Kitobni o'qish: «Законы высшего общества»

Посвящается моему другу Ване Черникову, замечательному музыканту и поэту, которому я желаю здоровья и большого успеха

Глава 1

Жили счастливо и умерли в один день?! Ха-ха-ха (раскаты демонического смеха)!

Ха!

Смешно.

Людей, которые сочетались браком и прожили вместе до старости, надо выделять отдельной графой и как-то особенно поощрять – как ветеранов ВОВ, и показывать по телевизору в назидание, потому что никто уже не верит, что такие бывают.

У моей приятельницы родители якобы живут вместе тридцать лет – и у них все еще медовый месяц, но, скажите, вы лично видели этих родителей?

Сомневаюсь. Шансов нет.

А вариантов и того меньше.

Можно лет с пятнадцати стараться стать романтической особой, которая верит, что любовь – она как Северное сияние – ни с чем не перепутаешь, и что от чувств с тобой происходит нечто такое, что изменит всю твою жизнь: и сердце трепещет, голова кружится, и какое счастье – быть вместе, в горести и в радости. И Луна долгими летними ночами совершает свой моцион вокруг Земли только ради того, чтобы ее холодный свет остужал ваши страстные поцелуи.

От такой любви сначала хочется совершать подвиги, а потом – покончить жизнь самоубийством, потому что весь этот лирический надрыв заканчивается тем, что и Луна, и ночи, и запах сирени, и тот, кто казался единственным, предназначены другой, а ты сморкаешься в пододеяльник и обещаешь стать самой жуткой стервой во Вселенной – и никогда никого не любить, кроме мамы и папы, которые это заслужили.

Но, увы, совсем не любить как-то не получается.

Это все равно, что не смеяться. Даже самые серьезные люди, те, в чьем присутствии груз ложится на плечи и ты ощущаешь себя горе-альпинистом, отрезанным от мира снежной лавиной, даже они время от времени хохочут – пусть и узнав, что конкуренты разорились. Смеяться и любить – не роскошь, а вопрос выживания.

Поэтому многие предпочитают отдаться подлинному чувству, которое длится вечно, – любви к себе. Здесь существует целая система, в которой мужчина – лишь шестеренка. От мужчины требуется обожать тебя, боготворить, время от времени оставлять на тумбочке кофр с деньгами, а также скромные доказательства преданности и любви – ну, там кольца с бриллиантами, милые прелести вроде ключей от машины и приятную, но ничего не значащую чепуху – шубы, сувениры от «Шанель», духи ограниченной серии.

Три года назад Настя, в очередной раз воскреснув после мучительного разрыва, предпочла последний вариант.

Конечно, все эти фантазии были с душком: тяжелым ароматом «Живанши Органза» или, прости господи, «Пуазона» – запахом великосветского борделя с кроваво-красными портьерами. Но одно дело сидеть в засаде и ждать добычу, а совсем другое – когда «завидного жениха» тебе подают к столу, изящно сервированного, с шампанским «Кристалл».

Так что Настя справилась с предрассудками, которые вызывают у нее девицы в облегающих леопардовых одеяниях, и решила, что эти девицы – с планеты Альфа-Центавра, а она, Настя, – земная женщина совершенно иной культуры.

Девицы спят и видят себя на яхте с видом на Монако, а она просто хотела встречаться с мужчиной, который не будет ревновать ее к фотографам, журналистам и поклонникам.

Умудренные разводами девушки клялись, что система работает без сбоев. Главное – любить себя с подлинной страстью и не отвекаться на всякую ерунду вроде мускулистых парней на пляже или актеров от Бога – все это происки лукавого. И ни в коем случае не показывать «объекту» нежных чувств – пусть сохраняется статическое напряжение, иначе «клиент» ощутит твою власть и выйдет из-под контроля.

Настя это попробовала. И вот сейчас-то могла уверенно сказать, что и где надо лечить всем этим девицам, потому что нет никаких правил, существуют только «законы джунглей»: и если ты настоящая хищница, получишь своего буйвола, а если нет – лучше и не пытаться.

