Kitobni o'qish: «Десантники»

Shrift:

Лихтерман Матвей Цодикович

Родился я в ноябре 1921 года в поселке Шумячи Смоленской области. Детство мое прошло в городе Рославль там же, на Смоленщине. Закончив десять классов, работал на заводе. Летом 1940 года прошел отборочную комиссию в военкомате и был направлен в составе группы из одиннадцати человек на поступление в Ленинградское авиационно-техническое училище, дислоцированное в Сестрорецке. Приезжаем, помню, в ЛАТУ, а у нас даже не принимают документы. Конкурс на каждое место огромный, приехало поступать больше четырех тысяч человек со всей страны. Тогда все мечтали служить в авиации. Нам говорят: «Хотите – поезжайте в Иркутск, там такое же училище, и экзамены – через две недели. Может, в Иркутске ваши документы примут». Негласный «вождь» нашей группы, мой двоюродный брат Миша Добкин, сказал: «В Сибирь мы всегда успеем». Когда поехали домой, Мишка все сокрушался о том, что не успели посмотреть Ленинград. Ничего, через год Мишка попал под Ленинград в бригаду морской пехоты. После войны я спросил его: «Ну, успел Ленинград поглядеть?» Отвечает: «Целых четыре раза, и все – из окна госпиталя…» Четыре раза Мишку ранило на войне.

Вернулся я на завод, а уже в марте 1941 года меня призвали на действительную службу в РККА. Почти всех рославльских призывников отправили служить в Литву, а я очутился в части, расположенной в Средней Азии, в восьми километрах от Самарканда. Это был Краснознаменный кавалерийский полк, преобразованный в мотострелковую дивизию. Тогда всех лошадей отправили в кавкорпуса на Украину. Я еще застал старослужащих кадровиков из бывших кавалеристов. Определили меня в артполк, на должность наводчика сорокапятимиллиметрового орудия.

Насколько кадровая служба была тяжелой? Вообще, как относились в вашей части к новобранцам?

Нормальной была служба. Встретили новобранцев очень хорошо. На батарее служило двое «стариков» из могилевских евреев, был помкомвзвода – белорус Якименко.

А смоленские и белорусские всегда считались почти земляками. Вообще, всех новичков у нас принимали с доброй душой. Я сразу подружился с грузином Думбадзе. Он меня учил петь песни на грузинском языке. Все новобранцы были сыты, обуты, одеты. Что нам было еще тогда надо? Сама служба была нелегкой. Жара, Азия, пока привыкнешь… Помню, как каждое утро нас приводили к речке Даргом, стекавшей с гор. Через реку были натянуты тросы. Так мы были обязаны, держась за эти тросы, находиться в ледяной воде пятнадцать минут. Закаляли нас, одним словом. Пить нам давали мало: флягу – на день. Зато все время кормили соленой рыбой. Пилоток не было, ходили в панамах защитного цвета. Пить воду из арыков нам запрещалось, говорили: мол, сразу и холеру, и дизентерию подхватите. Первые два месяца службы мы учили матчасть пушки и проходили учебный полевой курс новобранца. Стрельбу боевыми снарядами мы проходили только один раз, уже в начале июня.

Вы ощущали приближение войны?

Нам, служившим в Азии, все время говорили, что будет война с Турцией. А друзья мои, служившие в Литве, еще в мае сорок первого присылали письма из Литвы, и все, как один, писали: «Матвей! Скоро – война с немцами! Не поминай лихом, прощай, если что…» Все они погибли в Прибалтике в сорок первом году.

День начала войны помните?

На 22 июня 1941 года была назначена наша присяга. Мы ждали шефов. Вдруг поступает приказ: «Все – на плац, на митинг!» Вышел командир нашей части, немец, полковник Гейцах, отмеченный двумя орденами Красного Знамени за борьбу с басмачеством. Помню его слова: «Красноармейцы, сыны мои! Мы – краснознаменная часть, и я буду требовать от командования округом немедленной нашей отправки на фронт! Разобьем фашистскую гадину! Ура!!!!!» Неделю мы получали автотехнику, машины ГАЗ, мобилизованные с гражданских предприятий. Орудия наши были на автомобильной тяге.

