Kitobni o'qish: «Сказки старого дома»
Пролог
Когда люди покидают дом, он напрягается, как верный пёс, тревожась каждую секунду своего запустения. Что случилось? Люди уехали на лето к легковесным и разноцветным южным пристанищам? А вдруг они готовятся оставить его навсегда, передать новым хозяевам? Дом волнуется, скулит несмазанными дверями, подвывает одиноким ветром, гуляющим по чердаку. Спускается ночь. Люди не возвращаются. Дом тяжело вздыхает и засыпает. Ему снится сон.
Люди вернулись, стены дома снова наполнились шумом и разговорами. Но фразы в этом разговоре обрывистые и громкие, люди, не разуваясь и пыхтя, выносят из дома тяжёлые вещи, напряжённо молчат, укладывая в коробки альбомы и украшения. Ругнувшись, решают оставить железную кровать, не проходящую в двери, забывают снять со стены выбеленную солнцем фотографию в деревянной рамке, которая висит здесь столь же долго, сколько стоит сам дом. Люди покидают дом, и никто не приходит им на смену.
Теперь дом греет бродячих кошек, укрывает от дождя выводок голубей на чердаке. Иногда в дом заходят странные звери, похожие на людей: они ломают дом, выворачивают его деревянные рёбра, бьют подслеповатые стёкла, иногда засыпают, не раздеваясь, на старой кровати. Дом принимает и их. Они всё же немного напоминают его бывших хозяев, и он рад, что хотя бы кому-то его ослабшие стены могут подарить приют.
Однажды к дому с опаской подбираются человеческие детёныши. Поначалу они боятся каждого шороха и подзуживают друг друга – кто первым распахнёт отяжелевшую дверь. Затем, набравшись смелости, изучают покрытые золотой древесной пылью комнаты. Оказывается, прежние хозяева оставили дому самые дорогие сокровища. Дети вскрикивают от удивления, показывают друг другу старые вещи, и дом гордится собой. Дети приходят всё чаще и чаще и приносят дому свои дары: длинные и удобные ветки, разноцветные гладкие камешки, пятнистые одеяла, карманные фонарики, чтобы в сумерках рассказывать страшные истории.
Дом снова чувствует себя нужным. Он внимательно слушает взволнованный шёпот и помогает им как может: то скрипнет крышей, то шурхнет близкой веткой по уцелевшему стеклу, то попросит ухнуть в ночи знакомую сову. Дети визжат, а потом хохочут до изнеможения, когда страх уйдёт. Вечер за вечером дом ждёт своих новых маленьких хозяев и вместе с ними слушает сказки.
Дети приходят в дом каждое лето. Они сами не замечают, что растут едва ли не быстрее, чем ветшает дом. Покрытые загаром и царапками, они переизобретают вселенные и сочиняют легенды. Чаще всего слово берёт смуглая чернявая девчонка, живая как огонь, пляшущий в печке. Она напропалую мешает ужастики из телевизора с собственным выдумками. Вещи дома играют у неё в руках: старая кукла танцует на полу, подкова бряцает по железу кровати, связка чеснока висит на шее как оберег островного шамана. Её чёрные брови стреляют грозой в тех, кто хохочет, когда она надеялась вселить в сердца ужас, но уже через минуту она и сама готова посмеяться с остальными.
Другой, долговязый, с волосами как солома, говорит реже. Ему интереснее пытать страха делом. Первым прыгнуть с тарзанки в пруд, первым поджечь петарду и задержать в руке перед броском. Первым он залез и в погреб старого дома. Когда он начинает говорить, то любая грязная тряпка или ржавый нож кажутся хранителями убийственных тайн. При малышне долговязый вообще отмалчивается: не расскажет историю, сколько ни упрашивай, лишь слушает других и изредка хмыкает.
Есть ещё один, самый верный друг дома, с глазами как жаркое летнее небо. Другие уезжают из деревни, как только начинают желтеть листья, а этот приходит даже зимой: то расчистит снег у просевшего крыльца, то подоткнёт раскисшие окна кусочком ваты, чтобы не отсырел подоконник, то заберётся на чердак и смотрит на звёзды сквозь дырявую крышу. Иногда он ночует здесь, и дом замечает длинные синяки на его руках и ногах. Синеглазый говорит тихо, будто читает книгу, и никак не возьмёт в толк, что рассказы должны пугать. Он исследовал дом до последнего уголка, нашёл на чердаке красную ёлочную звезду и починил в ней фонарик, выудил южную открытку из чудом уцелевшего старого дорожного чемодана. Он приносит с собой в рюкзаке и читает в холодных стенах книги про космос и ещё одну толстую книгу с крестом на обложке. Дом не знает, почему этот мальчик бежит к нему из-под родной крыши. Наверное, он скучает по своим друзьям. Коротая дни вместе с домом, синеглазый ждёт нового лета и новых историй.