Вчера ее бросил мужчина.

Бросил, негодяй, настолько подло, что ей об этом рассказала подруга, светский обозреватель, которая засекла ее любовника в обществе некой певицы в GQ-баре.

Черт! Ему сорок лет, и он не мог сказать: «Дорогая, я больше тебя не люблю, прости, было здорово, у меня другая».

Да кто он такой вообще?

Ладно, он миллиардер. И он некрасивый. Но в нем было нечто особенное, благородное безумие, необузданная энергия, которая совершенно преображает обычные черты – делает человека прекрасным, удивительным, единственным.

Позже Настя говорила, что это вот свойство – просто алчность и сверхнаглость. Но говорила, в основном, от злости и сама себе не верила. Потому что ведь именно он заработал все свои миллиарды, а не… а хотя бы не она, Настя.

Но жить со всем этим оказалось невозможно. Они общались в сутки ровно полтора часа. В шесть утра он уезжал – из-за пробок. В час ночи возвращался – опять пробки. В субботу целый день говорил по мобильному. В воскресенье гулял с дочкой, которая росла у мамы.

Были, конечно же, были мгновения пронзительной радости. Например, путешествие по Франции, с заездом в один из самых дорогих отелей мира, расположенный во французской провинции, с видом на море, всего с десятью номерами и таким сервисом, что не оставалось сомнений – эти люди любят тебя больше собственных детей.

Перелеты на его «Гольфстриме»: Калифорния, Мексика, Гавайи, Карибы, Куба. Медовый месяц. Это было удивительно.

Правда, в самом начале такая жизнь Настю пугала – уж слишком Боря старался, делая вид, что для него это не роскошь, а повседневность, но потом, когда она его раскусила, – догадалась, что он и сам пребывает в бесконечном восторге от того, что все самое лучшее принадлежит ему, – успокоилась. Но все-таки некоторое время представляла себя Марией Каллас, а его – Онассисом и все ждала, когда же она, Настя, окончательно впадет в зависимость от этого мира неограниченных возможностей и потеряет ориентиры в обычной жизни.

И такой момент настал. Настя даже поддалась истерике – было ощущение, что она продала душу дьяволу, и в день ее триумфа явится некто с рогами и копытами, чтобы стребовать должок.

Боря сказал, что хочет подарить ей фильм. То есть сказал он об этом совсем по-другому – вроде того, что его женщина клянчит деньги у кого ни попадя, а он за это краснеет. И озвучил сумму. Сумму, ясное дело, без процентов. Но с возвратом.

Настя всю ночь курила, выпила четверть бутылки виски, а наутро все продумала и пошла к Боре соглашаться.

Ее терзали страшные сомнения: ну, как это – все сама, сама, а тут вот такая, фактически, халява, но ведь сказано «дают – бери», и Настя взяла.

Купила за пятьсот тысяч сценарий у известного голливудского сценариста. Завлекла лучших актеров. Рекламу устроила такую, что купились все. И победила. Фильм пошел во Франции, Италии, Польше, Чехии, Испании, Германии, даже в Англии и США сделал достойные сборы, а уж телевидение в очередь выстроилось. И она ведь на этом фильме еще лет двадцать будет зарабатывать – на телеэфирах.

И Боря, конечно, купил ей квартиру. Не просто квартиру – она у Насти была, своя, приобретенная на собственные деньги, но то была не квартира – а мечта: двухэтажная, пятикомнатная, с подземным гаражом и маленьким садиком, в котором росли карликовые елочки. И в квартире была терраса. Просторная-просторная. Это был переломный момент – именно тогда Настя и поверила, что любовь к себе приносит плоды и что это круто и верно.

А вот сейчас он ее бросил. Объяснился по телефону. И это она ему сама позвонила.

Интересно, он ее любил или она была просто очередной заменитостью, голову которой Боря, как трофей, поместил в зал личной сексуальной славы?

Фу! Не хочется верить, что все это было так пошло, но ведь подобные истории случаются каждый день.

