Kitobni o'qish: «Стать дельфином», sahifa 4

Глава 14

Это было тихое семейное счастье. Настоящее и трогательное. Впоследствии в воспоминаниях Джерри те дни были окрашены в чистые пастельные тона. Нет, были, конечно, недоразумения, обиды, возмущения, неудовольствия – разве можно найти семьи, которым удалось избежать их. Но все это было мимолетным, поверхностным. Ничто не оставляло даже глубоких царапин на гармоничной поверхности их отношений.

Сын рос здоровым, смышлёным и любознательным мальчуганом. Отец посадил его на лошадь раньше, чем тот научился ползать. Это был символическое водружение, скорее на радость Лаймы, чем для пользы воспитания. Но и Джерри получил несказанное удовольствие, наблюдая за уморительными гримасами Дугласа-младшего, который с округлившимися от изумления глазками пытался охватить взглядом нечто совершенно гигантское, теплое и живое, ощущавшееся его попой даже через толстый слой памперса. Запах этого гигантского существа бил в ноздри младенца, щекотал их и, раскачиваясь на спине Султана, любимого жеребца его матери, мальчик вдруг разразился чиханием – к вящему смеху и радости родителей.

Дела на ранчо «Небесные луга» шли замечательно. Заботой Джерри теперь было не поддержание на плаву этого хозяйства, слава Богу, нет. Теперь он волновался главным образом за то, чтобы удержать бизнес на той высокой точке, после которой опасно свалиться в пучину безудержного роста, приводящего к бесконтрольности процессов и расходов. Забавно, но Джерри теперь сознательно отказывался от многих заманчивых предложений по расширению бизнеса и участию в других сельскохозяйственных проектах. Он чувствовал, что не следует дразнить Удачу. Следует быть ей благодарным за то, что она уже даровала, и за то, от чего уберегает сейчас, на пике Успеха. Джерри был мудрым человеком.

В таком вот умиротворенном и счастливом состоянии Джерри вошел в свое тридцатипятилетие. Когда ему было двадцать пять, он имел весьма неопределенное представление о том, какой будет его жизнь через десять лет. Он даже не мог представить, чем бы он занимался. Если бы кто-то ему напророчил его нынешнее занятие, положение и семейные радости, Джерри просто посмеялся бы над таким «прорицателем» – настолько он был тогда далек от того, что теперь назвал бы «art de vivre». Будучи совсем еще зеленым выпускником университета, Джерри уверил себя и окружающих в том, что его истинное призвание – перманентный и спонтанный бунт, зачастую с элементами эпатажа. Его раздражали спокойствие и благонравие маленького городка, в котором он вырос. У него вызывали смех чинность и подчеркнутая степенность большинства старейшин университета, равно как и подобострастие некоторых особо прилежных студентов. Девушки, которых он видел в аудиториях альмы матер, казались ему неестественными целлулоидными куклами. Поэтому его опыт в определенном смысле был неполный. Даже перебиваясь с одной работы на другую в «Городе Ангелов», он умудрился сохранить свою отстранённость от лиц противоположного пола, и его опыт в этой области обогатился совсем незначительно. До того момента, пока он не повстречал свою Лайму.

Оба они казались бутонами пионов, задержавшихся в своем созревании, но распустившиеся вдруг и одновременно самым роскошным буйством цвета, аромата и нежной шелковистости лепестков – когда Судьба сблизила их друг с другом.

Ну хорошо, если вся эта картина стала отдавать приторной патокой, медово-коричными булочками и банановым ликером, – сочувствую. Но ничем не могу помочь. Потому что жизнь этих двоих человеческих существ действительно была в тот период полной идиллией.

А потом Судьба решила, что слишком долго баловала Джерри.

Глава 15

Все произошло быстро, словно проектор в кинозале сошел с ума и завертелся с бешенной скоростью, посылая на экран сумасшествие мелькающих кадров, доводящих зрителей до паники и головной боли.

Лайма заболела, ее лечили «от пневмонии» – с непродолжительным улучшением. А затем, как гром среди ясного неба, прозвучал диагноз. Когда врач-онколог сочувственно излагал Джерри ситуацию, тот слушал, как сквозь ватную пелену. Он не понимал значения слов, застыв в ступоре, и в его голове почему-то вертелось лишь одно «ищи свет!».

