Kitobni o'qish: «Ночь с Каменным Гостем»
«Из ада.
Г-н Ласк, сэр. Я посылаю вам половину почки. Этот орган – для Вас, я извлек его из женщины, жарил и ел. Было прелестно. Могу прислать Вам кровавый нож, которым извлек почку. Поймайте меня, если сможете.
Джек Потрошитель»(Из письма Джека Потрошителя, посланного 16 октября 1888 года мистеру Джорджу Ласку, руководителю гражданской самообороны Ист-Энда; к письму была приложена половина почки, которую Потрошитель извлек из тела Кейтрин Эддоус, убитой им в ночь на 30 сентября 1888 года)
1 ноября 1923 года
Туман, клубясь, наползал на город. Первые часы ноября в Экаресте выдались на удивление теплыми, хотя в последнюю неделю октября выпал снег и столбик термометра ушел далеко вниз.
Ночь была беззвездная; столица королевства спала. Но не для всех темное время суток означало покой и забвение. Для обитателей злачных кварталов Экареста, что раскинулись на левой стороне реки, между мостом Святого Мирослава и старым королевским дворцом, кипела жизнь.
Ночь в этом месте вызывала к жизни самые зловещие человеческие пороки; ночь потворствовала греху, она приносила прибыль преступникам и становилась свидетельницей бесчисленных злодеяний. Ночь преображала город, срывая с него золоченую красивую маску, за которой щерился ужасный лик похоти и сребролюбия.
За годы, прошедшие со времени окончания Мировой войны, Экарест преобразился: старые уродливые постройки исчезли, город прорезали широкие, по-парижски элегантные проспекты. Некогда захолустные районы превратились в заводские и фабричные центры, велись разговоры о том, чтобы к началу нового десятилетия пустить
первую ветку экарестского метрополитена, достойного собрата лондонской подземки.
Прогресс шествовал по столице, даруя не только радость и уверенность в завтрашнем дне, но и горе, страдания и отчаяние.
Так было и в квартале красных фонарей, который именовался в газетах и среди столичных жителей не иначе как новомодным, заимствованным из лексикона Британской империи словечком Ист-Энд. Днем он был непригляден – грязные мостовые, кособокие домишки, беспробудные пьяницы, нищие иммигранты, презираемые всеми иудеи, бездомные собаки. Ночь все меняла. Как только солнце закатывалось за далекие горы, улицы Ист-Энда заполнялись странными представителями рода человеческого.
Были там и шлюхи, в основном несчастные крестьянские дочери, привлеченные в столицу фантастическими рассказами о небывалых заработках и мужьях-банкирах. Все они ехали в Экарест с твердым намерением найти место в почтенном доме, а затем отыскать и солидного жениха. Никогда – или почти никогда – эти мечты не воплощались в действительность.
Девушки без особых проблем находили места горничных, посудомоек, экономок или служанок. Но эта работа не приносила им много денег. И ни одна из них так и не вышла замуж за хозяйского сына – преуспевающего адвоката или модного врача.
Когда девушек выбрасывали на улицу, что случалось регулярно (хозяйка могла проснуться в плохом расположении духа, или сама девушка попалась с поличным при попытке украсть драгоценности, или назойливый дворецкий, натиску которого несчастная не желала уступать, наговаривал о ней небылиц господам), ни одна из них не желала возвращаться обратно – в деревню к многочисленным братьям, сестрам и бедным родителям.
Все, кто потерпел в жизни поражение, у кого не было работы, но имелась огромная нужда в деньгах, рано или поздно оказывались в Ист-Энде. Каждый находил там то, что искал. В течение нескольких недель богобоязненные девушки превращались в наглых и разнузданных особ, которые продавали тело за несколько золотых.
В Ист-Энде можно было найти не только проституток. Там скупалось краденое, заключались грязные сделки, нанимались убийцы и головорезы, работали опиумные салоны и тайные притоны, в которых происходили ужасные дела.
После того как тьма заполняла город, зажигались тусклые газовые фонари и на улицах появлялись ряженные в давно не модные, но пестрые одеяния дамы, на сцену выходили они – господа в неприметных, но дорогих костюмах и плащах, с котелками или цилиндрами на головах и зонтиками в руках. Господа по большей части приезжали на извозчиках из «благородной» части Экареста. Наверняка следующим утром, завтракая с супругой и детьми, эти мужчины вяло просматривали газеты, попивали кофе и выражали свое недовольство желанием правительства поднять налог на недвижимость. Они были воплощением благопристойности и приверженности семейным ценностям. По воскресеньям они, как добрые христиане, посещали церковь, с понедельника по пятницу работали в конторах или банках, а по субботам…
По субботам многие из этих столпов общества, счастливых супругов и строгих отцов наведывались в Ист-Энд. Они знали, что за несколько золотых монет они могут здесь получить то, о чем им в присутствии своих жен даже думать запрещалось.