Конечно, у них бы могло что-нибудь получиться, если бы Настя была другой. Если бы она бросила работу. Разве кому-то нужна работающая жена? Жена-карьеристка? Жена, которая приходит домой с кругами под глазами и всю ночь ворочается, потому что не уверена – дадут ли ей кредит или пошлют подальше?

Такому, как Боря, нужна не жена, а собака – преданная, любящая, виляющая хвостом при виде кормильца. Он имеет на это право, да. Ведь он – властелин мира.

Но вообще это очень странно – быть девушкой человека, который всем шести миллиардам жителей планеты может раздать по доллару. Потому что он – Бог, а она – человек, он может все, а она откуда-то снизу, с Земли, что-то там вымаливает, сетует, не верит в него, всемогущего, и делает все по-своему, по-человечески.

Ладно. У нее осталась квартира. И работа. С Борей дела Насти пошли в гору. А чем еще заниматься, если у тебя есть мужчина и двадцать три часа в сутки ты слышишь только его голос в телефоне?

Работать.

У нее есть имя, свое дело и, наверное, гордость и независимость.

Так что пошел Боря к чертовой матери.

Но вот что теперь делать с дурацкой личной жизнью – не понятно. Сплошные косяки.

Ну да, ну да. С ней нелегко. Она – звезда. И не какая-нибудь там несчастная звезда, которая все гонорары вынуждена тратить на шмотки, бедняжка, а у нее, извините, свой бизнес – продюсерский центр имени ее, Анастасии Устиновой, и сейчас она на олимпе – она бренд.

Ладно, Боря, спасибо тебе за все, ты был хорошим другом и почти отличным любовником. Аминь. Теперь надо жить дальше.

Завтра, конечно, появятся всякие гнусности в прессе: «Олигарх променял Анастасию Устинову на Оксану Медовую», тыры-пыры, так ей и надо, богатые тоже плачут…

Да и фиг с ними. Вот уедет она на дачу, на Клязьму, и не будет читать никаких газет. В газетах вообще свинца черт-те сколько.

Офис можно смело оставить на Машу. Потому что Маша – робот. Это, конечно, просто чудесно, что ее помощница – механизм, не ведающий усталости и сомнений, но, с другой стороны, Настя ее недолюбливает, а это выбивает из колеи. Ясное дело, где-то там у Маши в голове – микрочип, она не настоящая, но не завидовать ей какой-то странной, серо-буро-малиновой завистью Настя не может.

Во-первых, Машин жених. Дивный жених класса «люкс» на интеллигентном «Ауди-8» вишневого цвета, жених, который выбегает из машины и перед Машей дверку открывает. А Маша грациозно опускается на сиденье.

Настя же лишь благодаря физическим и умственным усилиям могла выйти из машины так, чтобы это можно было запечатлеть на фотоснимке.

Обыкновенно она в расчете на то, что ее никто не видит, некрасиво раскорячившись, выставляла ноги на тротуар, подтягивала тело, группировалась и вываливалась наружу целиком. Вот так уж у нее получалось.

И жених у Маши был надежный, с гарантией лет на двадцать.

А еще Маша никогда не подавала виду, что в жаркий летний будний день ей до слез хочется на пляж, загорать, ничего не делать и купаться.

Настя же просто с ума сходила, если в такой день была назначена важная встреча. Она ныла, капризничала и тосковала – как маленький ребенок, и этот внутренний маленький ребенок становился еще более невыносимым при взгляде на всем довольную Машу, которая, казалось, вообще понятия не имела, какая там на улице погода, потому что в офисе, разумеется, так интересно!

Ну, и Маша не курила и не ругалась матом. И при ней как-то неловко было курить и выражаться. Причем в лице ее ничего не менялось, но комната буквально наполнялась Машиными нравственными страданиями. А Настя ощущала себя либо палачом, либо мстительным Зорро – после каждой сигареты, после каждого «…твою мать!».

Но Маша была очень хорошим редактором и надежной помощницей. Самой надежной в радиусе трех тысяч километров.

Таких помощниц не увольняют потому, что они не ругаются матом.

