Kitobni o'qish: «Небесный огонь»
Жребий
Сказание восьмое
Домм первого вечера1
Находки и потери
Одулларский старшина показал Сандалу, как его народ умеет составлять послания на бересте, и подробно рассказал о них. Разговор о Знаках-на-коже-дерева потряс жреца. Даже не сам разговор, а неясная мысль, словно молнией ударившая в голову. Подобно молнии, она и пропала. Не смог Сандал ее удержать.
Целый день жрец метался в своей маленькой юрте. То начинал растирать порошки, то бездумно застывал у окна, потрескивая пальцами. Эту привычку он к старости почему-то перенял у Ньики. Чем больше весен Сандал вырезал на пластинке для счета дней, тем чаще вспоминал верховного.
Отосут зашел звать к обеду в общую юрту – Сандал отослал травника. Вечером выгнал Абрыра, тот сунулся глянуть, чем занят главный. Опамятовался, лишь когда новая тьма придвинулась к окнам.
Оказывается, одуллары с незапамятных времен научились наносить свои воспоминания на бересту острием ножа. Первыми придумали Знаки-на-коже-дерева женщины, затем и мужчины стали отмечать нужное о рыбалке, охоте, перекочевках, считали время по нарисованным полным и ущербным лунам. Одуллары нисколько не боялись живописать имеющих души. Вот уж поистине разные у племен поверья и запреты!
Будучи мальчишкой Гилэтом, Сандал не раз встречал оповестительные знаки на бересте и «говорящие» узлы на веревках. Они не были сложными. Гилэт понимал, о чем человек, оставивший их, хотел кого-то уведомить или предупредить.
В день, когда маленький воришка проник в дом верховного, он увидел там на столе странную вещь – ветхий сундучок, заполненный тонкими кожаными пластинами. Листы сверху донизу были исписаны закорючками. Позже верховный Ньика объяснил, что закорючки называются письменами, а сундучок, содержащий их, – доммом. У слова «домм» оказалось несколько значений, которые перетекали из одного в другое. В первом оно было небесным звуком. Во втором – присловьем к молитве. В третьем – Именем Белого Творца среди множества Его Имен.
Древний домм создал ученый человек из племени алахчинов. Это племя когда-то ушло из своих исконных земель. Об алахчинских жрицах удаган, поклонявшихся Небесной Кобылице, упоминал нельгезид в Эрги-Эн. Они и увели свой народ в неизвестность, убегая от какого-то демона. В беседу вмешался кузнец орхо и сообщил, что алахчины растворились в племенах дуги моря Ламы и Великой степи, а часть во главе со жрицами затерялась в Великом лесу…
Сандал уснул на исходе ночи, забыв потушить огонь сальной плошки. Вышел за двери утром, зажмурился и понял, что опоздал к восходу. Солнечный очаг уже разгорелся и окутал долину розовым теплом. Закрытые веки ловили летучие тени облаков… И вдруг снизошел божественный свет! Озарение, стремительное, как вчерашняя мысль, открыло темя жрецу на пороге юрты. Голову осенило истиной простой и ясной.
«Ты найдешь то, что ищешь», – сказал Сандалу говорящий дух высшего человека Рыры.
«Ты найдешь то, что ищешь», – сказали Сандалу говорящие глаза предводителя шаманов.
Жрец им поверил.
Дрожа, он закрыл лицо ладонями, боясь едва нарожденной мысли, как опасаются и трепещут перед приходом давно не виденного гостя, одновременно страшась, что он не придет.
Мысль не уходила. Она сияла в голове вместе с солнцем, и Сандал, задыхаясь от волнения, покорился ее ликующему натиску. Кинулся в юрту, забегал из угла в угол, не зная, за что взяться. Зачем-то схватил шапку, комкая ее… Солнечная мысль билась в виски, глаза слепли от невыносимого света. Сдерживая себя, Сандал мелкими шажками двинулся к полке с лекарствами. Поискал Каменную смолу – всегдашнее средство для успокоения души. Отколупнул черную капельку, бросил в чашу с ледовой водой и забыл о снадобье – ринулся к другой полке. На ней лежали полосы бересты и рулоны чистой ровдуги. Торопливо развернув берестяной лист, отшвырнул его. Потянулся за ровдугой, расправил светлый лоскут на столе.