Для этого и существовал Ист-Энд. Тот, кто платил наличными, был вправе рассчитывать на удовлетворение любого желания, каким бы извращенным оно ни было. Ночь в Экаресте позволяла людям становиться самими собой. Иногда получалось, что человеческая личина скрывает дикого и безумного зверя.
Туман заполнял улочки Ист-Энда, как белесое желе. Он глушил гортанный глупый смех, пьяные вопли, сладострастные стоны и отчаянные крики о помощи. В Ист-Энде довольно часто звали на помощь – и очень редко кто-нибудь откликался на этот зов. Все знали, что утром полицейские, которые по ночам без большой охоты совершают рейд по Ист-Энду, найдут пару-тройку трупов, возможно, выловят еще нескольких бедолаг с перерезанным горлом или сломанной шеей из реки.
Большей частью это были жертвы собственной тяги к ночным приключениям: туго набитые кошельки привлекали внимание юрких карманников, глазастых мошенников и беспощадных убийц. С жертвами не церемонились – у них не только отбирали ценности и одежду, но и лишали жизни. Натренированное движение рукой с лезвием – и отец семейства, хрипя и напрасно стараясь заткнуть ладонью фонтанирующую кровью рану на шее или в боку, валился на заплеванный тротуар.
Но зачастую жертвами становились девицы или молодые люди, которые торговали своим телом. Никто не скорбел по поводу их смерти; несчастных, в отличие от ограбленных и прирезанных буржуа, не отпевали в церкви, а в газетах не появлялись насквозь лживые некрологи-панегирики в жирных черных рамках, около их гробов не рыдали безутешные вдовы и пяток-другой детишек.
Их хоронили в общей могиле на задворках столицы, и даже не в гробах, а в холщовых мешках, которые небрежно швыряли на дно неглубокого рва и обильно посыпали негашеной известью. Родители так никогда и не узнавали, что произошло с их дочерью или сыном, напрасно ждали своих детей год за годом, тщетно молились, втайне рассчитывая на то, что чадо преуспело в жизни, гоня от себя горькие мысли о том, что приключилось нечто ужасное, не зная и знать не желая, что кости тех, кого они все еще по инерции продолжали любить, давно рассыпались в прах на одном из бедняцких кладбищ Экареста.
Туман глушил все звуки, и тот, кто выбрал такую ночь для преступления, сделал великолепный выбор.
…Карета медленно катила по улочкам Ист-Энда. Ею управлял одетый во все черное кучер, в руках у него был зажат большой хлыст. Человек, находившийся в салоне, жадно рассматривал женщин и девиц, которые, подобно мотылькам, кучковались около фонарей, посылали господам воздушные поцелуи, громогласно ссорились, кричали или безрадостно молчали, дожидаясь, пока, наконец, кто-нибудь из клиентов поманит их к себе. Окошко было изнутри скрыто муаровой занавеской, и это позволяло пассажиру безбоязненно рассматривать улицу и тварей, ее заполнявших, не опасаясь, что кто-то увидит его самого.
Те особы, что попадались ему на глаза, не подходили для того, что было задумано. Вдруг он вздрогнул. Неужели… Да, да, это то самое, что ему нужно! Он легко ударил по стенке – кучер немедленно натянул поводья. Карета остановилась.
Девушка, которая привлекла его внимание, отличалась от своих товарок: она была красивее, нежнее и… невиннее. На вид ей не дашь больше шестнадцати. Девушка встрепенулась и с тоской посмотрела на черную карету, которая затормозила перед ней.
Она видела, как рука, затянутая черной перчаткой, откинула занавеску. Девушка опустила глаза. Как она хороша, пронеслось в голове у того, кто находился в карете. Чистая белая кожа, темно-рыжие вьющиеся тициановские волосы, и глаза… Глаза цвета фиалок. Фиалки – его любимые цветы…
Он распахнул дверцу кареты и в то же время прикрыл лицо рукой – если задуманное им не получится, девица не должна запомнить его лица. Но он был уверен, что все пройдет как нельзя лучше. О да!