Настя, наконец, прорвалась через Долгопрудный, собравший пробку века, и свернула на Клязьму. Это ведь такое счастье, что у нее тут дом!

Дом достался ей от бабушки. Мама, конечно, топала ногами, по старой традиции теряла сознание и пачками глотала снотворное – но угрозы расстаться с жизнью давно уже не имели желанного эффекта, так что Настя получила ключи, документы и сдала дом дачникам.

Старую дачу Настя снесла всего года четыре назад и выстроила дивный белый особняк. Не белый – а цвета слоновой кости. С овечьими шкурами, светлыми деревянными полами, широченными вельветовыми диванами и английскими шторами.

Еще был газон, три раскидистые яблони, оставшиеся от бабушки, ель, липа и кусты шиповника.

Дом окнами смотрел на озеро – днем там шумел пляж, но Настя ходила на соседний, через пролесок, а вечерами все стихало – городские разъезжались, местные расходились, дачники готовили ужин и укладывали детей, а Настя устраивалась под яблоней и смотрела на звездное небо.

Здесь к ней относились с трепетом – актриса, звезда. Вежливое восхищение местной публики, уважение и трепет дачников, гордость за то, что рядом с ними живет знаменитость, – все это было мило, очаровательно и очень искренне.

Настя, конечно, была и тщеславной, и честолюбивой, но не настолько, чтобы не понимать, как это ужасно, когда себя в третьем лице называют звездой.

Потому что, если уж честно, то единственная звезда, которую она видела в своей жизни, – это Соня.

Перед первым туром в «Щуку», бледная, с зеленым отливом, Настя стояла у стенки, прижав к груди учебник Станиславского, и клацала зубами.

И вдруг из-за угла повеяло жарким ветром и морским бризом, который несет и белый пляжный песок, и соленые брызги, и шум волн, и летнюю истому, пропахшую кремом от загара, сигаретами и лимонадом… – это показалась Соня.

С волосами цвета июльской ржи, с легким загаром, в белом платье, стянутом красным поясом, а на плече ее болталась огромная спортивная сумка. Соня была красива, как дивы с сувенирной парижской открытки: косая челка до полных губ, излом брови, голубые глаза – будто немного выцветшие на жестком солнце Адриатики, пушистые ресницы длины неимоверной…

– Пойдем покурим, – обратилась она к Насте.

Просто потому, что та стояла ближе всех.

И Настя пропала. Она могла, как и все девушки, тут же взревновать, возненавидеть ее, найти у нее миллион несущественных недостатков, но Соня с этой челкой, прикрывающей один глаз, показалась ей тогда настоящей пираткой, маленькой разбойницей, девушкой без страха и упрека – а так оно и было, и Настя решила, что лучше уж дружить, чем давиться собственной завистью.

– И почему ты пошла в актрисы? – поинтересовалась Соня, угостив Настю сигаретой.

– Я хочу стать знаменитой, – призналась та.

– Ты уже знаменита! – расхохоталась Соня. – Может, свалим отсюда?

– Не-не-не… – испугалась Настя.

– Ладно, – кивнула Соня. – Будем поступать.

Соня жила у нее год. Тогда, перед экзаменами, Соня поругалась с любовником и возвращаться ей было некуда. Она говорила, что в Королеве у нее есть квартира и дом – но там мама, а мама все никак не могла справиться с потрясением от того, что дочь в пятнадцать лет уже встречалась с сорокалетним мужчиной.

О себе Соня почти не рассказывала – говорила, что это скучно, а когда Настя пускалась в откровения, даже и не пыталась сделать вид, что ей интересно.

Соня жила по одной ей ведомым правилам – в некоторых Настя не без труда разобралась: например, Соня носила только очень простые вещи, так как считала, что красивая женщина хороша сама по себе. Никаких блесток, стразов, вышивки. Еще она не любила сложные цвета – предпочитала белый, черный, красный и зеленый, но тут не было жестких рамок.

В «Щуку» Соня поступила – в отличие от других абитуриентов она не нервничала, все хорошо прочитала, но задержалась там только до первой сессии – сказала, что это нервная профессия, а нервничать ей нельзя – выпадают волосы и цвет лица блекнет.

