Kitobni o'qish: «Vobis parta»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Константинополь. IV век н.э.

Римская империя на пороге крушения. 3 ноября 361 года внезапно скончался Констанций II. Последним из династии Флавиев остался тридцатилетний Юлиан, который ещё недавно с жадностью вдыхал напоенный свободой приморский воздух Афин, запоем читал труды античных философов, историков и поэтов, охотно посещал театральные постановки трагедий Эсхила и Софокла. Слушал выдающихся ораторов и учёных, тонких знатоков Гомера, Сократа, Платона и Аристотеля, всей сутью своей сознавая, как покидает душу навязанная ему с детства христианская вера, уступая место прежним, поруганным идеалам античного мира. Хотя смерть Констанция оказалась крайне выгодной для Юлиана, внезапно ставшего законным императором, никто и не думал обвинять его в убийстве родственника. Тот скончался от лихорадки, успев перед смертью назначить кузена своим преемником.

Вступив 11 декабря в Константинополь законным правителем, Юлиан прежде всего устроил пышные торжественные похороны Констанцию, даже несмотря на совершённое им убийство его старшего брата Галла. А одним из первых его распоряжений на троне стал закон о веротерпимости – закон, который уравнивал в правах все религиозные культы, существовавшие на территории Римской империи, и ставил многочисленные языческие вероучения вровень с христианством, всего тридцать лет назад ставшим официальной религией. Тем не менее за это время большинство языческих храмов оказались разрушенными или пришли в совершенный упадок. Юлиан и раньше не скрывал своей приверженности многобожию, а теперь принялся открыто совершать жертвоприношения.

Глава вторая

Константинополь стоит на полуострове, образованном западным берегом Босфора. В жемчужной дымке пролива между Западом и Востоком странника встречает сверкающее море пурпурного камня с вьющимся горизонтом из множества куполов.

Виднеются гигантские вытянутые кипарисы, белокаменные дома с барельефами, высокие желтоватые ступени, отражённые морем, ведущие к облакам.

Священный дворец императоров, заложенный Константином Великим между Ипподромом и Святой Софией, был выстроен из кирпича с полосами белоснежного мраморного камня, а все соединительные помещения дворца, притворы окон и дверей, колонны лотосовидной капители – из белого мрамора.

Вход во дворец вёл через Медные ворота прямиком в Золотую палату. А внутри неё, в самом центре, размещался лучезарный трон, который охраняли два грозных золотых льва.

На нём восседал в своём лиловом хитоне новоявленный император Флавий Клавдий Юлиан. Он был среднего роста, а волосы очень гладкие и чёрные. Такой же чёрной была и густая, подстриженная клином борода, которая привлекала внимание к несколько крупноватому рту с отвисшей нижней губой. Красиво изогнутые брови подчеркивали его взгляд и яркие глаза, полные пламени жизни и выдававшие тонкий ум. Голова его была увенчана золотой диадемой. Напротив же сидел Аммиан Марцеллин – римский писатель, историк, а ещё преданный друг и сторонник императора.

– Мудрый Марцеллин, ответь мне честно… Что ты думаешь об эдикте, который я написал ещё в Лютеции? – обратился Юлиан к другу, хлопнув его по плечу.

Марцеллин был немногим его старше и действительно обладал незаурядным умом, а также служил в армии и участвовал в походах под командованием Юлиана. На его глазах происходило удивительное превращение из «книжного мальчика» в бесстрашного полководца. Вместе они громили германцев при Аргенторате в 357 году, и именно он облачил Юлиана в дедовский пурпур и провозгласил его Цезарем при ликовании всего войска.

– Довольно внушительно, мой Август! Довольно внушительно! Однако…

– Что-то не так?! О, Великий Гелиос, я так и знал! – вскочив с трона и возмущённо воздев руки, воскликнул император. Затем, прикусив толстую нижнюю губу и присев на край трона, он скрестил руки на груди и начал нервно перебирать пальцами, озадаченно озирая полуосвещённую палату.