Сказки старого дома
Наследство
Аня всматривалась в зеркало, оттягивая пальцами левое веко. Обычно она с лёгкостью нашла бы повод погоревать над узостью глаз или приметила бы бесявую чёрную точку на толстой, как блин, щеке. Или посетовала бы на дуралеев мамку с папкой, родивших на свет такую несуразную и нескладную её – с раскосыми ханскими глазами и славянским щедрым мясом под ними – и даже не чувствующих укоров совести за такое наследство! В шестнадцать лет обычно было бы залиться слезами и по многим другим поводам, увидев своё отражение в зеркале. Но сейчас был случай, когда даже слёзы запутались, как детсадовцы на параде, не зная, куда и по какому поводу им нужно бежать. Можно было бы открыться родителям, но как назло в эти выходные Аня была дома одна. Родители улетели на Алтай на похороны бабушки Карлагаш, маминой мамы.
На радужке левого глаза явно проступали голубые крапинки. Аня могла бы списать это на освещение, но фото на фронталку айфона подтвердило её опасения. Глаз покрывался голубизной, как голыш на морском берегу расцветает пятнышками солёных брызг. «Уродка шизофреническая», – прошептала Аня и тихонько захныкала от досады и страха.
Всё началось с утра. И отнюдь не с голубеющего глаза. Зайдя в метро, Аня вдруг услышала согласный гул. Высокий и противный звук, будто среди привычной какофонии метро кто-то запустил на автомобильной колонке на полную громкость писк комара в душной летней комнате.
Бииииззз… зииииб.
А потом в вагоне Аня вдруг увидела мух. Мухами она окрестила их про себя, но на самом деле вблизи рассмотреть не успела. Мухи были размером со шмеля и похожи на пульсирующие точки из вантаблэка на реалистическом полотне метро. Они метались по вагону от одного человека к другому, и Аня чуть не завизжала, увидев, как густо они облепили лысину пожилого мужчины в синей спецовке, дремавшего на поручне возле двери.
От страха Аня зажмурилась, и вдруг звук ушёл. На всякий случай, она постояла так чуть-чуть, чтобы убедиться в его исчезновении. Приоткрыла глаза – и мухи тут же вернулись на карту будня. Бииииззз… зииииб. Аня их не интересовала – и это придало ей храбрости для небольшого эксперимента. Она закрыла правый глаз. Мухи продолжали роиться в вагоне. Левый. Мухи исчезли, а их зуд в ушах прекратился.
Остаток пути Аня проехала по-пиратски – зажимая левый глаз ладонью. «Ну не бывает же такого, что сходят с ума только одним глазом?» – успокаивала она себя. Ближе к концу серой ветки вагон подосвободился. Аня вышла и окинула взглядом пустеющую платформу. Мухи летели на улицу вслед за людьми, но где-то совсем рядом зудел плотный рой. Аня обернулась. На краю платформы в окружении пульсирующей черноты стояла девушка и напряжённо всматривалась в глубину тоннеля. Аня вздохнула, собралась с силами и подошла. Рой взметнулся и утёк в темноту, когда она спросила:
– Здравствуйте! Всё в порядке? Вам нужна помощь?
– Не, всё нормально, спасибо, – тусклым голосом ответила девушка и, резко перестав ждать поезда, зацокала каблуками к противоположному выходу.
«Вот же ты дура… Так от тебя все на улице будут бегать, если ты со своими глюками к каждому прохожему подходить начнёшь» – вновь утонула в стыде Аня, прокручивая в голове день, и, кажется, строгая воспитательница Печаль всё же построила детсадовцев по парам, так что слёзы уже готовы были политься ручьём. Но вдруг над самым ухом Аня вдруг снова услышала: «Бииииззз… зииииб» – и быстрее, чем даже успела подумать, прихлопнула наугад источник звука.