29 июня нас погрузили в эшелоны и отправили на фронт. Выдали нам НЗ на три дня: вобла, по четыре сухаря, банка говядины на троих и пачка чая. На станциях вдоль железнодорожного полотна стояли старушки и плакали, голосили нам вслед: «Дети, куда вы едете?! Вы же такие молоденькие? Вас же всех поу-бивают!»…10 июля 1941 года разгрузились в Брянске и сразу – в бой под Ельню.

Про летние бои сорок первого года расскажете? Многие ветераны не хотят о них вспоминать.

Все, что творилось под Ельней в июле 1941 года, можно охарактеризовать одним коротким словом – мясорубка… Перед первым боем нам объявили: «Немцы высадили парашютный десант, их мало, покажем немцам «кузькину мать»! А на нас пошли танки!… Все время нас гоняли по лесам взад-вперед. Тянем орудия на лямках, занимаем позиции. Немцев не видим, куда-то стреляем, а через час получаем новый, еще более бестолковый приказ. Бой кончается, кто живой – того сразу перебрасывают на новое место. В конце июля мы уже стреляли только с открытых позиций. В июле у нас была страшная жара, пить хотелось смертельно, а рядом с нами не оказалось ни ручейка, ни речки. За три недели боев мы ни разу не видели полевой кухни. Что сам найдешь, тем и питаешься. Потери наши были просто невыносимыми. Трупы никто не хоронил. Тела убитых складывали в «стоги», клали по пять – семь тел, одно на другое. «Стоги» шли рядами, через каждые двадцать – тридцать метров, и мы даже не пытались считать эти «горы» – так их было много, чуть ли не до края горизонта… Поскольку трупы разлагались, вонь стояла дикая. И каждый день немцы нас все бомбят и бомбят! Буквально не было спасения от немецких самолетов. Мы рыли «ровики», щели, а толк от них все равно был небольшой. Зенитчиков своих мы проклинали. Мазилы! Хоть бы одного немца-бомбера завалили. Так нет! Наши ТБ-3, идущие на бомбежку, немецкие зенитчики сбивали с третьего снаряда. Это я лично видел несколько раз.

Политрук батареи придет ночью и говорит: «Приказ генерала Жукова! Ни шагу назад!» А мы даже не знаем, где вообще находимся, что происходит слева и справа. Ведь телефонная связь была перебита. Какая тут к черту корректировка огня?!

Через три недели от двух батарей осталось одно орудие и девять человек, из нашего взвода – только Якименко и я. Представляете, какие мы несли потери в стрелковых ротах, если из артиллеристов в строю оставалось девять из семидесяти человек… Занимаем огневую позицию. Разрывные пули только по щитку орудия щелкают… Снарядов у нас было всего четыре ящика. Слышу крик: «Танки!» Стрельба из «сорокопятки» ведется с колен. Я приподнялся взглянуть на поле боя. Вдруг я чувствую удар в грудь с правой стороны. На меня летят осколки от танкового снаряда. А я, оказывается, даже разрыва не услышал… Ребята перевязали. До санбата я умудрился дойти сам. Меня прооперировали и отправили в госпиталь в Тульскую область, на станцию Черепец. Госпиталь разместили в бывшем санатории.

Там же произошел один случай, который я не могу забыть до сих пор. Палаты были большие и рассчитывались на сорок раненых. На стене висела «тарелка» репродуктора. По этому радио я услышал рассказ Левитана о немецких зверствах на оккупированной территории. Речь шла о том, что немцы привязывают евреев к танкам, потом те разъезжаются в разные стороны и тела несчастных разрываются на куски. Вдруг в палате раздается смех многих людей и возгласы с разных сторон: «Молодцы немцы, как жидов кончают!» У меня от этого внутри все окаменело. До той минуты я был пламенным патриотом, фанатиком, а тут… Лежал и думал, как я буду воевать рядом с такими людьми!???! Да люди ли они?..