– Мне не хочется огорчать тебя, мой Август… – тяжело вздохнув, произнёс Марцеллин, – но я сомневаюсь, что галилеяне это оценят. Поверь мне, они ни за что не откажутся от преимущества, данного им Константином…

– Да, ты прав, мой друг… ты прав! – вдруг перебил Юлиан и настойчиво продолжил, приложив два перста к виску. – Но я всё равно его издам… Клянусь Великим Гелиосом! – воскликнул он. – Как там обо мне говорят мои злопыхатели?! «Краснобайствующий прыщ»? «Обезьяна в пурпуре»? «Грек-любитель»? О боги! Это ведь не моё дело. Просто на корову надели седло… Вот она себе и скачет!

– А ты принимаешь лекарство, которое тебе принёс Орибазий?

– Да, да, да… А где он?

– Не знаю, мой Август… Должно быть, где-то в городе…

– Да… что-то мне не помогают эти его травы! Такая гадость, если честно…

– Верю, верю, мой император! И кошмары по-прежнему одолевают?

В ответ Юлиан только поморщился и утвердительно качнул головой.

Спустя некоторое время после ухода Марцеллина утомлённый император направился в свои покои. Он давно собирался написать письмо Максиму Эфесскому*, философу и чудотворцу, чтобы пригласить его во дворец. Декабрь 361 г. Максиму-философу

«Всё разом обступает меня и не даёт говорить – ни одна из моих мыслей не уступает дороги другой – назови это душевною болезнью или уж как тебе угодно. Но дадим сообразно со временем каждой из них свое место и возблагодарим всеблагих богов, которые пока дают мне возможность писать, а может, и позволят нам увидеть друг друга. Как только я стал императором (против своей воли, как знают боги – я тогда сделал это, насколько было можно, ясным), я предпринял поход на варваров, что заняло три месяца, а вернувшись к галльским берегам, внимательно следил и расспрашивал приходящих оттуда, не прибыл ли какой-нибудь философ или ученый, носящий потёртый плащ или хламиду.

А когда я был у Бизентиона (сейчас этот городок только восстановлен, а раньше это был большой город, украшенный великолепными храмами, хорошо укреплённый стеной, а также и самим характером местности – ведь его окружает река Дубис, и это место подобно как бы выступающему в море каменистому утёсу, и, должен сказать, оно и самим птицам малодоступно, кроме тех мест, где берега окружающей его реки выступают вперёд), то вблизи этого города мне повстречался некий муж-киник в старом плаще и с палкой. Заметив его издалека, я подумал, что это никто иной, как ты. И уже подойдя ближе, я решил, что, во всяком случае, он – от тебя. Но хотя этот муж оказался дружественным нам человеком, моих надежд он не оправдал. Вот какой сон мне пригрезился наяву. После этого я стал думать, что тебя, очень заинтересованного в моих делах, я не найду нигде за пределами Эллады. Пусть знает Зевс, пусть знает великий Гелиос, пусть знает могучая Афина, пусть знают все боги и богини, как, придя от галлов в Иллирик, я дрожал за тебя. Я спрашивал о тебе у богов. Не отваживаясь делать это сам (ведь сам я не мог ни видеть, ни слышать о том, что, как и можно было предполагать, происходит с тобой в это время), я поручал это другим. И боги ясно показали мне, что у тебя будут кое-какие неприятности, однако не сообщили ничего страшного и ничего такого, при чём могли бы осуществиться нечестивые замыслы.

Но ты видишь, что я прошёл мимо многих значительных событий, о которых тебе очень и очень стоит знать: как часто мы ощущали присутствие богов, каким образом мы избежали столь великою множества заговоров, причём никого не убили, ничьё имущество не отняли и арестовали только тех, кто попался с поличным. Наверное, нужно было не писать об этом, но рассказать, а впрочем, я думаю, что, так или иначе, ты узнаешь это с большой радостью. Мы открыто выполняем все религиозные обряды, и основная масса идущего со мной войска почитает богов. Мы на глазах у всех приносим в жертву быков. Многими гекатомбами мы воздаём за себя богам благодарность. Боги велят мне во всём, насколько возможно, соблюдать чистоту, и я усердно повинуюсь им. Говорят, что, если только мы не будем лениться, наши труды дадут большие плоды».

* «Чудотворец» Максим Эфесский был видным деятелем позднего языческого неоплатонизма и оказал большое влияние на Юлиана. Став августом, Юлиан настоящим письмом пригласил Максима во дворец.