Ладонь ощутила не жёсткий хитин, а… пух? Аня собрала в кулак прихлопнутое существо и раскрыла ладонь перед собой. На ладони спинкой кверху лежала чёрная птичка. В голове вдруг замелькала и как-то сама перевелась на русский бабушкина сказка: «А с гор Уч-Сумер по весне спускается несчётное число чёрных птиц. Русские говорят: сумерки спустились, – но самих птиц не видят. А имя им – аракуш, горюн-птицы. Летят они на человеческие печали и грустные мысли, ими и питаются. Мы, кам, шаманы, можем их отгонять, но беда тем сёлам и городам, где нет своего шамана, – будут те птицы вечно нести туда печали».
Аня смотрела на чёрное тельце, затаив дыхание, потом повернула ладонь, чтобы взглянуть поближе. У птицы была круглая головка и человеческое лицо, искажённое застывшим плачем. Большие щёки, закрытые алтайские глаза, чёрная смоль волос, изо рта вытекла струйка бурой крови. Аня смотрела на Аню.
Аня взвизгнула и бросила трупик на пол. Едва коснувшись плитки, птица рассыпалась чёрным пеплом, лицо исчезло, и на вершине кучки остался лежать миниатюрный череп, будто с китайского браслетика. Аня застыла, переваривая увиденное, и стояла так минут пять, пока её не вывел из оцепенения звук мобильника.
Звонила мама. Было неловко перебивать её взволнованный монолог: «Аня, Аня, мы насилу выехали от них, спасибо папе, что меня отбил! Всё село на похороны к мамочке собралось, она шаманила там у них, они её хоронили как индейца – всю в перьях, она же Карлагаш – это ласточка – ну ты знаешь. Потом их главный как насел на меня: говорит, ты дочь, ты должна остаться. Вообще! Не слышит ничего, кам да кам, кам да кам. Потом папочка его уже прям оттолкнул, тот так до-о-олго в глаза мне посмотрел и говорит: “Не она!” – и заплакал почему-то. Чудные они!»
Убить вампира
– Просыпайся! —
И ушат воды мне в рожу. Ничего себе тут порядки!
– Пани Хрыстына желает тебя видеть.
Ну пани так пани. Небось скажет своим сердюкам послать меня куда подальше. Вопрос только, чем нагрузит в дорогу – тычком в зубы или стопочкой на посошок.
– Дзень добрый, милостивая пани!
– И тебе! Садись, мил человек, в ногах правды нет.
Обмахивается веерком пани, молодая вдовушка, румянец во всю щёку под чёрной вуалью.
– Солдат, скажи, ты в отставке по возрасту али по немощи какой?
– Не по немощи, а по службе я в отставке. Двадцать лет уж турка воюю – пора и честь знать.
– Вот оно что… То-то я погляжу, ты у нас в деревне покуролесил: девок перещупал, в шинок водку не успевают подвозить.
– Да, имею слабость к питию, милостивая пани.
Ну-кась сейчас дворовым свистнет – и намнут мне бока. Нужно к завтрему уходить, если добром отпустит.
– Простите меня, пани, сегодня же к причастию приду, да и в путь пора. —
Молчит пани Хрыстына, ухмыляется, на меня глядючи. Не отпустит просто так вдовушка – запряжёт в службу.
– А коли ущерб какой вам причинил – отработаю, только скажите.
Что это? Наливает пани стопочку, подвигает мне.
– Скажи, Петро, крест-то на тебе есть? —
Неужто воспитывать меня почала? Богобоязненная барынька? Я перекрестился и хряпнул. Вот тебе мой ответ. А пани продолжила:
– Ты нечистой силы боишься?
Или сказки слушать охотница? Ну это мы завсегда готовы.
– Я-то? Не боюсь. Вот, помню, стояли мы под Чёрной Горой, местные там гутарят не по-нашенски. Старики говорили про вампирей, что кровь сосут…
Пани Хрыстына закивала учтиво, подвинула закуску и вторую стопочку.
– Ага, значит, про упырей слыхал, Петро? Вот здесь-то мне твоя служба и нужна.
– Вам, милостивая пани, услужить завсегда готов.
– Злодей у нас завёлся в округе, крестьяне балачат – упырь. Слухи ходят недобрые, что упырь тот – покойный мой супруг, Мацей Стржимечный.
– Нуте-с…
– Петро, сделай милость, посторожи-ка ты его могилку одну ночь, чтобы слухи развеять, а там я и грошей тебе дам в дорожку. А если вдруг правда упырь – ты человек служивый, кол забей ему в сердце, да и молчок об этом!
С одной стороны, бабкины сказки всё это. С другой, уж больно ласкова барынька, заманивает меня в свои сети. Днём её слуги чуть не батогами меня будили.