Через две недели меня погрузили в санитарный поезд и привезли в госпиталь в Аткарск. Лежал я там еще два месяца. Выписав из госпиталя, мне дали отпуск на полтора месяца на долечивание и «литерные» документы на проезд по железной дороге в любое направление. А куда было ехать? Я понятия не имел о том, где находится моя семья. Пришел на станцию… И Бог помог мне. Окликает меня какой-то железнодорожник: «Солдат, ты случайно в Рославле на заводе не работал?» Оказался мой земляк, эвакуированный с вагоно-ремонтным заводом в Аткарск. Тогда он мне и говорит: «Многие рославльские в Тамбов эвакуировались. Поезжай туда, поищи своих». До Тамбова я добирался долго и мучительно. Пришел в Тамбове в эвакопункт, посмотрел книги записи эвакуированных, но не встретил ни одной знакомой фамилии. Мне дают совет: поезжай в Кирсанов, там вроде какая-то артель из Рославля находится.

И точно, в Кирсанове я нашел артель «Борьба». У них находилось письмо от моего младшего брата, который разыскивал нашего дядю. В нем же указывался обратный адрес – село Верхотуры, Воскресенский район, Башкирия. Однако добирался я до своих несколько долгих месяцев. Зима, на улице стоят лютые морозы, а я еду на «товарняках» да угольных платформах в одной «шинельке»… Как я не замерз насмерть в эти дни, до сих пор удивляюсь!

Когда я доехал до Челябинска, мне вдруг стало плохо: ходить не могу, ноги опухли, дышать трудно, в груди – боль, как будто раскаленное железо внутри. Меня снова привезли в госпиталь. И оказалось, что у меня открылась рана. Мне откачали гной и воду из легкого. Затем отпустили из госпиталя. Так я доехал до Орска. Но там – та же история. Снова врачи кромсают мне раненое легкое, опять – гной, дренаж. Температура «зашкаливает» за сорок. Врачи уже ждали, когда я помру. В то время антибиотиков еще не было. Но я выкарабкался… Медицинская комиссия признала меня негодным к воинской службе сроком на один год с обязательным переосвидетельствованием раз в три месяца. Я доехал до Ишимбаева. До села в котором жили родители, оставалось сорок километров, и опять – та же история. Вышел я из больницы 8 марта. Приехал в Верхотуры. Спрашиваю у местных: «Где тут Лихтерманы живут?» А мне в ответ рассказывают о том, что моя семья жутко голодает. Придя домой, начал я слесарить, чтобы семью прокормить.

Затем моего младшего брата Иосифа призвали в армию и направили в Стерлитамакское пехотное военное училище. Вскоре училище отправили на фронт в полном составе под Сталинград. Там брата тяжело ранило, и он вернулся домой только в 1943 году с ампутированными ступнями ног… В июле сорок второго года меня вызвали в Уфу на гарнизонную медкомиссию. Никто из врачей меня даже не осматривал. Посмотрели госпитальные справки и сказали: «Сожалеем, но мы отменяем прежнее решение о вашей «комиссовке». Вы признаетесь годным к службе без ограничений». И несут какую-то чушь о том, что, мол, понимаешь, армия нуждается в солдатах, что на фронте тяжелое положение… Будто я сам этого не знаю! И сразу дают в руки направление в военкомат. Спорить я с ними не стал, только заметил вслух: «Я думал, меня на врачебную комиссию позвали, а, как выясняется, тут политруки сидят, а не доктора». Они в ответ только молчат… Прихожу на комиссию в военкомат. Там меня спрашивают: «Кем хочешь воевать? Ты – раненый фронтовик, кадровый солдат, с образованием, даем тебе право выбрать…» Отвечаю: «Я – наводчик сорокапятимиллиметрового орудия. А вообще, мне – все равно, куда пошлете». Мне действительно было все равно. После Ельни я стал фаталистом, знал, что никто не уйдет от своей судьбы. Тогда они у меня интересуются: «В пулеметно-стрелковое училище пойдешь? Мы тут команды формируем в Тюмень и в Арзамас. На артучилище нет разнарядки». «Давай в пулеметное», – говорю им… Тогда они дают мне повестку с таким содержанием: прибыть с вещами через две недели…После этого я простился с родителями. Я был уверен, что живым домой не вернусь.

