Kitobni o'qish: «Кошкин дом»

Этим летом

– Бабуля, я на улицу!

Я распахнул дверь и шагнул в уходящее лето. Лицо облепила морось, мокрые доски крыльца недовольно скрипнули, будто отговаривая от прогулки. Но дожди зарядили надолго, а мне уезжать через два дня. Нужно попрощаться с деревней, с памятными местами. Надвинув капюшон непромокаемой куртки поглубже, я шлёпаю по раскисшей грунтовой дороге вдоль потемневших от дождя заборов, чтобы сказать до свидания тополиной роще, лягушачьему пруду и «своему» лугу. Вдоль дороги, прикрыв ставни, дремлют нахохлившиеся дома. От всего веет грустью. Из-под ног тут и там выпрыгивают лягушки. Подгоняют комары. Я иду, засунув руки в карманы, стараюсь не вступать в лужи. И не думать о Юне.

* * *

…Когда я шёл по этой же дороге ровно год назад, земля была выжжена солнцем до белизны. Ноги даже через подошвы кедов чувствовали жар. Чёрно-жёлтые бабочки салютовали в небе крыльями. Меня сопровождал невидимый оркестр: в траве выводили высокие ноты цикады, басили в вышине пчёлы и осы.

А я… Я тоже был совсем другим год назад. Сжимая в руке флейту, я шлёпал на «свой» луг. Я воображал себя композитором, который приехал в родное имение, чтобы писать музыку на свежем воздухе, среди любимых пейзажей. Как знать, может, когда-нибудь интернет будет выдавать по запросу «композиторы и музыканты Псковской области»: «…здесь создали свои произведения РимскийКорсаков, Мусоргский и Анатолий Синичкин. Свою первую сюиту Синичкин написал в тринадцать лет…»

Да, пока я гостил у бабушки две недели, я написал небольшую сюиту. Хотя скорее этюд. Я спешил, чтобы исполнить его на лугу под аккомпанемент лягушек и кузнечиков. В тот день я считал себя если не самым счастливым в мире человеком, то, по крайней мере, очень и очень счастливым. С тех пор я ни разу не брал флейту в руки. В тот день я расхотел играть – внезапно, в один момент. Потому что встретил Юну.

И сейчас я стараюсь смотреть не по сторонам, а под ноги. Потому что уже прохожу территорию не «деревенских», а дачников и всё ближе и ближе её дом. Ускоряю шаг, чтобы поскорее выйти за пределы деревни. Не думать о Юне! Надо сосредоточиться на том, что мне дорого и что я не увижу ещё год, – моём луге, моей роще. Подняться на невысокий холм, потом вниз, по знакомой тропинке. Слева откроется покрытое ряской маленькое озеро, а впереди – заливной луг. В прошлом году он весь был усыпан жёлтыми стогами сена. Они есть и сейчас, но укрыты плёнкой, издалека похожи на брошенные в траву пластиковые бутылки. И чёрно-белые коровы по-прежнему пасутся там, где посуше. Кусочек вдруг показавшегося в просвете между облаками неба напоминает мне о глазах Юны. Нет, не думать, не думать о ней! Но мысли упорно уводят меня в прошлое, к тому, что случилось на этом лугу год назад.

Год назад

…Бабушка всё старалась выставить меня погулять: «Сходил бы побегал с мальчишками. Тебе уезжать скоро, а ты над тетрадками своими сидишь». Вот что вообще взрослые представляют, когда говорят: «Иди побегай с ребятами?» Что это так просто? Что я подойду к незнакомым детям и мы тут же, безо всяких предисловий, начнём бегать друг за другом? Никогда этого не понимал. Мне, чтобы и заговорить с кем-то, нужно подготовиться. И, как бы я ни готовился, я, скорее всего, всё равно начну мямлить. А то и схвачусь за ингалятор: за приступом паники может последовать приступ астмы. Во время них я безуспешно пытаюсь проглотить вязкий ком страха, от которого трудно дышать.

Так что, может, для кого-то «начать бегать» – это раз плюнуть, а для меня – жуткий стресс. Проведя две недели в деревне, я ни с кем не сблизился. Мне хватало прогулок по окрестностям, клубники с грядок и игры на флейте. А с бабушкиными историями по вечерам я был абсолютно доволен жизнью.

Бабушка хитростью заставляла меня выйти лишний раз на улицу: то за молоком к соседке сходи, то за яйцами, – я, хитростью же, добивался от неё деревенских страшилок на ночь.

Уже лёжа под одеялом, я требовал «что-нибудь, где есть колдуны, и пострашней».