Лайма «сгорела» в считанные месяцы. Она встретила свой приговор мужественно, Джерри впоследствии казалось, что даже с некоторым облегчением. Она готовилась к уходу по-хозяйски, как будто к рядовому запланированному мероприятию. Оставила ценные указания работникам, няне и всем, кто должен был сопровождать ее мужа и сына после ее ухода.

Перед тем, как заснуть навсегда, она долго ерошила кудрявые волосы Джерри и Айэна, лежа в постели с полуприкрытыми веками и мягкой полуулыбкой на лице. И, прежде чем сделать последний вздох, она велела отослать сына из комнаты, а затем тихо прошептала мужу: «Я была счастлива с тобой. Это подарок…».

Джерри умер вместе с ней. По крайней мере лучшая и счастливейшая его часть. Он долго горько рыдал над ней, заснул на ее теле, а когда его разбудили и отвели в кабинет, это был уже другой Джерри. Его душа была суха, выжжена дотла, и в ней не осталось ни капли животворящей влаги или хотя бы тлеющей искры – лишь толстый слой серого пепла, похоронившего под собой Счастье.

Глава 16

Позвольте, неужели мы забыли об Арман? Нет – просто дали ей возможность вырасти, из нескладного подростка превратиться в изумительной красоты девушку, а затем и в Женщину.

Пока мы наблюдали за Джерри, Арман с жадностью открывала для себя мир. После «спасения на водах» собственного брата она ничего не боялась. Ну, если только высоты немного. Поэтому, закончив школу, а затем и институт с неплохими результатами, Арман радостно бросилась в водоворот жизни, стремясь получить удовольствие от всего, что завладевало ее вниманием.

Нет, она не была безудержной гедонисткой – скорее, просто человеком, стремящимся разумно наслаждаться возникающими возможностями. Разумное было важно: Арман доставляло истинное удовольствие вспоминать о контролируемых «моментах безумства», позволявших ей попробовать «опасную воду» кончиком одной ноги, уловить ее движение, почувствовать щекочущее прикосновение на коже ступни – и не свалиться в темную и пугающую пучину. Кто-то скажет, что она довольствовалась поверхностным знанием предмета. Но Арман искренне полагала, что для человека разумного вполне достаточно попробовать небольшой «кусочек пирога», чтобы получить представление о вкусе всего изделия. Она вообще не была склонна к «чревоугодию». Ее натура, скорее была гурманом-дегустатором.

Так, пробуя «кончиком ноги» то одно удивительное приключение, то другое, она влюблялась, расставалась, вновь влюблялась, ревновала, ее ревновали, и она вновь расставалась. В этой череде событий, Арман каким-то непостижимым образом умудрялась работать («пахать», говорила она, имея ввиду свой трудоголизм), делать скачкообразную карьеру, менять место работы с хорошего на лучшее или не очень. Ее жизнь так бы и текла в русле спокойной и не всегда предсказуемой реки. Если бы Судьба не распорядилась по-другому. И не подарила Арман самый главный Подарок в ее жизни – дочь.

Ребенок зачался неожиданно, вопреки тщательно соблюдавшейся контрацепции. Просто одним утром Арман вдруг совершенно ясно осознала, что произошло Нечто. Когда тесты подтвердили свершившийся факт, Арман, обдумав ситуацию, сообщила о ней отцу будущего ребенка. На его осторожное предложение повременить с рождением и прервать беременность, Арман ответила категоричным «нет». В ее сознании было смятение, но она твердо знала, что ее ребенок должен родиться. Причем, родиться здоровеньким и умненьким.

Последующее рождение дочери совершенно изменило и жизнь Арман, и ее саму. Все искушения, удовольствия, игры и «безумства» ее прежней жизни вдруг стали несущественны, и уже через год после появления на свет Майи слились в воспоминаниях Арман в сплошную белесую пелену с размытыми фигурами и слабо узнаваемыми лицами. Все ее существо превратилось в сплошную энергию Заботы, Любви, Трепетности и Проницательности, которыми она окутала свое крохотное создание, стремясь защитить его от всех напастей.