А пани уже третью стопочку протягивает. Ну, будьмо!
– Ладно, добрая пани, с вашей наливочкой хоть к чёрту на рога!
Смеётся сдобная вдовушка.
– Приходи завтра, Петро. Расскажешь, что видал.
***
Ночь. Луна висит над кладбищем, как серебряная монета. Каганцом подсвечиваю себе путь до склепа Стржимечных. Тишь и гладь, только косточки потряхивает от холода. Раздвигаю острые колышки в мешке рукой – и вот оно, теплое горлышко паниной сливовой наливки. Итить, ступеньки скользят, не разбить бы сокровище. Ма-це-ус… Вот он, родной, под этим камешком лежит. Ну тут шубу и кину… А не дурак-то Стржимечный был, такую бабочку отхватил. Брови чёрны, глаза смеются, а под платьем… Ай, недолго этой вдовушке безмужней ходить, прелести под чёрным платком прятать.
А коли завтра скажет: «Спасибо тебе, Петро! А вот новая задачка: переночуй-ка теперь в моей барской постели, приголубь меня, родимый, – так чтоб позабыла я печаль-тоску»…
И тут в самом дальнем углу склепа шелохнулась темнота. Боже милостивый, упаси от греха! Мацей, прости мысли грешные, не губи!
Я заорал и выхватил шашку. Звякнула сталь о камень, каганец чудом удержался на крышке саркофага. Брага выплеснулась на овчину шубы, да той не привыкать.
Что шуршит в углу? Мыша летучая, что ли?
Я выставил шашку вперёд и свободной рукой подсветил себе каганцом. В углу лежала старая рогожка – кусок бурой кожи. Я хотел подцепить её кончиком шашки, но тут рогожка сама собой вскинулась – под кожистым крылом блеснули мелкие острые зубки.
– Ааааа! – наотмашь ударил я в темноте. Каганец жалобно хрустнул, упав на пол, шашка свистнула, разрубая темноту. И сверху чугунным ядрышком на меня свалился упырь.
«Боже пресвятый, спаси и сохрани!» – скороговоркой запел в голове попик, а здесь, в душном и тёмном склепе, я хрипел, задыхаясь в кожаном мешке упыриных объятий. Пальцы свело судорогой, и я уронил шашку.
– Тише! Тише! – зашелестел голос, сухой и пронизывающий, как понюх табака.
Захват ослаб, и я задышал как пёс. Живой!
– Не бойся меня, человек. Я не причиню тебе зла… если ты сам не попросишь.
Передо мной, освещённое лунным светом, стояло существо ростом с трёхлетнего ребёнка. Кожаные плотные крылья укрывали небольшое лысое тельце, как будто лишайную кошку поставили на задние лапы и приделали сверху большую змеиную голову. Откашливаясь, я рассматривал нечисть, которая несколько мгновений назад собиралась меня убить.
– Если ты думаешь, что я убить тебя хотел, – ты ошибаешься, – продолжало существо. – Я пришёл на поминки по Мацею.
– Что ты за чудо такое? – прохрипел я.
– Вампир. Только не пугайся. И не шарь рукой по полу – твою саблю я убрал подальше, а то, не дай бог, ещё сам себе навредишь.
В своём ли я уме? Говорю с вампиром, который божится, что вреда мне не причинит?
Вампир деловито поднял разбитый каганец с пола и раздул огонёк. Блеснули глаза – зелёные, с вертикальным зрачком.
– Я не угроза для тебя, человек. Вампир обязан явиться на поминки гибрида – таков древний договор.
– Х-х-х…хибрида? Это что за нечисть ещё?
– Упыри, кровопийцы. Вы, люди, называете так тех, кто заражён нашей слюной. Мацей Стржимечный был упырём, и я должен отслужить обряд.
Экось, у нечисти свои попы бывают! Этот ещё и грамотный, по-учёному говорить мастак.
– Ничего не понимаю. Эт он сейчас встанет, а я ему на заклание, вроде ягнёнка? – глухо спросил я.
Вампир наморщился.
– Что за глупости. Стржимечный мёртв. И никаких человеческих жертв здесь не нужно. Просто прочитать несколько надгробных слов – он вроде как и нашей веры был.
– Что за вера такая нечистая?
– Вот заладили: «нечисть», «нечистая»… Мы, между прочим, вам же помогали. Кто знал, что у вас такие побочные эффекты проявятся?
Ишь, и по-французски знает. Ещё б понять, о чём он толкует.