– Да куда ж на ночь про страшное?

– Я не маленький.

– Тогда сам почитаешь?

– Нет, мне настоящие истории нужны. Или не усну.

– Ну вот ещё история. Бабки мне рассказывали, прапрабабки твои, что жила у нас когда-то на краю деревни ведьма. И так зажилась на свете, что искала, кому бы дар свой передать.

– Зачем?

– Колдунья, пока знания свои кому-нибудь не передаст, умереть не может. Ну вот, и как стукнуло ей сто тридцать лет, решила она, что надоело ей на этом свете. И стала она бабок моих – выбрала она их, значит, – к себе в гости заманивать, чтобы заговорами своими с ними поделиться. Но они, как поняли, что она задумала, сбежали.

– А почему? Это ж колдовать можно научиться.

– Колдовской дар – больше проклятие, чем радость. Эту ведьму вообще давно уже стороной обходили, боялись. Кое-что она рассказать бабкам успела, но немного.

– И что, умерла она потом?

– Почти сразу.

– Бабуля, а бабки тебе-то потом заговоры эти передали?

– А откуда ж я знаю то, что знаю? И мне в своё время перепало, как водится. Но совсем уж чуток, по мелочам.

– Расскажи ещё что-нибудь про ведьму.

– Это уже завтра.

И я с нетерпением ждал, чтобы пришёл следующий вечер и бабушка рассказала мне, как в гробу ведьмы вдруг обнаружили лягушку и не смогли прогнать, поэтому хоронили их вместе… Эти истории щекотали нервы, но приятно. Хорошо засыпать под ватным одеялом, слегка ёжась от волнения, но зная, что с тобой-то ничего такого не случится.

* * *

Я не хотел «бегать» ни с какими ребятами. Но предложение бабушки взять флейту и «подудеть» где-нибудь на природе пришлось мне по вкусу. Дать последний концерт, сыграть этюд на лугу, смакуя финал лета.

Оглядев по-хозяйски золотящийся под солнцем луг, я сел на «свой» пень, вытянул ноги в траву и расчехлил флейту. Начал я с «Жаворонка» Глинки. Потом решился и заиграл свой этюд. И оказалось, что он прекрасно сочетается с урчанием лягушек и жужжанием насекомых. Может, я слишком самонадеян, но получилось неплохо.

Вдруг за спиной раздался шорох и чей-то шёпот. И сразу же я сбился с ритма и остановился. Обернулся на кусты: кажется, они шевелятся. Неловко-то как. Исполнение моё всё же пока сырое, не для публики. Меня будто застали неодетым. Мне кажется или в кустах раздались смешки? Кто там? Я встал, чтобы уйти и не столкнуться с теми, кто меня слышал.

– Ну и ну, – сказали в зарослях.

Я понимал, что щёки мои начинают алеть, как клубника на бабулиных грядках.

Из кустов вышли двое, мальчик и девочка. Я думал, они сейчас захохочут, но они вдруг… захлопали!

– Мяу! Так вот кто так здорово играет! – сказала девочка. – Мы задержались, чтобы послушать. Ничего? Что замолчал?

Но я так смутился, что ничто не могло бы заставить меня продолжить.

Ребята моего возраста, но явно не из тех, кому я мог бы решиться предложить «побегать». Даже не разглядев их ещё толком, я понял: они не деревенские. Дачники, приехали на шашлыки или что-то в этом роде. Дело даже не в одежде, а в какой-то… понтоватости, что ли, дерзости. Оба совсем незагорелые. Пацан рыжий. Из классических рыжих, у которых кожа под солнцем не темнеет, а только краснеет. Чтобы так уложить кудрявый чуб, нужен, наверное, гель. Причёска – хоть в каталог барбершопа.

А девочка… Первое, что я увидел, – пышное облако белокурых волос, подсвеченное сзади солнцем. Тёплый оттенок, съедобный какой-то, такой, наверное, по-модному называется как-нибудь вроде «светло-медовый» или «ореховый». Ободок для волос с забавными кошачьими ушками не мог усмирить эту копну. Смешливые глаза, слегка вздёрнутый нос. Она упёрла руки в боки, выставила ногу вперёд, демонстрируя, какие широкие на ней брюки. Этим летом все продвинутые девушки стали носить такие, но они мало кому идут. Но я вдруг понял, что этот фасон придумывали словно для неё, как и фасон майки-разлетайки, которая оставляет открытым пуп и любую девушку (кроме этой) делает несуразной.

