Kitobni o'qish: «О пользе вреда», sahifa 2

Пределы знания

Отец Никодим так любил богословие, что окончил все духовные академии, какие были, и написал в уединении толстую книгу «Малодушие женщины», где убедительно доказал, что объем души у женщин меньше, а потому они берут телом, чтобы казаться значительнее. И книгу все хвалили, особенно почему-то митрополиты. В награду отцу Никодиму было дано право называться Столпом и служить с преднесением семисвечника. Он даже так и представлялся:

– Столп Никодим, очень приятно!

Погорел на глупости. Возжелал именоваться Первостолпом и Вместилищем Законов, для чего накатал трехтомник «Двоедушие ангелов» и так сумел обосновать, что у ангела две души, что начались массовые явления бесплотных духов:

– Разберитесь со Столпом! А то мы сами разберемся!

Чтобы ангелов в грех не вводить, выслали его на уборку капусты. А он как вдохнул деревенского воздуха, так все науки и позабыл. Покинула его академическая тревожность. Опростился невероятно. Мастерил детям дудочки и веночки вязал для малышей. Так обрел покой.

Белый шум

Из богомольных книг известно, что все митрополиты в рай идут. Чего ж так в архиереи все и рвутся! Одно плохо: вечное блаженство всю память отбивает. Сидят митрополиты в райских кущах и никак не вспомнят, в каком чине жизнь проводили.

– Вот, кажется, шапка у меня была. Белая.

– Так и у меня тоже. Что же, может, мы из докторов?

– Не, я крови боюсь.

– А, знаю! Повар! Точно повар! Я помню, все ел да ел. Не иначе в поварах Богу угодил.

– Что ты! Повар не тот, кто ест в застольях, а на кухне, в пару, в сковородках.

– А я смотрю, ты весь насквозь умный, все про жизнь знаешь.

Так все спорят, спорят, а потом и подерутся. Архангелы их пристыдят да по углам расставят. И гляди еще, а то языки друг другу станут показывать. С митрополитами и в раю хлопот не оберешься. Сущие дети!

Огорчения

Владыка Авзоний во всем такую умеренность хранил, что запретил себе под ноги орлец класть:

– Пусть лучше подо мной круг мелом рисуют. Так скромнее. И от врагов защита.

В одном был неколебим: верность митрам хранил, потому как и в «Книге тайн и запретов» сказано: «Подобает же архиерею попечение о митрах возгревать паче иного, понеже митра есть первейший абажур для светильника веры» (23:12). Что тут делать? Пришлось возгревать. Раз уж крест такой взял на себя!

И ревность в нем так возросла об этой добродетели, что как увидел у владыки Псоя митру с колокольней, велел и себе такую же соорудить, но чтобы еще и часы на башне каждую четверть отбивали. А Псой тоже в усердии воскипел и явился на службу в митре с крепостной стеной, и в каждой башне по пушке, так что по отпусте чистый фейерверк вокруг головы мечется.

Пригорюнился Авзоний:

– С таким свяжись!

Сделал себе митру с двумя колокольнями, а в часы кукушек напихал на все четыре стороны.

А у Псоя новая слава: митра с фонтанами, и живой павлин в садах ходит и в торжественные моменты хвост пушистит, и ладан в мраморных чашах курится в благообразных дымах.

Авзоний аж четки уронил:

– Убей меня Бог!

И наградил себя правом носить две митры с колокольнями и башнями. По-другому не мог – достиг предела фантазии.

На праздник Псой в гости явился. На митре виноградники кудрявятся, живая белка в хрустальном домике сидит и железная дорога с певчими вдоль крепостных стен кружится в виде архиерейского вензеля. И на иллюминацию не поскупился – чистый Голливуд! Вот это светильник! Население в таком восторге было, что последовали неплановые исцеления с крестными ходами и шесть мощей сами обрелись.

А Авзоний закрылся в шкафу и рыдал.

Уютное

Один митрополит ночью в булочную пошел. Батон к чаю купить. А машина, что снег метет, его в сугроб и засыпала. Лежит в снегу, батон щиплет и думает: «А ведь я уже сорок лет как голодным не был».

Тут рядом еще поэт Иртеньев засыпался, Алла Пугачева и зебра, что из цирка сбежала от геноцида. Сильные в тот год снега были! Так вчетвером на одном батоне до весны и продержались. Полюбился им владыка за сочувствие и что руки позволял в бороде греть. Как снег сошел, решили не расставаться. Концерты давали в электричках с большим успехом. Пугачева на зебре этюды показывала, а митрополит стихи Барто наизусть читал. От людей – почет, на улице узнают, кексами угощают, а малыши на руки лезут:

– Привет, дед Аллилуй!

Так приятно! Потом в честь него даже улицу назвали.

Не-в-себе-бытие

Авва Памва до девяноста лет дожил и никак не мог со спасением определиться. Хватался за все подвиги сразу, а тут и засада: за целомудрие возьмется – кротость страдает, смирением увлечется – нестяжание в трубу летит. Так измаялся, что лет десять просто сидел в растерянности. Знающие старушки подсказали: не хватайся за все, одному подвигу отдайся и обретешь путь. Выбрал что подешевле: ушел в сугубый пост. И такая его ревность охватила, что умалился до самого зела и стал жить в старом ботинке. Мир не видел таких постников! Да и разглядеть его было непросто – до того подвижник измельчал! Один владыка вглядывался да и вдохнул старца непредумышленно, а назад его никак не извлечь – не выпихивается, и все. Крепко в архиерее угнездился! И что только не делали: выпаривали, вычихивали, кубинскими сигарами выкуривали, – не идет старец из головы! Да и кто тут поможет? Известно: благочестие не лечится! От святости спасения нет!

А Памва принял все с покорностью и как-то даже обжился. Правда, другие постники из трепета незаметно на привычные подвиги перешли:

– Не ровен час и меня владыка вдохнет?

Потом, как все привыкли, владыка даже благодарен стал, во всем со старцем совет держал и просил за себя по телефону отвечать. Одно плохо: умер святитель внезапно. От испуга. В зеркале себя увидел случайно, и дух вон. А старцу куда деваться? Да в мощах еще и лучше спасение идет! Так раскрылся, что даже надиктовал из недр владыкиных сборник поучений на воскресные дни, а потом и сам как-то притих незаметно. Думают, к Богу пошел. И такая святыня исключительная – двойные мощи! Чего только благочестие с людьми не делает!