К тому времени в Доме актера Соня познакомилась с маститым режиссером, который в пылу страсти дал ей роль второго плана, а уже эта роль вывела Соню на странного типа по имени Петя, которого Настя боялась так, как только в детстве можно испугаться школьной формы, что висит на ручке шкафа, приняв ее за оборотня или привидение.

Петя очень редко снимал черные очки – а когда он это сделал, Настя пожалела, что оказалась рядом, – это был самый настоящий Терминатор, убивающий взглядом. Он ездил на черном «Шевроле Корветт», который Соня у него потом выклянчила. Жил на Остоженке, но Соня отказалась к нему переезжать, и тогда он подарил ей квартиру на Тверской – очень странную, огромную квартиру в доме середины девятнадцатого века. Квартиру Соня не любила – купила туда кровать и жила в одной комнате.

Потом Петю, кажется, убили.

Он, конечно, был красив, как герой боевика конца восьмидесятых, – брюнет, брови вразлет, крепкие губы с жестким контуром, волевой подбородок, совершенные пропорции тела, но Насте казалось, что спать с ним – все равно, что мчаться на скорости двести км/час, зная, что тормоза не работают.

У Сони была тактика – она точно угадывала, с кем можно иметь дело. Ведь подошла же она именно к Насте – девочке с московской квартирой, которая жила без родителей. В этом смысле чутье у Сони было гениальное – она заносила нож именно в тот момент, когда жертва была морально готова к закланию.

До Сони Насте казалось, что жизнь – это вечный бег по кругу с препятствиями. Соня же не могла разглядеть препятствие, если бы то возникало прямо перед ней. Она не верила в препятствия.

И целый год, пока жила у подруги, Соня декламировала свой кодекс – пиратский, сомнений и быть не могло, однако была в ней такая отчаянная жажда приключений, что Настя не то чтобы ей поверила, просто Соня заразила ее этим странным вирусом – болезнью кочевой жизни. Настя переболела им в легкой форме, но ведь ко всему прочему Соня познакомила ее с Аликом – а это уже был знак судьбы.

Глава 2

– Покажи купальник, – потребовала Соня.

Они сидели в огромной комнате с лепниной, хрустальной люстрой «из дворца», полукруглыми окнами в стиле арт-деко на кровати королевского размера. Окна заклеены газетами – у Сони даже штор не имелось. Были только кровать и зеркало. Одежды у Сони, кстати, тоже почти не было – она покупала вещь, носила ее две недели, выбрасывала или отдавала подруге и покупала новую. Весь ее гардероб помещался в чемодане. Утюг она одалживала у соседей – и гладила на кровати.

– Сонь, как ты можешь тут жить? – растерялась Настя, когда попала сюда в первый раз.

– Чувствуешь? – возбудилась Соня. – Нехороший дом. По-моему, всех жильцов тут перерезали – если закрыть глаза, можно увидеть реки крови…

Настя уставилась на подругу:

– Каких жильцов?

– Дореволюционных, – пояснила Соня.

Настя задумалась. Ну, ладно, отвлечемся от квартиры. Но и в парадном тоже ведь неуютно. Мурашки по коже. В первый раз Насте показалось, что это от величественности архитектуры: заходишь – и с порога лестница метров десять высотой, прямая, широкая, темная. Но ощущения повторялись, и Настя была готова поверить в кровавую резню – тем более дом стоит в самом начале Тверской, чуть ли не на Красной площади.

Хотя, конечно, Соня тогда удивила ее склонностью к мистике – она читала все гороскопы, ездила к какой-то бабке в Немчиновку, гадала на картах таро, но, самое главное, – с изумительным актерским мастерством рассказывала страшные истории. Выходило так жутко – особенно в этой пустой громадной квартире, что Настя уже через полчаса пищала и умоляла ее замолчать, но Соня лишь нашептывала: «…И когда они вошли в комнату, ребенок не дышал. Побежали к соседям – и видят, солдатка стоит у околицы, а рука-то у нее перевязана!»