Все вещи на обоих чёрного цвета. На рыжем как-то хитро подвёрнутые джинсы, которые держатся на честном слове, но держатся. Ой, а в ухе что это блестит? Серёжкагвоздик? Я представил, что сказала бы мама, если бы я заявил, что хочу проколоть ухо и нацепить такое, – и поёжился, несмотря на жару. Не деревенские ребята, это факт, и модные.

Я вдруг с острым беспокойством осознал, что на мне та же футболка, в которой я спал ночью, и на груди-то – надпись «Участник конкурса „Волшебный аккорд“». Провёл рукой по волосам, и, конечно же, стряхнулись веточки, что я подцепил, пробираясь через рощу. Наверное, я кажусь им лешим в этой футболке и с мусором в волосах.

Повисла пауза, заполненная лишь кваканьем и далёким мычанием. Рыжий сунул руки в карманы, ковыряя носком кроссовки землю. Я не знал, что говорить, но выручила меня девочка:

– Это что у тебя, дудочка?

– Флейта. Но я не так давно начал на ней заниматься.

– Да ну? Так шпаришь, прямо мяу, мы решили, ты давно уже играешь, – уважительно протянула она.

Как же тепло мне стало от этих слов, теплее, чем от августовского солнца. Я спросил:

– Вас как зовут?

– Ярик, – сказал рыжий. И показал на девочку: – А это моя сестра.

– Юна, – представилась она.

– Я – Анатолий.

– Ты давно тут, Толян? – деловито спросил рыжий. То-ляном меня никто никогда не называл, но это ведь так по-свойски?

– Две недели почти. Завтра уезжаю.

– Ого, две недели. Как ты выдержал? – сказала Юна. – Мы за одни выходные уже задолбались тут. Жалко, мы не встретили тебя раньше.

«Ей жаль! Она хотела встретить меня раньше».

– Вам разве тут не нравится?

– Что тут может нравиться? – Ярик сплюнул. – Даже вайфая нет. Мы, короче, хотели дрожжи купить и в толчок их насыпать, чтобы его разнесло к чертям, и мы раньше уехали. Динозавровый лайфхак, но рабочий, мы так в школе делали, чтобы контрольную сорвать… Так в магазине даже дрожжей нет. Полный отстой.

– Сходить вообще некуда. А родаки душнят, мозг проели с этой природой, чтоб её, – Юна скорчила рожицу, при этом у неё мило сморщился нос.

Мне стало как-то неудобно за свой «отстойный» луг и рощу, но я всё равно впитывал этот момент – ведь я запросто болтаю с крутыми ребятами.

Они переглянулись, и Юна попросила:

– Ладно, будем развлекать себя сами. Сыграй ещё раз, Толик? Вот эту, где «ля-ля-ля!».

Она напела мою мелодию, мой этюд. Она улыбалась мне! А ещё я вдруг увидел, что глаза у неё разного цвета: один зелёный, другой голубой. И в них, как в калейдоскопе, вспыхивают золотистые искорки. И эти глаза смотрели на меня с интересом, а не как на насекомое. «Унасекомливающий» взгляд я знаю хорошо: одноклассницы нередко демонстрируют мне его, когда я спрашиваю их о чём-то. А уж чтобы они попросили меня сыграть им на флейте…

Я поднёс инструмент к губам и заиграл. Юна, показав большой палец, прошептала:

– Я это сниму, лады? – И включила запись на телефоне.

Этюд уже не казался мне глупым и непричёсанным. Я играл без стеснения, ну, почти. Когда закончил, она сказала:

– В этот раз ещё лучше. Вообще мяу!

И я набрался храбрости, чтобы попросить:

– А хочешь, я тебе ещё какой-нибудь музыки пришлю? Ну, своей.

– О, супер было бы. Запиши номер.

– Я телефон не взял. Но у меня есть… вот. – Я достал из кармана шортов ручку и блокнотик и протянул ей. Я сделал то, о чём можно только мечтать, – попросил у девочки – такой красивой – телефон. И она готова мне его записать!

Блокнот и ручка произвели на Юну с Яриком такое впечатление, будто я кролика вынул из шляпы.

– Ты носишь с собой ручку?

– Вдруг что-нибудь понадобится записать.

– А в телефон не судьба?

Я подумал, сказать ли им, что уже давно записываю в этот потёртый блокнотик то, что бабушка рассказывает мне по вечерам. Пока только перечитываю и прикидываю, с чего начать, но когда-нибудь я напишу сборник фольклорных историй – из каждой бабушкиной истории получится отличный рассказ.

Но серьга-бриллиант и суперширокие джинсы… Я просто пожал плечами.