– Ты змей видел? Вот они – рептилии, да?
Рептилоида… Слово-то какое. Но я вида не подаю.
– Угу.
– Из змеиного яда можно лекарство сделать, а можно и отравиться. Вот я, мой вид, тоже что-то вроде рептилии. И наша слюна на этой планете необычно на вас, людей, подействовала. С одной стороны, повышается выносливость, работоспособность, интеллект – разум то есть, – вампир показал крючковатым пальцем на свою змеиную голову, – с другой – спустя день необратимо отмирают отделы мозга, ответственные за эмпатию, альтруизм, помощь другим.
И по-русски, и не по-русски будто говорит.
– Погоди, то есть ты – как Полоз, змеиный царь?
Вампир вздохнул или мне показалось?
– Да, можно так сказать.
– И когда ты кусаешь людей, они становятся кровопийцами?
– Кровопийцами, упырями, мироедами, куркулями, сквалыгами, выжигами бессовестными – называй, как хочешь.
– И бессмертными?
– Нет, не бессмертными. Живут они, конечно, подольше, чем обычный человек, – так себя любят сильно, что с жизнью расстаться не могут. Иногда, правда, вы же их убиваете раньше времени.
– Так зачем же ты их кусаешь?
– Иначе не могу. Древний договор. Люди сами просят, чтобы я их укусил.
– Что ж это за люди-нелюди такие?
– Много таких. Бедняк, который из грязи в князи пробиться хочет. Учёный, который прознал про нас и тайны необычайные разгадать стремится. Говорят, евреи и каменщики часто к нам обращаются – но это уж вы, люди, наветы возводите. —
Евреи-христопродавцы… Так и знал, что они тут замешаны.
– … и родня умершего упыря, которая тоже хочет денежки копить и жить подольше. Поэтому крестьяне сорок дней за барами глаз да глаз – никого из родных на могилу не пустят. Знают, что и от простого помещика житья нет, а от помещика-упыря – хоть вешайся.
– Зачем же пани Хрыстына меня попросила её Мацея сторожить?
– Чтобы ты меня повстречал и сам в упыря обратился.
– Ах, итить, змеиная душа! – вскрикнул я, осерчав, но тут же осёкся. – Ой, прости, Полоз, не знаю, как тебя величать.
– Да хоть и так. А тебя-то как звать?
– Петром.
– Видишь, Пётр, у меня вера такая: мне вам, людям, врать запрещено. Вроде как в гостях мы у вас.
– Ааааа… Это ты оттудова? – показал я пальцем вниз, под землю.
– Скорее, «оттудова» – грустно усмехнулся Полоз, указывая на луну, которая заглянула в дверцу склепа.
– Зачем же пани меня в упыря превращать?
– Я же рассказал: упырём обратишься – умнее, хитрее, богаче всех станешь. Можешь других в упырей через укус обращать. Но через день люди тебе муравьями начнут казаться – без своей выгоды и пальцем не пошевелишь. Так что после суток уже никого кусать не будешь – зачем же равного себе своими руками лепить? А вот все соки из людей выпьешь – это как пить дать. Но пани этот последний день использует, чтобы новоявленный упырь, то есть ты, её тоже обратил. Знает она ведь про вампиров – не зря замужем за Мацеем была.
Вампир Полоз сложил кожистые крылья, и мы посидели в молчании. Я нащупал рукой сливовку. Большая часть расплескалась мне на шубу, но на дне пузатой бутылки ещё осталось немного.
– Помянем раба божия Мацея? – предложил я.
Полоз пожал своими детскими плечиками.
– А давай!
Я сделал несколько глотков из горла и передал остаток ему. Полоз взял своей кошачьей лапой бутылку, допил и запыхтел от крепости сливовки.
– На огурчик, закуси! – Я пошурудил вслепую в мешке. Рассыпались осиновые колышки. Полоз захрустел огурцом.
– Это… – показал он крылом на колышки, – …для меня?
Эх, вот так выпьешь с нечистью – и уж и стыдно, что чуть не зашиб.
– Да я ж не знал…
– Правильно-правильно, – пьяно замурлыкал Полоз. – Только обязательно осиновые. Или серебро. Для анальгезии. Обезболивания, то иссь!
Вампир икнул и прошелестел что-то – мне послышалось имя Мацей.
– Ну что, Пётр, будешь в упыря превращаться?
Я напрягся.
– А зачем мне? Что за радость-то мне скопидомничать?
Вампир удивлённо взмахнул руками.