Глава третья

В одну из ночей, когда бескровная, но царственная луна уже взошла на небесный трон, а свита из мириад голубых звёзд покорно окружила её, император Юлиан лежал в своих покоях. От окна с Босфора веял северо-восточный ветер, отчего полупрозрачные занавеси слегка колыхались, издалека доносился шум прибоя. Ворочаясь во сне, император сбросил красное тёплое одеяло. Его полузакрытые веки бешено дёргались, а на лбу выступили капли холодного пота.

Ему снится, как, будучи мальчиком, он оказывается в стенах библиотеки в Никомедии. Всюду его преследует тень его христианского наставника – мрачного и нудного Евсевия, который держит его за руку своей костлявой леденящей рукой. И снова знакомство со старцем и евнухом Мардонием, привившим ему любовь к Элладе, с философом Максимом Эфесским, с историком и писателем Аммианом Марцеллином, с которым потом завяжется крепкая дружба. Также ему видится его боевое крещение – многочисленные трупы германцев у берегов Рейна и сам он – весь по локоть в крови врага – с обагрённым мечом и на чёрном коне, а друг Марцеллин облачает его в пурпур и при ликующем легионе провозглашает Цезарем.

Потом Юлиан входит в Константинополь, и в толпе видит слепого старца, который начинает обличать его, именуя безбожником.

– Ты слеп, – говорит ему Юлиан, – и твой Галилейский Бог не вернёт тебе зрения.

– Слава Богу, что я слеп, – отвечает старец, – и не могу видеть твоего окаянного лица… лица Апостата.

И вдруг он оказывается в тёмной пещере, где встречает смутную фигуру человека – это не кто иной, как Максим Эфесский.

– Laudem ad deos!* – воздев руки к своду пещеры, восклицает жрец. – Уже давно я жду от тебя этого поступка! Но это серьёзный шаг, который свяжет тебя обязательством на всю жизнь. Сначала ты должен пройти испытания – ты проведёшь их в посте и молитве. После этого я сам буду крестить тебя кровью.

Юлиана приводят в святилище Митры, где его принимают великие жрецы. Высокий свод святилища зиждется на двух рядах мощных колонн по семь в каждом ряду. На каждой колонне изображены знаки и цвета одной из семи ступеней посвящения. В глубине полуосвещённого зала – статуя Митры, изображающая Посредника в облике молодого человека во фригийском колпаке, вонзающего меч в шею быка. Наконец торжественный момент. Юлиану омывают всё тело, кроме головы. Затем его отводят вниз по небольшой лестнице в холодный подвал с низким потолком. Какое-то время Юлиан ничего не видит. Он только чувствует, что пол под его ногами не горизонтален, а слегка наклонен к одному из углов комнаты.

Когда его глаза привыкают к полумраку, он понимает, что потолок в комнате напоминает чёрно-белую доску, и сквозь некоторые клетки в него проникает свет. Тут же он слышит звук торопливых шагов и чьё-то шумное дыхание. Несколько человек возятся с животным, которое, по всей видимости, всячески сопротивляется. Юлиан не может ничего различить, но знает, что это должен быть белый бык. Звук шагов замедляется; тяжёлое дыхание учащается. Внезапно бык издаёт ужасающее громкое мычание.

В то же мгновение Юлиан чувствует, как горячая жидкость течёт ему на голову: это кровь. Она струится по лбу, по лицу, по плечам. Вскоре всё его тело покрывается подобием пурпурной туники, а кровь между тем всё течёт и течёт.

Юлиан одновременно палач и жертва, упругий виноград и его сборщик. Он отождествляет себя с Митрой и чувствует, что в нём зажигается свет тысячи солнц. В нём и вокруг него всё становится красно-медным, и он ощущает, как в его венах накапливается неведомая доныне сила.

Его тело, его мышцы и кости наполняются ею. После Юлиан выходит наружу и видит два солнца: одно клонится к закату и окрашивает линию горизонта медью, а второе являет собой не что иное, как обновлённое золото. Эти лучи ослепляют и мучительно жгут его. И в леденящем поту, с бешено колотящимся сердцем Юлиан просыпается.

*Хвала богам (лат.)