проникнут чувством собственного достоинства, что не мог себя представить смешным в глазах других при каких бы то ни было обстоятельствах. Так, болтая ногами, сидел повелитель Франции и в то же время раб всякого сквозняка, заставлявшего его вздрагивать. Господин де Сен-Квентон, королевский цирюльник, набросил пурпурный халат на плечи монарха и надел длинный, завитой придворный парик на его голову. Бонтан натянул королю красные чулки и подставил бархатные вышитые туфли. Король всунул ноги в них, подпоясал халат, встал и прошел к камину. Тут он сел в кресло, протянув к огню свои тонкие, нежные руки. Присутствовавшие при церемониале стали полукругом, в ожидании grand lever.

– Что это такое, господа? – внезапно спросил король, раздраженно оглядываясь вокруг. – Я чувствую запах духов. Наверно, кто-то из вас осмелился явиться надушенным в моем присутствии!

Сановники переглянулись, отрицая свою вину. Но преданный Бонтан подкрался сзади и открыл виновника.

– Ваша светлость, запах идет от вас, – обратился он к графу Тулузскому.

Граф Тулузский, маленький краснощекий мальчик, вспыхнул.

– Извините, ваше величество, вероятно, мадемуазель де Краммон обрызгала меня из своего флакона во время нашей игры вчера в Марли, – промолвил он, запинаясь. – Я не заметил, но если это неприятно вашему величеству…

– Чтобы не было этого отвратительного запаха. Чтобы не было! – кричал король. – Уф! Я задыхаюсь. Откройте нижнюю половину окна, Бонтан. Нет, не надо, раз он ушел. Разве сегодня не день бритья, господин де Сен-Квентон?

– Все готово, ваше величество.

– Так отчего же вы не приступаете? Уже на три минуты позже установленного для этого срока. Начинайте, месье, а вы, Бонтан, дайте знать, что начался grand lever.

Очевидно, король встал с левой ноги в это утро. Он бросал быстрые вопросительные взгляды на брата и сыновей; готовые сорваться с его губ упреки или насмешки оставались невысказанными, так как этому препятствовали манипуляции де Сен-Квентона. С небрежностью, результатом давнишней привычки, тот намылил королевский подбородок, быстро поводил по нему бритвой, затем отер его спиртом. Один из дворян угодливо помог королю натянуть короткие черные бархатные штаны, другой поправил их, а третий, сняв через голову короля ночную рубашку, подал денную, гревшуюся перед камином. Знатные царедворцы, ревниво оберегавшие свои привилегии, надели королю туфли с бриллиантовыми пряжками, гамаши и красный камзол, а поверх него – голубую ленту с крестом Святого Духа, сплошь осыпанным бриллиантами, и красную – Святого Людовика. Для постороннего глаза было бы странно наблюдать, как безучастно-спокойно стоял этот человек небольшого роста, устремив задумчивый взгляд на горевшие в камине дрова, между тем как группа людей с историческими именами суетилась вокруг него, дотрагиваясь до него то тут, то там, словно кучка детей, возившихся с любимой куклой. Надели черный нижний кафтан, повязали дорогой кружевной галстук, накинули широкий верхний камзол, поднесли на эмалированном блюде два дорогих кружевных платка, сунули их в боковые карманы, дали в руки трость черного дерева, отделанную серебром, – и монарх оказался готовым для дневных трудов.

Между тем в продолжение около получаса дверь в опочивальню постоянно то отворялась, то затворялась. Гвардейский капитан шепотом докладывал фамилию входившего дежурному из свиты, а тот передавал ее первому камергеру. Каждый новый посетитель делал три глубоких поклона королю, а затем отходил к своему кружку, принимаясь вполголоса разговаривать о новостях, погоде и планах на этот день. Мало-помалу число присутствующих все увеличивалось, и к тому моменту, когда королю подали его скромный завтрак, состоящий из хлеба и вина, сильно разбавленного водой, большая квадратная комната наполнилась толпой людей, среди которых было немало содействовавших тому, чтоб эпоха, о которой идет речь, стала самой блестящей в истории Франции.

Около короля стоял грубый, энергичный Лувуа, ставший всемогущим после смерти своего соперника Кольбера. Лувуа обсуждал вопрос организации войска с двумя военными. Один из них был высокий статный офицер, другой – странный, уродливый человечек ниже среднего роста, но в мундире маршала. Последний был гроза голландцев – Люксембург, которого считали преемником Конде. Собеседник его, Вобан, уже занял место Тюренна.