Майя росла быстро и радостно. Она болела очень редко – во многом благодаря врожденному здоровью, но и не в последнюю очередь стараниями матери. Следуя усвоенному опыту своих родителей, Арман рано стала вывозить дочку «на воды и моря», ходила с ней на уроки большого тенниса, сопровождала дочь на велосипедных прогулках и отважно балансировала на лыжах, скейтборде и роликовых коньках. Подобная активность не всегда благодарно воспринималась ее спиной – в такие дни Арман глотала болеутоляющее вместе с противовоспалительным, отлеживалась, а через пару дней вновь дерзала на пару с дочерью.

Жизнь Арман побежала все быстрее и быстрее, и к моменту, когда ей исполнилось тридцать пять, она уже была менеджером, владелицей собственной небольшой компании, вполне преуспевающей дамой… И все же… Все же она порой чувствовала себя неуютно среди таких деловых, активных, полных напора и энергии людей. Она с тоской вспоминала то время, когда была свободна, независима от бизнеса, денег и связанных с ними отношений. Когда она могла не думать о том, как удержаться на плаву, не испытывать постоянного беспокойства за будущее своего дела и своей семьи – которая ко времени, о котором мы рассказываем, состояла из ее дочери и родителей. Мужчины входили в ее жизнь, но надолго она их не задерживала. Так было проще, как она объясняла самой себе и близким.

Теперь большую часть времени Арман проводила в разъездах, встречах, разговорах, которых было немало. Аэропорты, лица, офисы, салоны самолетов и такси мелькали, словно игрушечные лошадки на аттракционе карусель. У нее был специальный чемодан для путешествий, в котором всегда был набор всего необходимого в поездке. Он стоял в гардеробной, и обновлялся регулярно такими мелочами, как набор для ухода за ртом, косметикой, линзами для глаз, шелковыми чулками и хлопчатобумажными и шерстяными носками, антибактериальными салфетками и носовыми платочками. Неизменными в нем оставались зарядные устройства для всех средств связи. Каждый новый чемодан наследовал от своего предшественника кодовое имя «Ролли». «Мы с Ролли отчаливаем», – объявляла Арман дочери и родителям покидая в очередной раз свой дом ради очередной деловой поездки куда-нибудь в Прагу, Париж, Стокгольм или Милан. «Как там Ролли?», – интересовались родные в разговоре с Арман, когда она выходила на связь из гостиницы или со смотровой площадки какой-нибудь достопримечательности где-то там, далеко от них.

Эта круговерть удерживала Арман слишком прочно, чтобы она могла позволить себе потерять голову и увлечься кем-нибудь серьезно. Любая слишком серьезная связь грозила превратиться в представлении Арман в толстый канат, накрепко привязывающий ее к тяжелому якорю, который, вполне возможно, будет брошен совсем не тех водах, о которых она мечтала. Она боялась этого и потому все ее непродолжительные романтические связи начинались с обоюдной договоренности о правилах и заканчивались в ранее оговоренные сроки. Прямо как в контрактах, которые она регулярно подписывала со своими деловыми партнерами.

Глава 17

А пока Арман летала и ездила по миру, воспитанием ее дочери отважно занимались родители Арман. В ее отсутствие, они водили Майю во все школы, коих было немало: общеобразовательная, музыкальная, художественная; на занятия спортом; в театры и на концерты. В общем, воспитание внучки позволяло им не отставать от времени и вести вполне светский образ жизни.