– Видишь, – будто бы сурово сказала Юна брату, – человек пишет что-то. Писать умеет. Учится небось хорошо. Знания там, всё такое. А у тебя пять двоек за год.

– А у тебя что, меньше?!

Когда Юна записала номер и протянула мне блокнот, я заметил, что ногти у неё о-го-го какой длины.

– Какой красивый… маникюр, – решился я произнести. – И пальцы прямо чтобы на пианино играть. – Ну, если бы не ногти…

– Зато в носу ковырять самое то, – вставил Ярик и получил подзатыльник от сестры: – Хватит уже.

– Ладно, давайте что-нибудь замутим. Слышь, Толян, как насчёт небольшого эксперимента? – Ярик подошёл ближе, и я разглядел, что глаза у него тоже с искорками, хоть и оба зелёные, а веснушки такие крупные, что местами даже сливаются. Образцовый рыжий.

– Ты о чём?

– Хочу узнать, правду ли говорят, что некоторые животные идут за звуками флейты. Ты не в курсе?

– Я не знаю.

– Проверим? На коровах. – Он показал на чёрно-белых коров. – Пойдут они за тобой, если ты им сыграешь?

Я прикинул, насколько это может оказаться правдой. Не то чтобы очень интересно было это выяснить, но я ценил момент. Внимание, которое они мне дарят:

– Пошли.

Мы отправились к коровам, вдыхая запахи сохнущего сена. Воздух был прозрачный аж до звона, его пронзали слепни. Щетина скошенной травы колола щиколотки.

Коровы уставились на нас безо всякого выражения. Продолжали жевать и отгонять хвостами насекомых. К аромату травы теперь примешивался гораздо более терпкий запах. Ярик повёл рукой: прошу. Они отступили, чтобы на «сцене» остался я один.

– Давай! Играй, и, если они пойдут, ведём их в сторону деревни. Им всё равно домой скоро пора, наверное.

Я задумался. Что следует играть коровам?

* * *

Я почему-то решил тогда, что «Казачок» Даргомыжского будет в самый раз. Помню, как настроился и поднёс флейту к губам.

– Ой, что это? – Ярик показал на землю.

Я склонился. И сразу же почувствовал резкий толчок. Земля с небом вдруг поменялись местами. Теперь я лежал. Прежде чем понял, что произошло, ощутил, что неприятный запах превратился во всепоглощающую вонь. Я оказался в коровьей лепёшке. Я чувствовал это на волосах и даже на лице! Дёрнулся, но не смог встать. Ярик поставил на меня ногу. Голос его сверху сказал приветливо:

– Ах, это же коровьи каки, как я сразу не понял?

– Эй, отпусти!

– Полежи пока, отдохни после падения, – он сильнее придавил меня к земле. Точнее, не к земле, а к… – Лошок-пастушок. Упал в коровий горшок, – с выражением произнёс Ярик.

– Ты дебил и шутки у тебя все туалетные! – Я заелозил, как червяк. И тогда он сел на меня сверху и устроился поудобнее:

– Я тоже передохну. – И заломил мне ногу. От боли я взвизгнул.

Стало не только вонюче, но и мокро. Никак не перевернуться и не схватить его. Я застучал руками по земле: сдаюсь, только отпусти! Я был раздавлен не его ногами. А тем, что повёлся, решил, что они и правда станут дружить со мной! Да они, ещё сидя в кустах, всё спланировали. Но так убедительно изображали доброту и интерес. Я жалок, жалок, потому что поверил! Я видел низ широких брючин Юны, её ноги приблизились.

– Посмотри в камеру и помаши ручкой! – Я извернулся, посмотрел вверх. Она снимала на телефон!

– Мы ведём репортаж из деревенского спа-центра, – тоном диктора начала Юна, – где посетитель принимает грязевую ванну!

Я рванулся, но лишь сделал себе хуже, нога в тисках откликнулась острой болью.

– Прекрати! Не смей снимать.

– Да ладно. Мы же решили развлечься, разве нет? Что не так-то?

Самое ужасное было то, что улыбка Юны оставалась при этом такой же милой, а глаза – такими же лучистыми. Я не мог не смотреть в них, я всё ещё не верил, что она действительно делает это со мной.

Наконец Ярик догадался, что меня можно и перевернуть… Он не успокоился, пока на мне не осталось чистого места. В какой-то момент я перестал барахтаться. Мои слёзы смешивались с этим. Я закрыл глаза. Но вот нога снова свободна. И сверху ничто не давит. Я встал на четвереньки, кружилась голова. Но ничего ещё не закончилось.

Ярик торжественно воткнул флейту в ближайшую лепёшку. Мундштуком вниз.