Мысль была о знаках. О собственных знаках, которые он придумает! Все они, неповторимые, непохожие друг на друга, будут иметь свой смысл, носить отдельное имя, как родовые тамги. Каждый знак станет словом. Собравшись вместе, знаки-слова сложатся в домм!
Жрец заострил подходящий уголек, примерился к ровдуге. Поводил над нею рукой, точно колдуя, и замер. Нет ли в его намерениях гордыни, желания повторить дело Творца? Всевышний создает великий Домм – жизнь. А Дилга воплощает в Коновязи Времен мгновения человеческого бытия, переплетенные друг с другом. Врубленные в камень слова хранят прошлое и животворят будущее… Но ведь и люди пишут доммы! Другие читают их и берегут. Ньика говорил, что изначальный домм о сотворении Вселенной послал людям Сам Создатель. Значит, Он не порицает запись историй.
Может, когда-нибудь большой ученый живописует историю Срединной земли. А Сандал не обладает столь огромными познаниями. Он расскажет об Элен – так, как видит ее людей и то, что в ней происходит. Он воплотит в нетленном слове судьбу маленькой долины, что с высоты Каменного Пальца кажется песчинкой на груди Орто. Он опишет всё, что видел, видит и еще увидит. Всё, вплоть до войны с демонами на этом Перекрестье живых путей, где рубежом между весной и зимой проходит граница, отделившая Йокумену от остального мира.
День ушел на сочинение знаков. Сандала уже никто не беспокоил. Жрецы не пустили к нему даже Нивани. Оставляли у порога Сандаловой юрты мису с едой и удалялись тихо. От аймака к аймаку полетел слух, что главный озаренный думает, как усмирить бесов.
Измученный непривычной работой, Сандал отставил в сторону очередной ровдужный кусок. Ох, сколько же слов в языке саха! Да и в любом другом. Жизни не хватит, чтобы всякое оснастить клеймом и сохранить в памяти… Но постой-ка: нельгезидский торговец, открывший второе женское имя домма – Книга, назвал закорючки в ней «костями словес». Ньика же когда-то нарек знаки спящими звуками. Верховный не смог их пробудить. «Кости» слов застывшего домма могли бы облечься чувствами, как скелет – плотью, могли бы ожить голосом человека, но для этого нужно было знать разговорный язык алахчинов. Выходит, узоры надо придумать не для слов, а для их звуков!
Сандал окурил ровдужные листы и уголек можжевеловыми ветками. Подвинул к себе лоскут и начал молиться. Всегдашняя молитва, каждое слово которой он чувствовал с биением тока в крови, падала на лист, медленно отражая звуки в нерешительных узорах. Сандал стирал их, вычерчивал новые, находя наиболее верные.
– С того дня, как впервые узнал высочайшее Имя Твое, мое сердце любовью к Тебе возгорелось, о Белый Творец!
С удивлением понял он, что некоторые звуки довольно часто повторяются. Их в языке народа саха, как ни странно, оказалось немногим больше двадцатки.
Скользкий, посвистывающий звук «сэ» на слух напоминал кусочек сала. Сандал почти забыл его восхитительный вкус, но память подсказала знак: стрелку с полукружьем сверху, словно язык, в наслаждении прижатый к нёбу. Звук «а-а» слышался эхом – кудрявой, в две волны, линией-трелью. Жрец засмеялся, начертив знак для звука «э-э» – частицы словесного недоразумения, что пересыпа́ла речь Балтысыта. Старый коваль не узнает, что некоторым образом послужил изобретению тавра, похожего на молот…
Долго размышлял жрец над звуком «тэ». С него начиналось подлинное Имя Белого Творца и слово «любовь» на языке людей саха. Любовь, одно из самых глубинных чувств на Земле.
– Танг-Ра, – прошептал в благоговении Великое Имя и вздрогнул. Ох, вырвалось непроизносимое вслух! Оглянулся в страхе: вдруг да подслушивает какой-нибудь злокозненный дух, закравшийся в юрту? Достал всунутый в изголовье лежанки дэйбир, помахал вокруг себя, отгоняя возможную нечисть.