Девушка отметила богатый наряд мужчины – черный плащ, подбитый алым шелком, модный цилиндр и старинный перстень, украшавший безымянный палец руки, которой он прикрывал лицо. Она знала, что многие из господ испытывают неловкость, в особенности те, что посещают Ист-Энд первый раз. И этот, судя по всему, один из таких. Она продавала себя всего около полугода, но тем не менее успела изучить клиентов. Ни этой кареты, ни этого господина она прежде не видела. Впрочем, в Ист-Энде не менее пяти сотен шлюх, на каждую из них приходится по дюжине клиентов. Всех запомнить невозможно!
Перстень сверкал и лучился в зыбком фонарном свете. Как завороженная, девушка произнесла, пожирая взором треугольный камень в платиновой оправе:
– Это что, сапфир?
Мужчина в карете ощутил что-то наподобие страха. Но нет, все пройдет так, как задумано! Он сделает это! Потому что это – единственная возможность получить все!
– Синий бриллиант, – ответил он и убрал руку, скрывавшую его лицо. Девушка с удовлетворением отметила, что клиент не стар и даже привлекателен. И что такой красавчик делает в Ист-Энде? По большей части господа, которые по ночам посещают эту часть Экареста, пузаты, дряхлы и обладают скверным дыханием.
– А я думала, что бриллианты всегда белые, – сказала девушка и улыбнулась. Пассажир кареты вздрогнул – у нее не хватало нескольких зубов. Ему сделалось плохо, очарование исчезло, девица стала ему неприятна. Все фальшиво, все здесь фальшиво! И как ужасны ужимки и повадки «настоящей барышни»!
Он резко захлопнул дверь, кучер огрел лошадей хлыстом. Девица, глядя вслед карете, разразилась площадной бранью. Только подумать, ее лишили заработка! Она и не знала, что ее улыбка спасла ей жизнь.
Почти час спустя, когда по Ист-Энду разнеслись два удара с колокольни церкви Святой Игнашки, он нашел то, что искал.
Девица сидела на тротуаре под фонарем, и искусственный свет золотил ее волосы. Заслышав цокот копыт, она подняла голову и улыбнулась – на этот раз все зубы были на месте. Она оказалась старше, чем та, на которую пал его выбор вначале, но это не так важно.
– Что, милый, хочешь немного повеселиться? – спросила шлюха, когда дверца кареты распахнулась. – О, а что это у тебя такое? Никак сапфир?
– Синий бриллиант, – повторил пассажир. – Один из самых ценных камней на свете.
– И сколько такой стоит? – девица захихикала.
– Это – семейная реликвия, – раздалось в ответ.
Девушке было около двадцати пяти. Нездоровый образ жизни оставил разрушительные следы на ее лице, которые она, однако, пыталась скрыть при помощи дешевой косметики.
Он взял ее за подбородок и посмотрел в глаза. На мгновение девушке сделалось не по себе. Но разве она может ожидать чего-то плохого от столь приятного господина?
– Ну что, милый, пойдем, – она потянула его за руку.
Пассажир в нерешительности остановился.
– Не беспокойся, я знаю свое дело, – по-своему истолковав его реакцию, заверила его девица. – Но только деньги вперед!
Мужчина протянул девице несколько ассигнаций, та жадно спрятала их под подол.
– А ты щедрый, милый, – заявила шлюха. – Учти, я помню доброту! У меня здесь неподалеку комнатка, где мы можем повеселиться без проблем. Нас никто не потревожит! Ты не пожалеешь!
Пассажир шагнул на тротуар. Багрянцем полыхнула подкладка плаща. В руках у него был небольшой кожаный саквояж, очень похожий на те, с которыми ходят доктора.
– А ты что, врач, милый? – спросила девица и потянула клиента за собой. – Впрочем, мне все равно! Я научу тебя кое-каким штучкам, о которых даже не все врачи имеют представление!
Они обогнули ветхий дом, навстречу им попалась женщина в рваном грязном платье и нелепой шляпке с цветочками. В руках она зажала бутылку.
– О, подцепила себе друга? А вот меня никто уже не хочет, черт побери!
Пассажир прикрыл лицо рукой, не желая, чтобы пьянчужка увидела его. Но та даже и не смотрела на него и, шаркая мимо, вела беседу сама с собой.
– Это Боянка, не понимает, что ее время прошло, и пьет как лошадь, – щебетала девица. – Ну, вот мы и пришли! Сейчас я достану ключ…
Они завернули в проулок, оказались около деревянной двери. Девица распахнула ее, продолжая болтать.
– Теперь я зажгу лампу, милый, и мы можем приступать.
В комнате пахло чем-то кисло-пыльным: давно не стиранным бельем, испорченной едой, мышиным пометом, а также нищетой и беспросветностью. Пассажир следил за тем, как девица суетится в поисках лампы, по столу ползали ленивые тараканы, наконец вспыхнул огонек.