В одну из особенно морозных и снежных зим им довелось пройти через стрессы весьма занятного характера: Майя, которой тогда исполнилось всего пять лет, так увлеклась музыкой и фортепиано, что требовала, чтобы ее отводили в музыкальную школу в любую погоду. Даже в сильный буран. Бабушке и дедушке приходилось соглашаться с ребенком, и трижды в неделю они снаряжали малышку в поход так, словно она отправлялась в экспедицию с Амундсеном на Северный Полюс. Процесс сопровождался бабушкиными бормотаниями «Ойбаааай! Осындай боранда мынау бала кайда кетет???» (что в переводе значило «Ой-ё-ёёй! И куда этот ребенок идет в такой буран???»), и происходил мучительно для Майи: на нее одевали теплое хлопчатобумажное белье с ворсом, которое бабушка сшила сама из комплекта нижнего белья для шахтеров, полагавшегося дедушке до его выхода на пенсию. Затем на это утепленное белье надевался шерстяной свитер и штаны на пуху. Завершалось все это одеванием пуховой куртки, которая застегивалась снизу до верху, а вокруг шеи наматывался и закреплялся чуть ли не корабельным узлом теплый шерстяной шарф, само-собой разумеется, связанный заботливыми руками бабушки. Когда на голову Майи водружалась шапка-ушанка на овечьем меху, малышка превращалась в персонаж под названием «Нил Армстронг в скафандре»: она не могла повернуть головы, руки ее безвольно повисали под углом семьдесят пять градусов к телу, опираясь на толстую прокладку из всех слоев одежды, а каждое движение превращалось в сложный процесс по переставлению ног, обутых в толстые войлочные валенки, и основная задача была по-настоящему сложная: сохранить равновесие. Прибавьте к этой амуниции толстые варежки, связанные все той же любящей бабушкой и протянутые на длинной бельевой резинке сквозь рукава пуховика (чтобы не потерялись), – и картина будет завершенной.

Но Майя мужественно проходила это суровое испытание – настолько велико было ее желание непременно отправиться в детскую музыкальную школу и позаниматься со столь любимым ею преподавателем игры на фортепиано…

В течение почти двух зимних месяцев, Майя в сопровождении деда отправлялась в поход, влекомая Страстью. Дед привязывал накрепко один конец бельевой веревки к поясу Майи – чтобы не потерялась в буране. И эта связка шла навстречу Музыке. Музыке ли?…

В один из дней ветреного февраля, когда буран был особенно сильный, и снег завалил улицы толстым покровом, людям приходилось передвигаться по тоненьким тропинкам, по обоим сторонам которых были навалены горы снега высотой под два с половиной метра. В ту зиму жизнь людей особенно зависела от дворников. Вот в такой день Майя с дедом вновь отправились в школу. Преодолев все препятствия в виде снежных сугробов, сшибавшего с ног ветра и колючего снега, залеплявшего лицо, они добрались до входной двери; дед с трудом открыл ее, отодвинув при этом толстый сугроб снега, уже успевшего подвалить под нее, и они вошли в огромный вестибюль, фыркая, стряхивая с себя снег и притоптывая, чтобы с валенок и сапог свалилась белая корка снега.

Музыкальная школа была большой гордостью городка. Здание, в котором она находилась, было построено специально для нее в далекие пятидесятые годы прошлого столетия. В те времена люди с особой остротой ощущали радость и гордость от победы в Великой Войне, горечь потерь близких и любимых, и безудержную жажду радости Жизни. По всей стране разворачивались гигантские стройки, создавались прекрасные здания, и самое большое количество школ было построено именно в тот послевоенный период.

Здание школы было настоящим Храмом Музыки. В центре плана был гигантский вестибюль с гардеробами по обеим сторонам, из него вы попадали в огромный концертный зал через два высоких проема с толстыми резными дверями и большими золочеными ручками. Концертному залу мог позавидовать любой театр – он вмещал почти девятьсот человек, которые размещались на креслах, обитых настоящим бордовым бархатом. В двух проходах между рядами кресел лежали длинные шерстяные дорожки, приглушавшие звук шагов. Перед сценой было пространство, которое при необходимости занимал небольшой оркестр. И, наконец, сама сцена. Обрамленная бронзовым рельефным орнаментом, она возвышалась над залом, словно Олимп. Тот, кто восходил на нее, становился на краткий миг богоподобным и должен был либо доказать свою избранность, либо пасть с позором. На Олимпе не было места неопределившимся.