Вспомнился знак, что чаще других повторялся в домме алахчинов. Сандал нарисовал его – знак-око. Две капли входили одна в другую, образуя посередине круг. Для звука, открывающего суть священных слов, этот знак показался самым подходящим. Полюбовался им, рассматривая под разными углами. Капли будто дышали и жили, смотрели и видели. Перетекали одна в другую… Это был самый красивый знак.
К вечеру следующего дня жрец перебрал звуки знакомых слов и всем придумал красивые тавра. Чтобы запомнить лучше, тщательно переписал наново на чистую ровдугу. С белой кожи восходили к нему, оживая с его же голосом, слова молитвы. Не спуская с лоскута придирчивых глаз, Сандал вытер испорченными обрывками выпачканные углем пальцы. Собранные вместе, заклейменные звуки представляли собой не виданный доселе рисунок-тайну. Не верилось, что сам измыслил эту сложноузорчатую рукопись.
Но сколько сможет сохраняться начертанное углем на ровдуге? Кожа, береста, кость – все преходящее, тленное, все поддается плесени и гниению… На чем сохранить письмена?
Охрой были нарисованы человечки на священном Камне Предков. Эти изображения не смазались в осуохае весен. Только ветра немного обтесали, вышелушили скальную породу, не столь однородную, как поверхность Каменного Пальца. Великан-утес почти глянцевитый и светло-серый… Сандал виновато глянул в окно. Который день Каменный Палец укоризненно маячил в окне: где же ты, озаренный, где твои восходы?
Жрец мгновенно забыл о восходах и упреках.
Если Дилга записывает истории жизней на прозрачном камне Коновязи Времен, почему бы не поверить историю Элен Каменному Пальцу? Утесу, который ежедневно смотрит на долину, знает в ней всех и вся, а главное – способен пережить множество множеств человеческих колен! Камень тверд, но не настолько, чтобы нельзя было выцарапать на нем слова. Для верности можно вогнать в знаки охру либо попросить Урану растереть другую, самую прочную краску. Тогда домм не исчезнет.
Безудержная радость обуревала жреца. В руки попало невиданное сокровище, его можно было подарить всем! Раздавать каждому человеку завтра, месяцы, годы – всегда, и этого сокровища не убудет, покуда теплится Сюр Сандала и мысли светлы. Ах, почему предназначение не пришло к нему раньше! Времени жизни осталось до обидного мало. Успеет ли завершить книгу? Впрочем, записывать домм после смерти главного озаренного смогут все остальные. Места на утесе хватит, как и времени позаботиться о том, чтобы жрецы научились читать и выводить узоры письмен.
По прошествии неисчислимого времени, когда от Элен с ее теперешними жителями не останется и воспоминания, далекие потомки воинов и мастеров найдут Каменный Палец. Они прочитают историю этой красивой долины. Они будут умнее Сандала и, может быть, даже мудрее Ньики. Сумеют прочесть. Время станет совсем другим, но люди, пришедшие взамен праотцев, поймут, что хотели поведать им предки, о чем силились предостеречь. Древний домм поможет искушаемым постигнуть опасность соблазнов, а отчаявшимся подарит надежду. Скажет им, что вера в Белого Творца и добро всегда побеждают. Ведь добро и есть Сам Творец.
– Все на Земле сложено из живой плоти, – пробормотал жрец. – Живая плоть видит в Ёлю свое уничтожение. Однако же со смертью ничего не исчезает. Смерть лепит из праха Круг жизни. Воссозданная плоть обретает возможность новых радостей и наслаждений, терзаний и боли… Вот в чем бесконечное могущество Орто. А древнее вещество, из которого склеен Нижний мир, способно лишь поглощать, ничего не рождая. Бесплодно лишенное Сюра.
Сандал продолжал говорить, занося в юрту дрова. Он бубнил, строя из них в очаге расчетливую лежку для духа-хозяина, чтобы не слишком разгорался.
– Высокие боги правят Срединной землей… Демоны вылезают сюда из бездны… А человеку, если он не волшебник, в иные миры не проникнуть.