Кокетливо улыбаясь, девица прижалась к клиенту и представилась:
– Я – Тодора. А как тебя зовут?
– Меня? – глухим голосом, явно не готовый к такому вопросу, повторил гость.
– Тебя, тебя, милый, – девица принялась ощупывать его самым неприличным образом. – Мы ведь тут одни, никого больше нет, дорогой!
– В… В… Вулк, – запинаясь, ответил пришелец.
Девица хмыкнула:
– Вулк, да поставь ты свой саквояж!
Гость так и сделал. Он незаметно достал оттуда хирургический скальпель.
– Ну раздевайся, Вулк! – щебетала Тодора, скидывая платье. Она сидела на продавленной кровати, застеленной серой с разводами простыней.
Вулк подошел к Тодоре. Девица заулыбалась и изогнулась в соблазнительной позе.
– Делай со мной все, что захочешь, Вулк! Я – полностью твоя!
– Ты уверена? – с насмешкой произнес гость и расстегнул плащ.
Тот с тихим шелестом соскользнул на дощатый пол. Взметнулась рука, сверкнули синий бриллиант перстня и остро заточенное лезвие скальпеля, гладкая поверхность которого отразила ничего не понимающее лицо проститутки Тодоры.
Вулк зажал рот отчаянно сопротивляющейся девицы и прошептал:
– Ты права, ты станешь моей навсегда!
Как и предписывает служба, городовые Исихий и Симеон совершали утренний обход Ист-Энда. Они занимались этим триста шестьдесят пять дней в году, при любой погоде, вот уже почти десять лет.
– Ночка была спокойная, – рассуждал вслух Исихий. – Всего два мертвяка, да и то не грабеж или насилие, а два дебошира друг друга порешили.
– Туда им и дорога, – вздохнул Симеон.
В отличие от своего приятеля Исихия он никак не мог смириться с судьбой и надеялся, что когда-нибудь это вечное хождение по району, где обитают шлюхи, ворье и убийцы, наконец-то закончится. Его повысят в чине, переведут на бумажную работу в полицейское управление, будут платить на сто форинтов больше, или хотя бы на семьдесят. А так… У них с Исихием самая неблагодарная служба – шляться по улицам, отыскивать трупы и сообщать о них в управление. Тогда-то и понаедут следователи, которые ничем не занимаются, нежатся всю ночь в теплой постели, получают в месяц по полтыщи и корчат из себя самых умных. А ведь вся полиция на таких, как он, Симеон, да на таких, как его дружок Исихий, держится!
– Непорядок! – сказал его приятель и указал на переулок, в котором клубился белесый туман.
Симеон вздохнул. Приятель чересчур ретиво относился к исполнению своих обязанностей. И вообще, что такого страшного, если кого-то из продажных девок грабанут или прирежут. Сами виноваты, нечего заниматься греховным делом! А Исихий всюду нос сует, вот в прошлом году углядел труп около берега, так сколько мороки было: пришлось мертвяка выуживать из ледяной воды, а кто полез в реку? Разумеется, он, Симеон! А тело-то уже порядком разложилось, хвататься за него было страшно! Водяные трупы – самая мерзость: белые, раздувшиеся, без глаз, губ и носа – их пожирают раки, рыбы или жабы. После такого всю ночь проворочаешься с боку на бок и очей не сомкнешь!
– Да вроде все в порядке, – вставил Симеон.
Исихий пошевелил рыжими усами и рявкнул:
– У тебя все и всегда в порядке! Не видишь – дверь нараспашку открыта!
– И что такого? – простонал Симеон, хотя прекрасно понимал: в Ист-Энде это может значить одно из двух – или хозяев нет дома и кто-то, пользуясь этим, их ограбил, или хозяева дома были, но воров это не смутило – они забрались внутрь и, прибив владельцев, вынесли все барахло. И в том, и в другом случае ничего хорошего это не сулило.
Дверь скрипела на легком ветру, Симеон поежился.
– Эй, у вас все в порядке? – крикнул он в проулок. Молчание было ему ответом.
– Может, пойдем дальше? – Симеон знал, что через десять минут их смена закончится и он сможет отправиться домой, где его ждет любимая жена и тарелка наваристого огненного борща с мозговой косточкой. Он всю ночь об этом мечтал, представлял, как сначала проглотит две тарелки этого самого борща, а потом отправится с женой в теплую постель. И вот – эта раскрытая дверь! Какая разница, что там случилось, все равно уже ничего не изменить! А любопытство нудного Исихия приведет к тому, что домой Симеон попадет под вечер.