Именно это втайне и любила малышка Майя. Еще не осознавая побудительных мотивов, она стремилась в школу именно ради того волшебного момента, когда, закончив занятия, она могла прокрасться в зал, посидеть в кресле и, если сцена была свободна, взобраться на нее, сесть за огромный концертный рояль, всегда до блеска начищенный и отражающий ослепительный свет всех хрустальных люстр зала, посидеть, отрешившись от мира, несколько мгновений, занести свои ручки над клавиатурой и…

Возраст и совсем малый опыт пока не давали ей возможности взорвать тишину зала рокотом Бетховена или филигранным рассыпающимся жемчугом Шопена. Но Майя предвкушала и мечтала…

И вот, в один из буранных дней, когда Майя с дедом добрались до школы, растерянная уборщица сказала им, что занятия сегодня отменили по причине сильного бурана. И в школе совсем никого нет, кроме нее и охранника. «На улице же дальше носа из-за снега ничегошеньки не видно! И как вы только умудрились дойти?! Разве вам не звонили?» Дед стал кряхтеть и начал было возмущаться, но Майя радостно взвизгнула и быстро потопотала к концертному залу.

Впоследствии дед говорил, что никогда в жизни он не наслаждался и не смеялся так, как в тот день. Малышка Майя импровизировала от души, разыгрывала целые сцены, изображая настоящего исполнителя или дирижера, или ведущего концерта, играла какие-то странные и прекрасные мелодии на рояле. Они забавлялись так около часа. Все это время в проеме дверей периодически появлялась уборщица и смеялась над шоу, которое разворачивалось перед ней. Она и дед были единственными очевидцами истинного рождения Воображения в тот день.

Глава 18

Майя унаследовала красоту матери и лучшие фенотипические свойства своего отца. Смешение «крови» почти всегда дает интересный эффект: потомок наследует лучшие качества своих родителей. По крайней мере в том, что касается внешних данных. Не это ли, в том числе, является основной побудительной силой селекционера?

К своим шестнадцати годам, Майя превратилась в длинноногое, изящно сложенное существо с большими миндалевидными зеленовато-карими глазами в густой опушке из длинных ресниц, соболиными бровями вразлет, точенным носом, по обеим сторонам которого были густо рассыпаны веснушки, чувственным ртом с красиво вылепленными губами, четкой линией подбородка, свидетельствовавшего о гармоничном компромиссе между Волей и Дипломатичностью. Всю эту радующую глаз красоту венчали светло-каштановые с медными прядями волосы, волнистые на макушке, а затем начинавшие закручиваться и к концам превращавшиеся в тугие пружинки. И эта масса волос полностью закрывала спину и половину попы Майи, которая совсем не любила их собирать. Большую часть времени ее волосы наслаждались свободой, их развевал ветер и ласкала морская волна – Майя часто проводила свои каникулы у Аже с Ата, с течением времени обосновавшихся на средиземноморском побережье (эту историю их миграции мы опустим).

К шестнадцати годам Майя догнала в росте свою мать Арман. И начала ее обгонять. Арман в свои сорок лет оставалась очень стройной и подтянутой женщиной. Ей было достаточно просто сохранять форму: весь ее образ жизни и умонастроение просто не позволяли ей набирать вес. Нет, конечно, случались отклонения – в основном, во время долгих новогодних каникул. Если Арман с дочерью не удавалось сбежать от зимы куда-нибудь на Бали или тихоокеанские острова, тогда Арман набирала полтора-два килограмма, что было для нее настоящей катастрофой. Констатировав столь неприятный факт легкого потолстения, Арман срочно садилась на кефирно-яблочную диету и ежедневно изнуряла себя и домашний тредмил быстрой ходьбой. С возрастом она отказалась от бега – спина стала плохо переносить любую тряску, – и стала активней плавать в бассейнах и открытых водах.

Поэтому, когда Арман с Майей вместе шли по улице, их зачастую принимали за сестер. Это щекотало самолюбие Арман, и внушало Майе гордость за мать.

Так они и жили вместе: полу-сестры, полу-подруги.

Глава 19

Вы знаете, что такое Школа Высшего Разума? Это совершенно особый феномен столь разнообразного духовного мира насквозь оциниченного Человечества. Своеобразное «Mea Culpa» Человека, на пике своего, казалось бы, абсолютного технологического превосходства над миром Природы вдруг осознавшего всю ничтожность своих «побед». Осознавшего и потрясенного содеянным, стремящегося теперь загладить и даже искупить свою вину перед братьями нашими меньшими и общим планетарным домом.