Он говорил между торопливыми глотками, запивая жидкой сметаной жесткие комки творога.
– Границы небес опускаются к приподнятым окаемкам земли. Бахромчатые концы трутся друг о друга и скрежещут, как зубы грызущихся жеребцов. Тому, кто посмеет сунуться в щель Вселенной, в песок перемелет кости.
Выстругивая удобные палочки вместо крошащихся углей, обжигая их над огнем, он разговаривал сам с собой. Останавливался, размышлял и говорил дальше.
– Богов я опишу складом молитв.
– А каким языком описывать бесов? Не певучим же, не цветистым, каким разговаривают добрые земные духи!
– Да, но я понятия не имею в грязном бесовском языке, что переворачивается на Орто наизнанку.
– Лучше не тратить на чертей мои драгоценные знаки, а помечать нечистых, наподобие коровьего рога, кривой стрелкой острием вниз. Сказывать о них обыкновенной разговорной речью…
Каменный Палец снова встретил одинокий восход. В этот раз Сандал даже из юрты не вышел. Закрывая глаза, он воочию видел освещенный солнцем высокий белый домм. Книга говорила устами стоявших внизу людей.
Знаки начнут бег слева направо с движением Солнца. Ряды их направятся по закону ытыка и вечного Круга снизу вверх, ибо человек по тому же закону стремится ввысь из сегодня в завтра.
Жрец с отчаянием глянул на руки, увитые узловатым вервием сизых вен. Много ли клейм смогут вколотить в скальную твердь его слабые кулаки? Не удержат тесло с молотком дольше времени варки мяса в горшке. Тем более когда домм начнет подниматься все выше и выше! Придется упросить Тимира выделить людей, наторелых в борьбе с камнем.
Сандал расстелил на столе новый лоскут. Вот как работа пойдет: он станет писать домм на ровдуге и передавать мастерам, а те примутся выдалбливать узоры по кругу Каменного Пальца, срисовывая с заготовок черточка к черточке. Кузнецу, неравнодушному ко всякому искусству, понравится затея главного жреца.
Выяснилось, что сочинять книгу невероятно трудно. Но Сандал упрямо лепил друг к другу знаки, творя слова. Облекал кости плотью. Начало домма появилось на перемаранном обрывке после невообразимых мытарств и исправлений:
«Взойдя по-осеннему поздно, солнце поторопилось бросить на Срединную землю лучи-поводья. Солнечная дорожка протянулась поперек Большой Реки от широкого берега Эрги-Эн до противоположной долины Элен, замкнутой неприступной стеною причудливо сбитых утесов. За крутым каменным мысом непосвященному трудно приметить тихий залив, прячущийся в изгибе. Чуть ниже под прикрытием елового перешейка в бабушку-реку впадает горная речка Бегунья. От залива до Элен всего один пеший кёс. Чужаки, прибывшие сюда впервые, удивляются здешним просторам. Привольно раскинулись в озерных аласах усадьбы шести аймаков, самое крупное по Большой Реке обиталище племени саха – людей с солнечными поводьями за спиной».
В конце каждой фразы жрец рисовал кружок, завершая ее. Круг, известный знак бесконечности, был здесь уместен, как конец одной фразы и рождение другой.
«Есть в этих славных местах все, чем только может похвалиться Великий лес-тайга – от высоченных лиственниц, какие редко где встретишь, до горячих ручьев. А если говорить об эленцах, потомках божественного коня Дэсегея, то хоть от луны до луны сказывай о доблестных ботурах, певцах-сказителях, искусниках по всякому ремеслу и просто добрых людях – не поведаешь и половины».
Сандал вспомнил о рассказанном дедом Кытанахом сражении с гилэтами, которые нарушили мирную торговую сделку.
«…Говорят, когда народ прощался с погибшими, прогремел гром и знак молнии выступил на правых щеках мертвых героев. Это конь Дэсегей скакал по полю, горюя о своих детях и помечая их светозарными следами славы, а за спиной его развевались огненные поводья. С тех пор Хозяйки Круга, носительницы земных тайн и горшечного ремесла, начали вырезать на правых щеках воинов знаки памяти о битве с гилэтской армией. Молниеносными называют витязей Элен из-за белых зигзагов рубцов на смуглой коже».