Настя, хоть и тряслась со страху, обожала эти деревенские страшилки – про тихую заводь, в которой русалки распускали косы, чтобы поймать ночных странников, про домового, который по ночам являлся молодой жене старого помещика и кружил ту на руках, про лешего, водившего путников по кругу, про хохотушку-вдовушку, по ночам превращавшуюся в волчицу…

Так что версия про души умерших, что обитают в доме и не дают спокойно жить, про реки крови, что можно увидеть в полнолуние, и про странные скрипы и стоны по ночам пришлась ей по вкусу.

– Купальник? – переспросила Настя.

– Купальник, – кивнула Соня.

Настя пожала плечами и вытащила из соломенной сумки купальник – черный, в ромашках, с большими трусами.

Соня смотрела на купальник так, словно на нем была метка «Радиоактивно».

– Я тебя никуда не пущу в ЭТОМ, – заявила она.

– Соня, а не ну бы тебя на фиг? – обиделась Настя.

– Понимаешь… – Соня поднялась с кровати и встала напротив. – В таком, извините, костюме за тебя в базарный день и трешку не дадут.

– Сонь, ну, ты что, собралась мной торговать?

– Я хотела сказать, что это… – Соня кивком головы указала на лифчик с трусами, которые, казалось, съежились под ее взглядом. – Оскорбление для любой женщины.

– Черт! – разозлилась Настя. – У меня нет другого!

– Надо купить, – распорядилась Соня.

В итоге они все-таки пошли в ГУМ и купили Насте купальник – белое бикини с золотыми кольцами. Денег у Насти не осталось, но Соня была довольна, так как считала, что у приличной девушки денег быть и не должно.

На Пироговском водохранилище они присоединились к компании Сониных друзей, которые жарили шашлык и катались на катере.

Компания была мажорная: тут имелись и знаменитые красавицы, и популярные художники, и киношники, и загадочные личности в дорогих часах.

– Нравится? – прошептала Соня, уставившись на брюнета в зеленых «боксерах».

Брюнет на Настю впечатления не произвел. Ей хотелось, чтобы он был выше ростом, более мускулистый и лет на пять моложе. Но он все же был привлекательный. Не урод и не бука.

– А что? – поинтересовалась она.

– Это Алик. Дарю, – заявила Соня.

– Развей.

– Ну, я Алику не нравлюсь, так что пользуйся, – пояснила Соня.

– Сонь, а как ты можешь не нравиться? – усмехнулась Настя.

– Как-то так, – улыбнулась Соня. – А ты в его вкусе. Я уверена.

Настя покосилась на Алика, но не заметила ни на йоту интереса к своей персоне – Алик ел шашлык и беседовал с красавицей из Дома моды Зайцева.

– Чем он занимается? – спросила она.

Соня пожала плечами:

– Аферист.

Настя подавилась вином.

– Как аферист?

– Понятия не имею! – отмахнулась Соня. – Что-то продает, покупает… Не знаю.

Настя покачала головой и пошла купаться.

Когда она вылезала на берег, увидела Алика, который стоял на берегу по колено в воде и таращился на нее.

– Как вода? – поинтересовался Алик, мастер разговорного жанра.

– Мокрая, – ответила нелюбезная Настя.

– Давайте я вас на катере прокачу, – предложил Алик.

Настя согласилась – но без вдохновения.

Всю жизнь до знакомства с Аликом она думала, что некрасивая.

Даже годы спустя, поумнев и повзрослев, Настя не жалела, что до девятнадцати лет считала себя дальней родственницей Горлума. Она ведь не могла по-другому.

В детстве у нее была ужасная прическа. Колготы протерлись на коленях и спукались гармошкой. Воротник школьной формы пожелтел на сгибах и явно был мал. У нее никогда не было карманных денег. Она плохо училась.

А ее мать считала себя Зорро.

Настя до сих пор не могла избавиться от гаденькой зависти и желания поплакать где-нибудь в тихом месте, когда видела, что у ее подруг хорошие отношения с родителями. С родителями, которые приглашают на дачу друзей своей дочери, кормят их до отвала, с ужасом отвергают предложение помыть посуду, до сих пор дарят детям подарки просто так – потому что увидели в витрине нечто особенное, помогают им в трудную минуту и всегда готовы поручиться за детей в банке.