Так случилось, что в одно из жарких центральноазиатских лет маленькую Майю отправили в аул (история повторяется, скажете вы – и в чем-то окажетесь правы). Она и раньше выезжала в степь с родными, но почему-то только в то лето она вдруг по-настоящему прислушалась и узнала Степь. Когда машина вывезла ее с Аже и Ата из города, а из салона выветрился удушливо-горький запах городских выхлопов, в открытые окна внезапно мощным потоком влились степные ароматы. А когда они, наконец, доехали до аула и вышли из машины, Майю чуть не сбил с ног роскошный коктейль: ее ноздри принялись раздуваться, тщась вобрать в себя все мельчайшие оттенки того богатства, которое витало вокруг и наполняло не только легкие, но и каждую клеточку ее тела. «Ты прямо как жеребенок!», – воскликнула, счастливо смеясь, ее мать.

То лето осталось в памяти Майи особым периодом, когда она приобщилась к Степи и в калейдоскопе своих душевных порывов обрела нечто главное.

Как и ее мать когда-то, Майя просилась спать на улице под большим пологом, вскакивала рано утром, чтобы успеть посмотреть на процесс дойки коровы и насладиться привилегией первого глотка парного молока; с удивлением наблюдала как женщины по-старинке сбивали в огромных деревянных ступах сметану или кобылье молоко; перегнувшись через стенку гигантского «калебаса», пристально наблюдала за хлопьями жира, флотировавшими по поверхности волшебного напитка из лошадиного молока – кумыса; радостно помогала лепить курт из творога – на его готовых кусочках, предназначенных для последующей сушки под солнцем оставались следы Майиных пальчиков, и это приводило ее в полный восторг; затаив дыхание, наблюдала она за процессом вылупления утят из коричневатых яиц в дальнем темном углу сарая; торжественно и гордо от доверенной ответственности держала в руках клубок овечьей шерсти, из которого как по мановению волшебной палочки вытягивалась пушистая нить, которую проворно и быстро скручивали пальцы одной из многочисленных аульных родственниц…

Невозможно перечислить все, что в то лето заново открывала для себя Майя, начиная от тончайших оттенков аромата степных трав и цветов, самого невообразимого разнообразия ощущений от прикосновений к шерсти овцы или выпукло-упругой поверхности офритюренного горячего баурсака, до не охватываемой одним взглядом панорамы Ночного Неба, в котором мириады бриллиантовых брызг подмигивали, нависали над головой Майи, проносились в мгновение ока ярким росчерком над горизонтом, испуская невидимые взору волны, пробивавшиеся сквозь бездонность Космоса и достигавшие глаз и кожи Майи в считанные доли миллионов световых лет. Опрокинутая чаша Вселенной накрывала Майю и баюкала в своих объятиях. А утром девочка пробуждалась от первых криков петуха в сарае и громкого мычанья коров, жаждущих освободиться от своего молочного груза.

Особенно не задумываясь над тем, счастлива ли она в тот момент (детям вообще мало свойственно озадачивать себя такими вопросами, не правда ли?), Майя просто от всей души наслаждалась каждым мгновением этого удивительного времени. Но она с абсолютной точностью определила тот миг, в который ее постигло состояние Великого Счастья.

Это случилось в тот день, когда ее взяли на пастбище. Один из дальних родственников предложил ей посмотреть на лошадей – и конечно, Майя с радостью согласилась. Ей не часто приходилось видеть их в городе. Цирк она не любила никогда – все в нем казалось слишком неестественным. В детстве ее пугали маски клоунов, рыки львов и тигров, не желающих запрыгивать на тумбы. Ей казалось жалкой нелепостью ковыляние на задних лапах собачек и кошечек с бантами на голове или вокруг шеи. Но больше всего ей почему-то было очень жаль слонов – слишком гигантских для крошечной арены цирка, и лошадей, явно не вмещающих свой бег в убогом опилочном круге.

Поэтому в то лето предложение отправиться на джайляу было встречено Майей с неподдельным интересом и энтузиазмом.

Самым замечательным в этом коротком путешествии было то, что они с дядей должны были добраться до пастбища верхом на спокойном и покладистом жеребце.