По привычке Сандал каждое утро отмечал дни на пластинке отсчета времени и однажды сообразил, что пошел девятый день его затворничества. Ахнул и опять обо всем забыл. В долгой своей жизни он не видел ничего более значительного, чем эти исписанные углем ровдужные обрывки, освещенные рассветным окном.
«Под исполинским ликом за молодой сосной и большим валуном неприметно чернела пещера. Вот туда-то, продираясь сквозь бурелом, через груды острых булыжин и дробленый сыпун, устремилась изнемогшая от боли и усталости жена багалыка…»
Жрец страшно устал, но снова и снова вчитывался в тени слов, потаенные в угольных штрихах. Меняя голос, попробовал пробудить их к звучанию.
Оживлять слова от имени других душ доставило неведомое доныне удовольствие. Сандал пел то густо, раскатисто, рокочущим басом, то проговаривал кругло и мягко, как женщина, или шепелявил по-стариковски.
* * *
Чуть удар от стыда не хватил! Сандал увлекся так сильно, что не услышал шагов на пороге. В самый проникновенный миг, когда он нежно, как ему казалось, ворковал, подражая голосу покойной Нарьяны, отворилась дверь. Вошел Абрыр.
– Прости, что думы твои нарушил, – сказал костоправ без положенного пожелания благословенных дней. – Люди говорят, главный жрец нигде не показывается, на Каменный Палец не всходит. Спрашивают: «Не заболел ли?» Поневоле пришлось потревожить. Малый сход отправил разузнать, что с тобой случилось. Отчего ты воинское Посвящение пропустил и даже на праздник сегодня не пришел?
– Какой праздник? – еле вымолвил Сандал, загораживая спиной стол с раскиданными лоскутами.
– Пир в заставе. В самом разгаре торжество.
– Торжество?.. – Сандал никак не мог взять в толк, о чем идет речь.
– Ну да. – Абрыр в нетерпении мотнул головой. – Воинский праздник и медвежьи похороны… Забыл?
– Не забыл, – буркнул Сандал. – Бывают дела поважнее праздников. – И сердито выпрямился, давая понять, что младший жрец перешел за грань дозволенного.
…Вечер был не по-весеннему темен. Абрыр бойко лопотал без остановки. Сандалу претила неожиданная разговорчивость костоправа, обычно въедчивого и угрюмого. Затем понемногу вслушался, и наконец доперло, что Посвящение в ботуры прошло без него, главного жреца. Багалык объединенной дружины Бэргэн и старейшина Хорсун начали испытания на следующий же день после звездного сна – битвы шаманов с Юргэлом.
Озаренные, как всегда, подготовили к Посвящению большой круглый алас, огороженный изгородью у священного Камня Предков. Очистили место костром из битого молнией дерева, окружили поверх изгороди жертвенной веревкой с игрушечным оружием.
Сердце Сандала сжалось в обиде: а его не позвали даже переводить! Пригласили Эмчиту… Махнул рукой на обидчивые мысли. Пусть не о нем говорят, что он из людей, которые лезут к другим со словом «подвинься». Знахарка знает больше языков.
Дед Кытанах когда-то рассказывал, что на старинных Посвящениях будущих ботуров подвергали особым испытаниям. Вначале за парнями гнались искусные воины с деревянными болотами. Если Хозяйки Круга находили синяки на чьем-нибудь теле – значит обучение не пошло впрок. Круг за кругом слабаки безжалостно отсеивались.
Хозяйки придумывали хитрые преграды. Пробиться через них было сложнее, чем сквозь толщи к исподу Земли. И лучшие парни не выказывали страха! Бестрепетно пересекали ров, полный горящих углей, отважно ныряли в выстуженный к осени залив Большой Реки, доставая со дна брошенные Хозяйками батасы. Вынырнув, увертывались от пущенных стрел, а кто-то и руками ловил. Стрелы были деревянные, но вполне могли ранить.