Исихий строго посмотрел на него (напарник ему не нравился, вечно норовит наплевать на обязанности и увильнуть от работы, позорит полицейский мундир, одним словом) и шагнул в переулок. Симеон, кляня его в душе, поплелся за ним.
– Королевская полиция Экареста! – заорал Исихий с порога. Симеон заткнул уши – рык у напарника был почище паровозного гудка.
Исихий потоптался у двери, затем шагнул в серую мглу небольшой комнаты.
– Фи, ну и запах! – скривился Симеон, следуя за товарищем. Тот, чертыхаясь, пытался найти лампу. Наконец оранжевый огонек осветил помещение.
Симеон заметил на кровати женщину. Привалившись к плохо покрашенной стене, она, казалось, спала.
– Ну вот, видишь, все в порядке, – прошептал он, дергая Исихия за рукав. – Пошли, не будем ей мешать, а то она еще заявит, что полиция без спроса в ее дом ввалилась…
Исихий молча указал на стены и на пол. Симеон пригляделся. То, что он принял за неудачную покраску, на самом деле было разводами застывшей крови. Симеон ахнул и перекрестился.
– Боже, да что же с ней произошло? – заплетающимся голосом спросил он. – Здесь прямо как на бойне, все в крови!
Кровать, постельное белье, стены и пол комнаты были забрызганы кровью. Кровь была на всем, даже на куске черствого хлеба, который лежал на грубо сколоченном столе у крошечного очага.
Симеон почувствовал, что его мутит. Исихий тронул за плечо женщину и перевернул тело на спину.
– Матерь Божья! – прошептал он и непроизвольно отступил на шаг назад.
Чудесные золотистые волосы обрамляли овальное лицо жертвы.
– Он вырезал ей сердце! – задыхаясь, произнес Симеон.
– Да вижу я, – буркнул Исихий. – А перед этим горло перерезал, чтобы она не орала. Поэтому так много крови. Этот зверь вырвал у нее из груди сердце! Что за черт!
Симеон на полусогнутых ногах добрел до табуретки и брякнулся на нее. Ему приходилось видеть много трупов, и почти всегда они были окровавленные и обезображенные, но с подобным он сталкивался впервые. Чтобы кто-то вырезал у человека сердце!
Исихий осматривал тело, Симеон, качаясь, приблизился к чайнику, висевшему над очагом. Во рту пересохло, ему ужасно хотелось пить. Он припал к теплому еще чайнику и стал жадно глотать воду.
Вкус у воды была какой-то странный, да и в чайнике что-то колыхалось. Но это Симеон понял, только когда ощутил на губах солоновато-приторный привкус крови. Чайник выпал у него из рук.
Они были в крови.
– В чем дело? – спросил, подбегая к нему, Исихий.
– Там… Там… Там… – трясущимся пальцем Симеон указал на лежавший на полу чайник, из которого вытекала красная жидкость.
– Вытрись, – Исихий швырнул Симеону грязное полотенце со стола. – А то выглядишь, как вулкодлак1, весь рот в крови. Говорил же я тебе, что на месте преступления ни к чему нельзя прикасаться и тем более в рот совать.
Исихий склонился над закопченным чайником, заглянул в него одним глазом. Судя по тому, как бравый полицейский побледнел, он увидел что-то воистину ужасное. Исихий схватил со стола тарелку, выбросил из нее хлеб и опрокинул туда содержимое чайника.
Вначале полилась багровая жидкость.
– Это что, кровь? – икая, спросил Симеон.
– Судя по всему, да, – ответил Исихий. – Кровь, смешанная с водой.
А затем на тарелку плюхнулось и то, что повергло в ужас Симеона и заставило побледнеть Исихия.
На тарелке лежало сердце.
– Боже, боже, боже… – застонал Симеон. В животе у него заурчало. – Скажи мне, что это свиное… Или телячье…
– Я не доктор, но, скорее всего, оно человеческое, – заявил Исихий и указал на труп девушки. – Некий… субъект, человеком я его назвать не могу, вырезал у нее сердце, а затем… Положил его в чайник, который поставил на огонь! Нам надо немедленно сообщить об этом в управление.
В ушах у Симеона зазвенело. Совсем некстати ему вспомнился наваристый борщ с мозговой косточкой, который ждал его дома, и он опрометью бросился на улицу.
Слыша, как напарника выворачивает в переулке, Исихий обратил внимание на стену над очагом. В глазах у него зарябило.
Кособокие, выведенные кровью буквы складывались в слова: «Это только начало. Первое сердце я дарю полиции, а все остальные съем. Мы еще повеселимся! Ваш до гробовой доски Вулк Сердцеед».