А ее мать всю жизнь посвятила мести. Настя была «его ребенком». Ребенком человека, который бросил ее, маму, погибать.

Погибала она весело. Во-первых, отец все реже и реже встречался с Настей, так как их отношениям предшествовала мучительная процедура – мать требовала, чтобы тот заходил за дочкой в дом, где устраивала скандал с выходом. Но алименты он платил – и не по ведомости, а по совести. Бабушки и дедушки помогали, чем могли – деньгами, вниманием, забирали внучку на каникулы и выходные.

Но матери всего казалось мало. На алименты она покупала себе модные кофточки, запирала от Насти в трюмо губную помаду, а желание дочери съесть пирожное душила на корню – намазывала дома хлеб вареньем и говорила, что этого вполне достаточно. Смысл был в том, чтобы самой выглядеть чудесно – пусть отец знает, какую женщину потерял, и чтобы Настя смотрелась заморышем – вот, мол, до чего ты дите родное довел.

Поэтому радость от развода родителей прошла быстро. Когда это произошло, ей было одиннадцать, и она уже слышать не могла, как они ругаются. Мамаша закатывала истерики по любому поводу: отец слишком поздно вернулся с работы или слишком рано – застал ее в маске для лица, не помыл посуду, хочет ехать в Болгарию, а не в Крым – и ведь знает, что она боится самолетов… Мать вообще боялась всего: холода – потому что грипп, жары – духота, осени – сыро, весны – аллергия, возвращаться позже восьми – хотя часто приходила домой за полночь – она тогда не работала, а отец, которому надо было на службу к девяти, должен был ехать за ней на другой конец города посреди ночи – ведь приличные женщины на такси не ездят.

Отец сказал, что уходит – и мать отравилась. Красиво отравилась, показательно. Вечером отец собрал носки-трусы и объявил о разводе, а утром, когда Настя завтракала, мама выплыла в кухню, закатила глаза и упала. За два часа до этого – чтобы, не дай бог, не отключиться ночью – так же и умереть можно, мать наелась снотворного. Настя вызвала «Скорую» – за что матушка, едва обретя сознание, устроила ей выволочку. По плану Настя должна была позвонить отцу. Его все-таки оповестили – он вернулся, даже обещал остаться навсегда, но через месяц сбежал окончательно. У него была другая женщина, и с этой женщиной у них была любовь.

Настя уже тогда задумалась – почему это мама решила ее бросить? Ведь она могла бы и умереть – если бы немного переборщила с валиумом.

А к пятнадцати годам Настя точно знала: потому что матери на всех плевать – и на дочь в первую очередь.

Все детство Настя мечтала о двух вещах – о джинсах в обтяжку и о том, чтобы попасть в кафе «Шоколадница». Джинсы, купленные отцом, мать порезала. Потому что «его» брошенная дочь должна страдать.

Но в «Шоколадницу» все равно хотелось до дрожи, пусть и без джинсов, – ведь там, за молочными коктейлями и кофе глясе, который по-тихому разбавляли коньяком, и случалось все самое интересное. Там собирались не только школьники, но и окрестные тусовщики, и молодые художники, и музыканты, которые по вечерам горланили на бульварах, – где они были такими же героями, как Курт Кобейн. Там был даже знаменитый татуировщик Паша – мечта всех девушек: мускулистый, со светло-русыми волосами, собранными в хвост, в татуировках с ног до головы.

Паша, в итоге, лишил ее невинности. За год до окончания школы.

Но пока девицы из класса не заметили ее в «Шоколаднице» с Пашей, Настя была человеком-невидимкой.

На школьных вечеринках ее не приглашали танцевать – и это было унизительно. Правда, на исходе праздника к таким, как она, все-таки приползали школьные изгои, например мальчик с неприятной фамилией Карпич, у которого были потные ладони и он вечно шмыгал носом.

Но в последний год все изменилось.

Настя все лето провела на Клязьме, загорела до черноты, вытянулась до ста семидесяти шести сантиметров, навечно избавилась от щенячьего подросткового жирка и отрастила, наконец-то, волосы до плеч. Школьные красотки, наоборот, набрали по десять кило, запаршивели и не знали, куда девать щетину на ногах.

Подруга бабушки привезла из Франции, где жила ее дочь, мешок одежды – тряпки, из которых выросла внучка, и все они Насте подошли. У нее даже появилось маленькое черное платье из шелковистого джерси – в этом платье Настю и склеил Паша, когда она сидела вечером на Чистых прудах.

– Ты красиво куришь, – сказал Паша, встав напротив нее.

Насте тогда этот заход показался оригинальным – тем более что сам Великий Паша весь в татуировках обратил на нее внимание, и она красиво выдохнула дым из ноздрей.

– Жарко, – заметил он.

Настя пожала плечами.

– Хочешь прокатиться на пляж? – поинтересовался Паша, у которого был «Харлей».

Старый, но «Харлей». У Насти не осталось сомнений – она ему нравится. Все знали, что Паша просто так девушек на «Харлее» не возит.

Паша усадил ее на мотоцикл, всучил шлем и отвез на пляж в Барвиху, там все и произошло – после купаний голышом и трех бутылок пива.

От знакомых Настя слышала разные версии того, как расстаются с невинностью. Для одних это было самым романтичным воспоминанием – цветы, свечи, шампанское, лирическая музыка…

Настя думала об этом, но решила, что осталась бы старой девой, если бы молодой человек включил в это мгновение какую-нибудь Селин Дион или, прости господи, Патрисию Каас.

Другие девицы вступали в сговор с друзьями детства мужского пола – напивались и становились женщинами. Друзей детства у Насти не было – мама это не одобряла, так как друзья ходят в гости, шумят, едят их еду и смотрят телевизор. А стоило матери заподозрить, что у Насти есть кавалер, она устраивала сцену: она-то знала, что девушки при кавалерах мечтают о новой одежде, косметике и прочих излишествах, на которые нужны деньги.

Насте же хватило и того, что Паша был красивый.

И он, красивый Паша, выбрал ее. Значит, что-то в ней есть. Она – особенная.

А он так и не понял, что был у нее первым. Насте же ничего объяснять не хотелось. Лежа на Пашиной кожаной куртке, глядя в звездное небо, испытывая пусть и немного болезненные, но чертовски приятные ощущения, Настя почувствовала замечательное равнодушие и к Паше, и к школьным мымрам, и даже к самому красивому мальчику в школе, которого любила с третьего класса. Все это осталось в прошлом, в детстве, которое она ни за что не назвала бы счастливым.

Настя увидела себя в совсем другой жизни. Она будет актрисой. Да, ей не светят лавры красотки Одри Хепберн, но она будет Марлен Дитрих – женщиной-скандалом, символом эпохи, и тысячи зрителей увидят в ней свое отражение.

Она не привлекательна, но докажет всем, что главное – талант, дар, вдохновение.

Алик открыл ей глаза.

Он катал ее на катере, кормил шашлыком, вез в Москву, приглашал в ресторан – пить шампанское, а потом, когда они оказались у него в постели, сказал, что никогда не встречал такой красивой девушки.

– Слушай… – поморщилась Настя. – Давай без дешевой лести.

– У тебя проблемы? – удивился Алик.

– Какие проблемы? – на этот раз удивилась Настя.

– Не знаю, – он развел руками. – С самооценкой.

– Слушай! – рассердилась она. – Я просто не хочу банальностей – красивые глаза и все такое!

– Насть… – он притянул ее к себе и прижал к влажному от жары телу. – Я тебя не люблю…

– Спасибо, – буркнула Настя.

– Ну, извини, просто за эти несколько часов я бы не успел тебя полюбить, даже если бы нарочно задался такой целью. Так что ты не думай, что я смотрю на тебя и сердцем вижу Софи Лорен. Ты правда красивая.