Потом парни бежали в лес и не хуже белок порскали по деревьям. Упадешь – угодишь в прикрытые дерном и ветками ямы. По чистым тропам отрядники пускали зверей. Нарочно держали для Посвящения диких оленей в загонах. Испытуемые прыгали с батасами на спины ветвисторогих и заваливали их, а если промахивались – должны были изловчиться настигнуть. Сражались сразу двумя мечами. Умели оголить деревянное пугалище, вмиг разрезая на нем остриями наброшенную ветошь, и не касались «тела»!
В конце раскаленных испытаниями новичков погружали в чаны с холодным молоком, подобно тому как в кузне поступают с горячими клинками. Молоко, говорил Кытанах, вскипало от жара молодых тел. Обручи чанов не выдерживали лютого бурления, в стороны разлетались!
Старец, конечно, любитель приукрашивать свои истории, но и те Посвящения, которые довелось видеть Сандалу, всякий раз чем-нибудь удивляли.
По словам Абрыра, нынче тоже особинок хватало. Показали себя, кроме парней саха, чужаки из племен Великого леса, а еще девушки из отряда Модун. Широкий алас еле-еле всех поместил. Развернулось как никогда великое в числе войско!
Пробу огнем почти все одолели без ожогов. Прыгали через костры и сразу – в водопады Бегуньи. Да не голышом ныряли, в тяжелой одежде! Миновали огонь и воду – пришла пора воздушного испытания: перебирая руками ремни, двигались от одного края оврага к другому. Пусть овраг не бездонная пропасть, а страшно было смотреть!
В боевом противоборстве отряд Модун обнаружил недюжинное мастерство. Большинство других тоже не уронило чести своих племен. Хозяйки Круга сравнили крепость и гибкость будущих ботуров с сыромятом, который можно разрезать, но не порвать.
Равными предстали новички в стрельбе по ближним и дальним мишеням, установленным с обеих сторон по ходу коней. Мысли не поспевали за стрелами… Ох, и густая же пыль поднялась! Солнечный полдень в глазах померк. В хапсагае ли, в метании топоров, бою с батасами и мечами было на что глянуть. Вот в верховой езде кочевники оказались не столь проворны. Ну, то понятно – больше к оленям привычны. «Модунцы» же, как народ прозвал учеников воительницы, мало не на головах в седлах стояли. Под брюхами у коней на полном скаку лазили, кувыркались над конскими крупами!
Небывалое Посвящение вышло – почти все получили из рук Хозяек Круга колчаны с девятью стрелами.
Старухи не стали портить шрамами лица девчонок. Спросили парней из чужих племен – метить ли их знаком-оберегом. Те почему-то пожелали быть отмеченными.
– Теперь не поймешь, кто в войске эленец, кто пришлый, – заметил Абрыр с досадой.
Возле заставы с купы деревьев капала кровь. Видно, новопосвященные забросили мясо на вершины.
В старину сонинги съедали вражеские сердца и печень. А воины саха вздевали на копья и приносили в жертву Илбису. По мирному обычаю на пиру Посвящения юные ботуры радуют кровавой плотью ворон. Конской либо оленьей…
На поляне у крайнего мясного подвала носилась кучка малышей. Играли в войнушку. Один мчался с суковатой палкой, другой пытался словить ее на лету волосяной веревкой с петлей. Остальные, вопя, бегали за ними. Тот, что с палкой, остановился и все попа́дали. Приметив взрослых, маленький герой забрал у второго аркан и начал громко хвастать умением кидать его удавкой, изручь и внакидку. Дети наступали ватага на ватагу, подражая взрослым и подзуживая задор боевой бранью:
– Мышцы у меня напряглись – предвещают резню!
– Пресечем ваше белое дыхание, шелудивые псы!
– Руками кадыки раздерем!
Странно и страшно было слышать такие угрозы из детских уст. Что делает с людьми война, даже если ее еще нет, а только на подходе!
Подростки вынесли из подвала завернутое в бересту мясо лесного старика. Близился разноголосый гомон пира.
– Последние куски мясовар стребовал, – пояснил Абрыр. – Как раз мы к концу праздника подоспели… Да, забыл сказать: не дождавшись тебя, сход раздал медвежьи подошвы семьям с новорожденными.