– Не знаю. Но обычно люди просят, чтобы я их укусил.
– Вот ещё! Я товарищей не кусаю, и себя кусать не дамся. Мне бы могилы батьков навестить, да и бабоньку найти, которая готова за отставного солдата пойти. Какая ж в моей планиде выгода? Ты ж говоришь, в башке что-то через един ден помирает. А может, и не только в башке… Не хочу упырём быть!
– Человечище ты, Пётр! – шелестнул Полоз. – Вот бы мне тоже эту ношу снять. Устал я тут упырей отпевать.
– И как же тебе помочь?
Глазки вампира сузились, отсвет луны в них погас.
– А убей меня! Возьми колышек – и забей мне в сердце.
Видал я таких: как напьются люди, так и рвётся из них тоска наружу, не ровен час сами на себя руки наложат.
– Да чего ты оплетаешь? Белый свет тебе не мил – лети к своим, развейся, покути!
Полоз смотрел своими змеиными глазами-блюдцами и чуть не плакал.
– Не могу, Пётр, на службе я. Оставили меня и ещё несколько таких же. Говорят, вернёмся за вами, подождите пару тысяч лет. И ничего! Я давно своих не видел, может, я вообще последний!
– Да как же так…
– Ты не бойся, Пётр. Осиновым колышком или серебряной пулей мне – это как комарик укусил. Мы специально так с вами, людьми, договаривались. Дай мне отставку, солдатик!
Только разговорились по-человечески – и вот те на. Вроде и вампир, нечисть, а и жалко его, вон он как лысый кутёнок. И меня не загубил, хотя я с шашкой на него полез.
Полоз потёр глаза кожистым крылом и посмотрел на небо.
– Не серчай, Пётр, если напугал тебя. Рассвет скоро, пора мне.
– Полоз… Если надо – я смогу.
Полоз протянул когтистую лапу. Я пожал её: сухая горячая ладошка утонула в моей ручище.
– Ты не думай, Пётр, что меня убиваешь. Ты мне вольную даёшь.
***
Деревня на бледной заре затаилась, как турок в засаде. Дом пани Хрыстыны огромный, зелёный, ни дворни, ни скота не видать – все под засовами спят.
– Петро! Петро! – громким шёпотом кто-то.
Так это ж сама пани. Перевесилась через окно, манит рукой: лезь. Под ночным платьем груди белые бесстыдно колышутся.
Ох, Мацей, недолго вдова по тебе тосковала, упокой Господь твою упырью душу!
Пани Хрыстына, горячая ото сна, ластится, словно кошка.
– Что, Петро, посторожил ты гроб Мацея?
Лежат на столе закуски – соленья разные, наливочек целый ряд. С вечера пани готовилась и брови сурьмила не зря. Валится всем телом, к постели пуховой меня теснит.
– Ну, поцелуй меня в губки вишнёвые! Укуси меня за шейку белую!
– Э, добрая пани, что ж я, змий какой, за шею кусаться?
Оттолкнула меня пани – краска в лицо!
– Солдат, не врёшь ли? Был ты на кладбище или в канаве пьяным лежал?
– Был на кладбище, сторожил всю ночь, с вампиром поминки справлял по твоему Мацею.
Свела брови пани Хрыстына, не поймёт – шучу я или правду говорю. Извивается змеиная душа под мягкой грудью.
– Только не быть тебе, пани Хрыстына, упырихой! Вампир, мой товарищ ночной, всё, того – тю!
Летят в меня веер, бутылки с наливочкой, блюдца серебряные, а я стою, посмеиваюсь. Ещё пуще пошла пани Хрыстына красными пятнами:
– Ну, солдат, берегись!
Не меняя острого и злого взгляда чёрных глаз, завопила пани Хрыстына, высоко да громко. Ожил дом, загремел топот ног в коридоре. За окном уж рассвет – батюшки, все мужики на улице, с топорами, вилами, а кто и с ружьишком!
Вбегают сердюки Хрыстынины. Стоит пани, дышит тяжело:
– С могилы Мацея вернулся, нечисть поганая. Меня укусить хотел.
– Братцы, да вот вам крест, человек я. Хоть к причастию ведите!
Молчат сердюки, шашки наголо. Видать, Мацей тоже и к причастию ходил, и крест носил, а кровь из деревни всю выпил. Играют черти в глазах у пани Хрыстыны. Пани вскидывает руку и жалит последним мстительным взглядом и едким приказом:
– Убить вампира!