Когда Майя подошла вплотную к Ормандо – так экзотически был назван местным романтиком этот черный жеребец – она поразилась его размерам. Макушка ее головы доставала лишь до середины его мощной шеи, и ей никак не удавалось погладить его переносицу, если тот поднимал голову. Майя растерянно и восхищенно оглядывала Ормандо, когда подошедший как раз вовремя дядя взял ее за руку и слегка отстранил от животного. «Ты помнишь, Мая́, – с ударением на последнем слоге произнес дядя, – нельзя подходить к лошадям сзади. Они нервничают и могут ударить копытом». После этого, он подхватил Майю сзади за подмышки, поднял ее сильным рывком и перекинул через необъятную спину Ормандо. Майя быстро вскарабкалась и устроилась поудобнее на длинном мягком седле – дядя специально для нее приладил дополнительную подкладку. Затем на Ормандо взгромоздился дядя, погладил жеребца по скуле, что-то прошептал тому в длинное чуткое ухо, склонившись на пару секунд, выпрямился в седле и, чуть пихнув пятками сапог бока жеребца, слегка тряхнул поводьями и выдохнул «А-чу!». Ормандо мотнул своей большой головой и медленно побрел в степь в одному ему и его хозяину ведомом направлении. Дядя не торопил своего коня. И жеребец, и его ноша тихо двигались в полуденной знойной Степи, наслаждаясь запахами и красками. Окружающий мир плыл в легком мареве и казался нереальным. Время от времени Ормандо останавливался, заинтересованный какой-то особо пахнущей травой. Часто это была степная полынь жусан или степной тимьян, ароматы которых кружили головы не только Ормандо, но и его пассажирам. Майя тихо переговаривалась с дядей, засыпая его походя кучей вопросов про Степь и ее таинственных существ, про Судьбу и про Бога. Ей было лишь двенадцать лет – самое время для философских разговоров.

Так, не торопясь и наслаждаясь путешествием, путники достигли джайляу. Не успели они появиться на небольшом холме, с которого их путь шел вниз в плодородную, зеленеющую яркими сочными красками зелени долину, к ним из низины побежал молодой парень, что-то кричавший на бегу. Дядя встревоженно привстал на стременах, пытаясь разобрать слова бегущего, затем, вдруг резко сел в седле, чувствительно подопнул Ормандо в бока, и жеребец пустился в легкую рысь.

Майя поняла причину такой спешки, когда они с дядей слезли с Ормандо и побежали в сарай. Кобыла рожала.

Это были легкие роды – кобыла рожала уже в третий раз в своей жизни. Все происходило быстро и без осложнений. Похоже, кобыла не особенно мучилась – ей просто было тягостно от долгого груза, и она с нетерпением предвкушала благостный миг освобождения от него. Жеребенок родился нормальными родами и в правильном положении. Это оказался мальчик, совсем не похожий окрасом на мать. Он очень скоро поднялся на своих трясущихся тонюсеньких и длиннющих ножах, и первый человек, к которому он потянулся, почему-то была Майя…

Девочка осторожно приблизила свою ладонь к морде жеребенка, и, помедлив пару мгновений, прикоснулась к его мокрой горячей переносице.

Майя пробыла рядом с жеребенком до позднего вечера, а затем почти всю ночь, засыпая в юрте на час, просыпаясь, вскакивая и устремляясь в сарай проверить, как там жеребенок. Утром, когда она с дядей пришла к кобыле с ее дитем – попрощаться, жеребенок проковылял к Майе, ткнулся ей в грудь и, подняв свою несуразно большую голову, посмотрел ей в глаза. У него были большие серые радужки с черной прямоугольной щелью зрачка, а длинные и густые ресницы вокруг глаз были абсолютно белого цвета. Словно поток горячей энергии устремился из таинственных глубин его черных зрачков прямо в зрачки Майи, она ощутила его тепло в своем позвоночнике.

С того дня Майя «заболела» лошадьми. Она читала про них все, что попадало в поле ее зрения. Она задавала неимоверное множество вопросов своим родным, близким и просто знакомым. Она заразила своей любовью к этим прекрасным созданиям свою мать – и Арман сама чуть не увлеклась было иппологией. Она рисовала лошадей много и без устали. Ее таланты рисовальщика развивались и к четырнадцати годам она уже вполне грамотно и быстро могла набросать портрет лошади или пасущийся табун.

Лишь музыка была ее страстью до того лета. После него ее главной Страстью стали Лошади.