Сандал кивнул. Правильно сделали, зачем ждать. Ступня лесного старика – один из сильнейших оберегов. При жизни зверь мягко обтекает подушечкой лапы ветки, глуша треск. Вот так же, не пугая младенца, лапа бесшумно, но тяжко наступает на руки бесов, что тянутся к ребенку оттуда-отсюда. Злобные твари улепетывают в страхе, если еще умудрятся выскользнуть из-под грозного оберега.
– Шкуру Хорсуну вручили. – Костоправ кисло скривился, будто в рот ему попала ягода красной смородины. Явно сплетку вить вознамерился, и точно: – Долгунча вызвалась вымять. А что этой певунье – одна, времени куча и…
– Медвежью шкуру, сам знаешь, не мнут, – холодно перебил Сандал. – Только дымят.
В золотисто-рыжих сполохах кострищ из соснового сушняка мельтешили причудливые тени помощников Асчита. Одни ворочали мясо в котлах деревянными вилками с длинными ручками, другие крутили рожна с сочно дымящимися оленьими окороками.
Костров горело столько же, сколько теперь было в Элен племен. У людей саха и луорабе рыжеволосый дух-хозяин – дедушка, у тонготов и ньгамендри – бабушка, у одулларов – матушка. Но во всех племенах огонь рода хранят женщины, у всех он – дитя Солнца и кровь его. Дымом священного пламени очищается кровь человека, а в родовом мщении пролитая кровь искупается огнем же и кровью.
На дереве у среднего костра висела голова медведя. Глаза лесному старику выкололи, чтобы не видел, кто его ест, только слышал. Голову сварят напоследок в топленом жире. Потом соберут все кости с очищенным добела черепом и сложат скелет в колоду. Должно быть, в лесу изголовьем к северу заранее сладили арангас.
– Кух! Кух-кух! – раздавалось с просторного двора Двенадцатистолбовой. – Кух-суох! Суох-кух!
Люди с горестными лицами угощались нанизанными на палочки кусками мяса. Поговаривали, что медведь некоторое время шатался по окрестным лесам. Потом опять залег, не успел жир спустить. Доброе мясо отдавало смолисто-масляным духом кедровых орехов. Едоки не забывали, взмахивая руками, громко славить удачу:
– Ку-ух! Ну и повезло же нам, воронам!
– Ка-аг-р! Кто-то щедрый добрую поживу голодным птицам оставил!
Толковали о покойнике хорошо, оплакивая его печальную душу. Обильно поглощали поминально-праздничную снедь, расставленную на шкурах. Праздник есть праздник, одной медвежатиной такую прорву людей не накормишь, поэтому эленцы порядком опустошили свои подвалы, а кочевники забили больше десятка оленей.
В одном месте сгрудилась толпа. Народ с почтением наблюдал за старейшиной местных тонготов. Невозмутимо двигая железной челюстью, тот жевал сырые оленьи сухожилия. Рядом сидела красавица дочь. Близнецы Силиса несли привычную стражу. На лицах парней краснели свежие молнии-шрамы. Братья мрачно подозревали, что блеск вставных зубов отца Самоны – не главная причина неумолчного интереса толпы. Слишком уж много восторженных мужских глаз в ней мелькало…
Среди чужаков, возвышаясь на три локтя, пировали четверо великанов. Сандал с изумлением приметил рядом с ними людей с узорными лицами, облаченных в крашеную красной охрой одежду.
Поймав взгляд главного жреца, костоправ желчно шепнул:
– Хориту с шаялами приблудились. Хорсун поговорил с ними и допустил к столу. Бэргэн тоже не высказался против отринутых. Говорят, в войско принять пообещал.
Отринутыми в Великом лесу называли воинов, из-за какой-нибудь провинности выдворенных из дружин, либо забияк, изгнанных родом. Чаще всего это были отборные люди. Задиристые, шустрые, они хорошо знали языки здешних племен. Бродили повсюду маленькими кочевьями, предлагая свои услуги тем, кто нуждался в ратной помощи. Охотились, рыбачили, не брезговали грабежом в одиноких аймаках. Болтали о них и как о ходоках-лазутчиках, отправленных на поиски новых земель, годных для заселения… Значит, кучка подобных удальцов прибилась к Элен.