Через две недели я приехал в Уфу. Из сотни ожидавших отправки будущих курсантов отобрали человек тридцать. Нас посадили на пароход. Проплыли мы девяносто километров по реке Белой и оказались в Бирске, старинном купеческом городе. Там располагалось ЛУВНОС – Ленинградское училище воздушного наблюдения, оповещения и связи…

Первый раз слышу о подобном училище. Расскажите о нем подробнее.

Я тоже не имел ни малейшего представления о подобном училище, хоть оно и не считалось засекреченным, как, например, училище разведки в Ленинграде до войны. Училище готовило командиров ВНОС для войск ПВО страны. Оно предназначалось не для зенитчиков, стоящих рядом с передовой, а для частей, прикрывающих воздушное пространство над крупными промышленными объектами и городами в армиях ПВО. Шанс попасть из этого училища на передовую был весьма невысок. И атмосфера там была соответствующей… Училось немало генеральских «деток», которых папы сунули в это училище для того, чтобы переждать военное лихолетье. Особняком держалась большая группа бывших студентов Московского нефтяного института имени Губкина… Особой дружбы между курсантами не было. Училище было небольшим – в нем училось всего около тысячи курсантов. Но официально мы были поделены на четыре батальона. Большая часть преподавателей состояла из бывших инженеров Ленинградского электролампового завода. Они постоянно подчеркивали исключительность нашей будущей специальности. И когда уже все военные училища из Поволжья были брошены в пехоту под Сталинград, мы продолжали учиться. Нас поберегли. Подготовили нас в профессиональном плане великолепно. Я научился работать на всех видах радиостанций, но, что самое необычное, – нас обучали работать на первых отечественных радарах РУС-2- «радиоулавливатель самолетов» (слово радар тогда еще не употребляли) и на канадских ленд- лизовских радарах CON-2.

За несколько недель до выпуска из училища, нас семнадцать человек, вызвали по списку в штаб. Там нам сообщили, что мы выпускаемся из училища в звании сержантов и наша группа отправляется в распоряжение ГУС КА – Главного управления связи Красной армии. Так что в офицерских погонах тогда походить мне не пришлось. Однако я по этому поводу не переживал. Кто попал в эту команду, спрашиваете? Тех, у кого фамилия на «ман» заканчивалась, оказалось три человека, остальные, как я понял, были ребята с «подмоченными» анкетами. Возможно, что я ошибаюсь по этому поводу… Прибыли мы в Москву, в ГУС. Нас выстроили в одну шеренгу. Вышел к нам какой-то полковник. Ему докладывает адъютант: «Радисты для десанта прибыли!» Так, мы впервые узнали, что наша воинская дорога ведет нас в десантные войска. Впрочем, с этих слов мы сразу не поняли, о каком десанте речь – о воздушно-десантной бригаде или о диверсантах… Полковник рявкнул что-то бодрое. Вроде это были какие-то дежурные слова: Родина, доверие, партия, не посрамим, не пощадим, «бу-бу-бу» и т. д. и т. п. После этого он нам объявляет: «Вы направляетесь на формирование 3-й воздушно-десантной бригады в город Фрязино». Выходим мы из здания и все сразу на небо смотрим: наше будущее «поле боя», как мы оттуда падать будем?

Как в вашей группе отреагировали на распределение в ВДВ?

По-разному. Кто-то обрадовался, кто-то заматерился: мол, не хочу идти в парашютисты-диверсанты. Но никаких истерик по этому поводу ни у кого не было. Надо – так надо.

Ваша 3-я ВДБр вместе с частью 5-й ВДБр приняла участие в знаменитом и трагическом Днепровском воздушном десанте. Я попрошу Вас максимально подробно рассказать о подготовке десантников бригады и о самом десанте. Ведь фактически нет информации непосредственно от участников десанта. Небольшие заметки десантников Неживенко, Жукова, Муктаева, Улько, Мигдалевича, очерки о Героях Советского Союза, комбатах: майоре Блувштейне, капитане Петросяне, капитане Воронине, статья о комбриге 5-й ВДБр Сидорчуке, и одна страница в книге воспоминаний недавно ушедшего из жизни участника десанта всемирно знаменитого кинорежиссера Григория Наумовича Чухрая. Даже в фундаментальном труде «ВДВ в годы ВМВ» все острые углы, связанные с судьбой десанта изящно сглажены.

Я взял воспоминания летчика из полка, проводившего высадку десанта, но там один лейтмотив – «мы не виноваты»… Воздушных десантов в годы ВМВ было высажено нашими войсками не так уж и много, но даже неудача Вяземского десанта меркнет на фоне трагедии днепровских десантников.

Сразу хочу заметить по поводу подготовки десантников. Я попал служить начальником радиостанции в отдельный противотанковый дивизион бригады и наша подготовка отличалась от подготовки в простых десантных батальонах. Поэтому я не могу сказать, что информация которой я обладаю в этом вопросе, является полной. В отдельном артдивизионе служило сто восемьдесят человек, на вооружении были пушки 45-мм «Прощай Родина». По сути дела, мы являлись «независимым государством».

Ладно, давайте начнем.

Мы прибыли на формировку в феврале 1943 года. Мне трудно сказать, проводился ли какой-то особый отбор в бригаду. К нам прибыли сотни курсантов из Томского пехотного училища и Ишимского пулеметного училища. Рота ПТР, например, в большинстве своем состояла из кадровых дальневосточников. Все ребята в ней были богатыри, под два метра ростом. Они таскали тяжеленное ружье ПТР как пушинку. Прибыли к нам и направленные сразу из военкоматов комсомольцы-добровольцы, еще не принимавшие присяги. Почти все десантники находились в возрасте восемнадцати – двадцати двух лет. У нас было всего несколько тридцатилетних солдат.

Самое странное, что среди нас встречалось очень мало людей с фронтовым опытом или тех, кто был направлен в десант после лечения в госпиталях. Инструктора ПДС – не в счет. Не было среди нас и участников Вяземского десанта. Оказались считаные единицы людей, воевавших в пехоте в дивизиях ВДВ на Дону и в бригадах под Киевом. Так что передать нам опыт прошлых десантов с предельной честностью, по сути дела, оказалось некому.

Национальный состав бригады представлял в широком диапазоне весь Советский Союз: русские, украинцы, казахи, армяне, татары, грузины и так далее. У нас даже имелся свой грузинский самодеятельный хор. Было непропорционально много евреев. Попали к нам и ребята, призванные из Средней Азии, которые хорошо владели русским языком.

Уже через две недели после прибытия в бригаду начались прыжки с парашютной вышки в Мытищах. Параллельно мы изучали подвесную систему парашюта. Прошло еще две недели, и уже в районе Медвежьих Озер начались прыжки с аэростата. В корзину аэростата сажали инструктора, и трех десантников тросами поднимали на высоту 1200 метров… и, как говорят, – «пошел!». Так прошел еще один месяц, и у нас начались прыжки с ТБ-3 с разных высот.

Народу много разбилось на учениях?

Кладбище мы за собой оставили большое. Было три крупных трагедии во время подготовки десанта. В ТБ-3 «набивали» для прыжков до 50 человек. Когда первый раз отрабатывали ночное десантирование на лес. Многие угробились и многие покалечились. Один раз, кажется, в 3-м батальоне, по ошибке сбросили часть ребят в воду широкого озера. Все они потонули.

Еще у нас случилась неудачная выброска при шквальном ветре в соседней бригаде. Об этой неудаче я не могу рассказывать, так как не помню точных деталей этого происшествия, и зря не хочу что-то сообщать. Как потом шептались – летчиков за этот сброс просто расстреляли по приговору трибунала. Но так ли это было на самом деле и что там конкретно произошло, я не вспомню уже сейчас…

Да и на простых тренировочных прыжках часто бились. Стропы у ребят путались… Все тренировочные прыжки совершались с основным и запасным парашютом. Но хочу заметить, что парашютно-десантная подготовка в бригаде была поставлена хорошо и грамотно. Инструктора во главе с Белоцерковским оказались суперпрофессионалами. Чтобы избавить нас от страха прыжка, они постоянно демонстрировали нам какие-то сложные, чуть ли не акробатические прыжки. Парашюты-то ведь у нас были не только с принудительным раскрытием. Дошло до того, что в самолет рядом с будущими десантниками садились врачихи с бригадного санбата и прыгали вниз, держа в руках букетик цветов и тем самым показывая нам пример. Вы же знаете мужскую психологию: «как это баба прыгнула, а я не смогу?!»

Как поступали с «отказчиками»? Какая прыжковая «норма» существовала?

Всех «отказчиков» на формировке без долгих разбирательств отправляли в штрафные роты.

Понимаете, не все бойцы хотели быть десантниками. Находились и такие, некоторые предпочитали скорее смерть на земле в пехотном бою, чем красоваться мертвым со значком парашютиста на гимнастерке.

Я помню первый прыжок с аэростата. Лебедки подняли «корзину». Первым должен был прыгать здоровенный мужик, лет тридцати пяти. Инструктор дает команду: «Пошел!». Мужик оцепенел от страха, руками за край «корзины» вцепился, лицо – белое как стена. Инструктор орет: «Не прыгнешь, в штрафную пойдешь!» Солдат окаменел. И вдруг щупленький инструктор каким-то резким движением выкидывает солдата через дверцу «корзины».

Мы сразу поняли, что с нами шутить не будут.

Прыгнули, приземлились. Смотрим: идет этот мужик, целый и счастливый, и заявляет: «Здорово получилось!» В моем подразделении служило несколько ребят, которые попали к нам после фронта. Один из них оказался даже орденоносец. Они так и не смогли преодолеть страх прыжка. Десант – он не для всех.

Кто служил в батальонах, сделали по пятнадцать – двадцать прыжков, мы же, истребители танков – по десять прыжков.

Но встречались и такие, которые сделали всего по одному или два прыжка… Были такие…

Скажу одно: перед прыжком в тыл врага «отказчиков» в бригаде не было. Все пошли на смерть.

Какая была стрелковая подготовка десантников?

Стрелковая подготовка была на уровне. Противотанковый дивизион имел на вооружении карабины, в батальонах было автоматическое оружие. Стреляли мы много, патронов не жалели. Причем стрелять на научили метко. Но я не помню такого, чтобы кто-то из нас ходил со снайперской винтовкой.

Ориентирование в ночном лесу проходили?

Было и такое. Нам объяснили, как читать карту. Например, нас, радистов, развозили по парам по лесам. Мы должны были выйти на связь друг с другом, а потом достичь заранее определенной точки встречи. Подобные учения были как ночные, так и дневные. Мы их всегда ждали. Особого контроля за временем выполнения этого учебного задания не проводились. Так мы, помню, повадились ходить в деревушки для того, чтобы у крестьян самогоночки попить и так далее.

Насколько сильной была дисциплина в Вашем дивизионе? Как солдаты относились к командному составу?

Сказать, что дисциплина была «драконовской», я не могу, но и вольницы особой не наблюдалось. Командир нашего дивизиона оказался сущим зверем. Подходит кто-нибудь к нему с докладом и уже заранее знает, что сейчас командир наорет на него, обматерит него до пятого колена, пообещает расстрелять и т. д. И не важно, с чем к нему солдат обратился. Он на нас орал просто «на автомате». Его ненавидели.

Под стать ему был еще один мизантроп – старшина дивизиона. Этот успел разок побывать в тылу врага. Он производил впечатление психически больного человека. Носил на ремне финку с красивой наборной ручкой. Как напьется, так начинает «выступать»: «Я немцев голыми руками душил!» Те из нас, кто уже был на передовой, ему не верили, насмотрелись уже на подобные типажи. Как-то это старшина перепил лишнего и «по пьяному делу» ударил одного из комбатов. После этого поехал старшина в штрафную роту – «немцев голыми руками душить». Вообще, у нас была одна мера наказания – «в штрафную», с нами не церемонились и не цацкались. Как-то двое наших десантников «увели» на станции Щелково мешок муки из вагона и завалились отмечать удачу к знакомым женщинам. Их быстро вычислили и присудили им три месяца в штрафной.

Из командного состава дивизиона своей человечностью и порядочностью выделялся начальник штаба капитан Маркин. Ему очень повезло или очень не повезло перед самой выброской в тыл… Сейчас объясню, о чем идет речь. Его ординарец Леша Анкундинов чистил маркинский пистолет, сидя за столом. Раздался случайный выстрел, и пуля попала сидевшему напротив Маркину в ногу. После этого начштаба отправили в госпиталь, в Днепровский десант он уже не попал.

Отношения между простыми десантниками были братскими. Но один такой «товарищ» потом меня в плену немцам выдал на погибель.

Проходили ли десантники специальную или диверсионную подготовку? Были ли занятия по рукопашному бою?

Вы, наверное, по молодости фильм «В зоне особого внимания» любили смотреть? Из нас не готовили Рембо. Мы были обычной пехотой, «пушечным мясом». Просто это «мясо» умело прыгать с парашютом и обучалось ведению боя в условиях окружения. О каких инструкторах по рукопашному бою вы спрашиваете?

Имели ли Вы представление, что Вас ждет в тылу врага?

Весьма смутное. Показывали учебные фильмы, снятые в «пасторально-лубочном» стиле. Взвод десантников спускается в тылу врага на парашютах, из леса выходят партизаны, радостная встреча, после – готовят посадочную полосу, на которой приземляются «дугласы» с десантом. Писатель Шпанов, наверное, от зависти к сценаристу удавился бы… Кинооператора бы этого – к нам бы в сентябрьский десант. Мне трудно сказать, сознательно или нет, но никто – я подчеркиваю, – никто нам не говорил о том, что творилось в десантах сорок второго года на самом деле.

Как высаживался противотанковый дивизион на общебригадных учениях в августе 1943 года?

А кто вам сказал, что были общебригадные учения?

В генеральских мемуарах вычитал.

Ох уж эти генеральские мемуары! Все, кто их писал, – «ангелы», и все поголовно – «герои» войны. И кровь на их руках – только вражеская…

Про наш десант написано у одного генерала, что изначально было решено выбросить десант на участке в сто километров длинной. А как иначе «летунов» оправдать и обелить? Только кто из наших выживших штабных помнил другую цифру? Зона выброски – пять километров на бригаду.

Озадачили вы меня. Не помню я подобных учений. Если бы такие были, я бы эти учения помнил. Связь с бригадой держать – это моя обязанность. Не было массовых учений… Отдельные высадки батальонов отрабатывались, но не более.

По поводу артдивизиона. Сейчас пытаюсь вспомнить, как выглядели парашютные контейнеры для сброса пушек и снарядов, и – не могу. Дверь в фюзеляже ЛИ-2 шириной в семьдесят сантиметров, орудие в самолет не затащишь. Дивизион наш вроде должен был получить орудия в тылу врага из самолетов, приземляющихся уже на посадочную полосу на захваченной территории. Не могу точно вспомнить… Боевая подготовка дивизиона оказалась средней. Было только несколько боевых стрельб. Если боеприпасы для стрелкового вооружения для нас не экономили, то по поводу снарядов сразу шла в ход довоенная еще пословица: «Берегите снаряды! Цена каждого выстрела из орудия – это пара хромовых сапог!»

Когда вы узнали, что бригада направляется на фронт?

В начале сентября по бригаде поползли слухи, что мы скоро пойдем в бой. Да и так все чувствовали, что бригада готова и не будут нас в тылу «мариновать», когда на всех фронтах наступают.

Потом поступил приказ на погрузку в эшелоны, и мы поехали непосредственно на фронт. На каждой большой станции нас собирали на митинг. Выносили на середину знамя бригады, выходили замполиты и говорили: «Солдаты! Родина на вас надеется, что вы выполните поставленные задачи!» Вы же сами, наверное, знаете наш девиз: «Никто, кроме нас!» Когда мы подъехали к Украине, всем нам зачитали приказ: «Категорически запрещено общение с местным украинским населением». Но гвардейские значки и знаки парашютистов были у всех на гимнастерках, так что все кому надо, видели: к фронту едут десантники. Помню, когда ехали, по репродуктору передавали сообщение о боях за Ярцево и на подступах к Смоленску.

Перед выездом из Подмосковья мы сходили на могилы товарищей, погибших при подготовке бригады. Кто-то из наших произнес вслух: «Мы еще им позавидуем…»

Что было дальше?

Приехали на аэродром в районе Лебедина. Стояли уцелевшие, еще довоенные огромные ангары, крытые каким-то специальным стеклом. Шел сильный дождь. Так мы первым делом заносили парашюты в ангары, чтобы они не намокли. Сами разместились там же.

Через два дня, утром, нас разбили на расчеты. Нам стало предельно ясно: «Выброс десанта – сегодня!»

Григорий Чухрай вспоминал, что утром над аэродромом, где десантники готовились к выброске, появился немецкий самолет и сбросил листовки со следующим текстом: «К встрече десанта готовы! Прилетайте поскорее!»

Было такое. Нам сказали так: не поддаваться на провокации. Поймите, мы даже этим листовкам особого значения не придавали. Мы и так знали, что из этого десанта никто живым не вернется… Знали…

И были готовы умереть, как один, но выполнить свой воинский долг… Мы десантники, и этим сказано многое.

Мы не чувствовали гнетущего ощущения приближения смерти. Просто пришло наше время идти в бой… Незадолго до отправки мы выпросили у инструктора летную фуражку и пошли фотографироваться. Я послал фотографию брату, написав на обороте карточки: «Не забывай! На вечную память!» Я знал, что эта фотокарточка – моя последняя. Сейчас она у вас в руках. Оказалась, что не последняя. Бывает… Повезло…

Не забывайте еще один момент: наш десант был личной операцией Жукова, а этот человек не умел останавливаться, пока кто-то из личного состава подчиненных ему частей еще оставался целым. Откуда я знаю, что это личная операция маршала по расширению Букринского плацдарма? Из упомянутых вами всяких там «генеральских» мемуаров. Летчик АДД Скрипко об этом прямо написал.

Какова была экипировка десантников перед вылетом? Как происходило распределение по самолетам? Какую информацию Вы имели о месте выброски? Были ли сообщены простым десантникам опознавательные сигналы?

Я должен был лететь в первой группе высадки с управлением бригады. Нас отобрали девять человек из дивизиона в первую волну десанта. Мое вооружение оказалось следующим: карабин, двести патронов (разрешали брать боеприпасы по максимуму), шесть гранат, финский нож. Никаких зажигательных гранат, стропорезов, саперных лопаток на нас не выделялось. Выдали коробку, вернее сказать – пакет, с американским сухим пайком. Не было у нас, простых десантников, пистолетов или толовых шашек, сигнальных фонариков и ракетниц. Может быть, у второй волны десанта и были фонарики, но у нас – точно нет. У каждого имелся вещмешок или плащ-палатка, в которую заворачивали одежду и прочее. Вот все, что я запомнил из снаряжения. Вес нашего «добра» составлял примерно сорок килограмм. Боевой прыжок производили с парашютом ПД-42. Запасной парашют не брали. Прыгали с документами и орденами. Никто не снимал с себя гвардейских значков. Радиорасчет в десанте – это два человека. Мой напарник с рацией РБМ попал в один самолет, а я, с батареями к рации, аккумулятором и шифроблокнотом, в другой. Это была, конечно, ужасная глупость – разделить радиорасчет…Нам сообщили, что бригада будет высажена в районе Пекари-Грушева, в десяти километрах за Днепром, и после этого на земле нам поставят основную боевую задачу. Никаких страховочных вариантов, вроде место сбора в Каневском лесу, мы не получали. При приземлении мы были должны закопать парашюты и идти на место сбора, согласно обусловленным сигналам из ракетниц. Я еще подумал тогда: как же мы без саперных лопаток парашюты закапывать будем? О возможной скорой смерти не думалось. Просто я знал, что она уже близко и ждет меня.