Шаялы вкушали начиненные мясом и корешками гусиные желудки. Черпали их, чуть протухшие для остроты, полными пригоршнями из глубокой мисы. Смачно чавкали набитые лакомством рты. Душистый желтый жир окатывал мощные подбородки, капал на орлиные позвонки и волчьи клыки, висящие, как бусы, на шеях. Громко сопя, великаны облизывали толстые пальцы. Хориту опрятно отрезали хрусткие кусочки от ломтей печеного оленьего мозга. Жевали молча, без хлюпа и причмокивания. Лишь затейливо подергивались черные власяные узоры на блестящих щеках. А блестели щеки потому, что хориту всегда смазывают лица салом.
Верзилы и «красные», как в Великом лесу зовут людей хориту из-за их пристрастия к красному цвету, без утайки пялились на Самону. Местным не нравилась эта дерзкая откровенность. Сандал расслышал, как кто-то из юных молниеносных, отпив из братины глоток кумыса дружинного родства, негромко сказал:
– Экая жалость – не разглядеть девушкам в темноте багровых одежд и красы смуглых лиц с черным узором.
Воин хориту, с веселой сумасшедшинкой в глазах, немедленно отразил подковырку на языке саха:
– Впрямь большая забота, да бывает и больше: как бы нам в темноте не спутать с мишенями чьи-нибудь белые шрамы на лицах…
Жрец покачал головой: напрасно дозволили волкам войти в медвежью берлогу. Отошел, оставив за спиной бурно негодующего костоправа.
Не так давно и Сандал бы сердился громко. Может, возмущенный, побежал бы искать Хорсуна. Но сегодня подобные мелочи не вызывали прежних волнений. Зря он сюда пришел. Жрецы, будто бы потерявшие главного, не искали его. И он их не видел. Докучный Абрыр! Душа просилась домой, к тому, от чего замирало сердце, что было неизмеримо выше этой суеты и о чем – единственном – вдруг страстно захотелось сказать Хорсуну.
Но где же он? Сандал словно вынырнул из забытья: а ведь не видно не только озаренных и багалыка. Нет ни Тимира, ни остальных аймачных.
Жрец наудачу поспешил к юрте Хорсуна.
Из полуоткрытой двери доносился приглушенный говор. Малый сход собрался здесь без чужих. Сандала встретили радостными возгласами, поднимая его обиженный дух. Но услышал новости и похолодел.
Пока шел пир, неизвестный враг подрезал в Двенадцатистолбовой тетивы на луках и утащил меч Быгдая. Никто не знал, когда это произошло. Обнаружил пропажу сам отрядник, а после узрел в темноте и попорченные луки. Вот уж не везло ему с мечами! Первый болот предал – поразил друга Кугаса. Теперь второй достался врагу.
Кинув на багалыка взгляд, полный упрека, Быгдай объяснил:
– Сегодня нам велено было оставить оружие на столбах. Дескать, праздник, нечего людей пугать. Все, кроме стражи, безоружные были.
Посторонних эленцы ни о чем извещать не стали. Перед лицом прямого коварства они внезапно почувствовали сплоченность и недоверие к пришлецам. Сандал рассказал-таки об опасных шутках, которыми молодые ботуры обменивались с отринутыми воинами хориту.
– Эти молодцы постоянно на виду, – возразил Хорсун. – Кто тебе наплел, что они из отринутых? Парней послали их старейшины. Предупреждают, что скоро к нам на подмогу придут большие отряды с верховий. Ведь хориту, шаялы и другие окраинные народы Великого леса пострадают следом за нами, если мы потерпим поражение.
– В сумятице не разберешь, у кого лисьи глаза, – сокрушенно вздохнул Быгдай.
Аймачные заспорили:
– Незачем было пир в такую пору устраивать!
– Пир ни при чем. Чужаки все равно бы потом навредили.
– Может, это не чужаки.
– Из наших, что ли?
– Мы так и не выяснили, кого прикрывала девчонка Лахсы…
– И оборотня не нашли.
– Что непонятного: Йор пил коровью кровушку!
– Олджуна?..
Рядом с Сандалом гневно задышал Тимир. Но тут в дверь кто-то заскребся, и Хорсун крикнул:
