Kitobni o'qish: «Проделки куриного бога»

Все события, происходящие в

романе, вымышлены, любое

сходство с реально

существующими людьми —

случайно.

Автор.

Глава 1

…Он заведет собаку – вот, что он сделает.

Собака-то уж точно не предаст. Собака будет любить его преданно и бескорыстно. И он будет любить ее. Гулять с ней, баловать и чесать брюхо. Собака будет встречать его после работы и приносить мячик.

Герасимов потушил сигарету в блюдце, заменявшем пепельницу, и захлопнул балконную дверь.

Отвращение к вранью Герасимову внушили в детстве, и он сразу понял, что жена врет.

Ну, какой это, к чертям собачьим, секрет, если налицо все признаки – нет, не измены! – романа на стороне!

Бегающие глазки, тайные звонки, этот страх выпустить мобильную трубку из рук, постоянные отлучки и вранье, вранье, вранье – без креатива, тупое и плоское… Как сама Лилька.

«У Аньки засиделась…» – Герасимов слышал это едва ли не каждый вечер. Еще «представляешь, в лифте застряла», и еще «в поликлинике очередь безумная, как при совке…». Только пробки на улицах и совещания на работе не приплела, потому что о пробках в их городе знали из телевизора, а совещания в школьной библиотеке в первый и последний раз проводилось при Горбачеве.

Ко всему Лилька вдруг рьяно взялась реформировать библиотеку, обновлять фонды, участвовать в каких-то семинарах, проводимых за пределами городка, замещать больных и отпускников, хотя до этого даже зарплату не отрабатывала. С подружкой детства Анькой, которую регулярно поливала помоями, вдруг стала проводить все выходные. Потом и вовсе умом тронулась – давай петь в народном хоре, хотя ни голосом, ни слухом похвастать не могла. Даже пригласительные билеты на концерты городской самодеятельности подсовывала на видное место.

Ну, не идиот же он, на самом деле!

Или идиот?

Герасимов достал из шкафа несколько вешалок со своими вещами, блуждая по ним рассеянным взглядом, пристроил на спинке дивана.

Штука в том, что Герасимов и не хотел знать правду. Ложь его устраивала. Все бы так и продолжалось, но Лилька – дура – взяла и призналась, что у нее есть любовник. Зачем?

Он скрипнул зубами от бессильной злобы. Может, розгами ее высечь? У них есть розги в запасниках. Если не воспитает, то, по крайней мере, испытает облегчение. Или не испытает?

То–то Лильке раздолье будет, когда он отчалит в командировку. Мозги сдавило, как тисками.

Герасимов огляделся, будто очнулся.

Круглый стол, накрытый скатертью с кружевом ручной работы, дешевенькие стулья из лозы, комод с резными дверками, старый фикус под окном – все было, как при маме.

Сжав челюсти, Герасимов опустился на диван и с силой потер лицо ладонями, так, что нос, щеки и лоб стали красными.

Как ни странно, это принесло некоторое облегчение.

Посидев некоторое время с закрытыми глазами, Герасимов поднялся, прихватил один из стульев, стоящих вокруг стола, и перенес его в прихожую.

Испытывая странную, какую–то даже нечеловеческую усталость, будто на нем ночь напролет каталась Панночка, полез в антресоли за сумкой.

Сумки в антресолях не оказалось.

Разозлившись, Герасимов сдернул какую–то тряпицу с непонятной кучи барахла и наткнулся на стопку семейных альбомов.

От вида этих самых альбомов Герасимову захотелось умереть.

Мысль подкупала новизной и одним махом решала все проблемы. Командировка бы отменилась – раз. Развод – два.

Поискав, что бы такое позитивное пристегнуть к списку под номером «три» и не найдя, Герасимов спрыгнул со стула, сел на него, сиротски упер локти в колени, и погрузился в мрачные размышления.

Олюшку, дочку жалко. Как она воспримет развод родителей? В семнадцать лет дети такие же максималисты, как в четырнадцать. И как он будет без нее?

Экзамены на носу, выпускной. Черт знает, как все не вовремя. Мысль пошла по кругу: за каким бесом Лилька исповедалась?

Именно так – в прихожей на стуле – его и застала неверная супруга.

Увидев мужа, она хлопнула виноватыми медовыми глазищами и потупилась.

Сцепив руки замком, Герасимов в полном молчании наблюдал, как жена разулась, и подавил в себе позыв к ухаживанию, когда Лиля расстегнула плащ. Пусть ей новая любовь помогает.

Оставив облако сладкого дурмана, Лиля скользнула мимо.

Шаги ее остановились совсем близко, вздохнула дверь в ванную, зашумела вода.

Герасимов принюхался.

Он мог голову дать на отсечение: такого парфюма у жены раньше не было. Запах был новым, незнакомым. Чужим, как сама жена. «Подарок, наверное», – темнея лицом, подумал Герасимов. Ему стало совсем тошно.

В долю секунды вялость улетучилась, закипая, он поднялся со стула и всю злость обрушил на дверку антресолей, да так, что изо всех швов на потолке и в стенах посыпался песок.

Вода в ванной перестала шуметь, дом насторожился.

Гнев иссяк, вялость вернулась, и Герасимову стало до омерзения противно самого себя.

Распустился, идиот.

Может, пока он будет ездить, все как-то утрясется? Они остынут, отдохнут друг от друга, Лилька поссорится со своим хахалем … Или возьмет и образумится – случается же такое с некоторыми…

На самом деле, зачем им что-то менять? Жизнь прожита. Сейчас любые перемены возможны только в худшую сторону.

До поезда оставалось чуть больше двух часов, нужно было в темпе вальса варить яйца и курицу с пометкой «для жарки».

С остервенением засучивая рукава домашней ковбойки, Герасимов устремился на кухню.

На кухне Герасимов чувствовал себя в своей тарелке. Поставил варить яйца, отпилил от куриной тушки оба бедра и тоже поставил на огонь. Достал из холодильника банку с огурцами, обернул в тряпицу шмат сала, нарубил толстыми колечками «Краковской» колбаски, вытряхнул из коробка оставшиеся спички и насыпал в него соли. Несколько мгновений сомневался, стоит или не стоит травить попутчиков луковым запахом, и все–таки сунул в пакет тугой пучок зеленых перьев…

Глава 2

…В бывшую Людову, ныне Речьпосполиту Польску Михалина отбывала налегке. Все, что у нее было – новые джинсы и банковская карта, которую не сильно отягощали отпускные и скромная премия. Четки – и те забыла в спальне на постели. Вместе с бельем и парой туфель все уместилось в рюкзачке.

Дом Михалина оставляла с тяжелым сердцем: муж, Дмитрий Недобитюх, ее не провожал, он вообще перестал с ней разговаривать.

Пару месяцев назад Михалина не могла представить, что отважится на поездку. Фактически это был открытый бунт против мужа. Сказать по совести, Михалине было от чего взбунтоваться. Все двадцать лет брака она терпела измены, а перед самой Пасхой получила новое доказательство неверности Дмитрия.

Придя с работы, первое, что сделала Михалина в тот вечер – набила печь дровами.

Она торопилась проделать все до прихода мужа.

Дмитрию было глубоко плевать на экваториальное прошлое человечества, как и на то, что женщины мерзнут чаще мужчин – он считал это происками дарвинистов и феминисток.

Если жена топила печь, Митька демонстративно открывал форточки и ворчал, что шелудивому поросяти и в Петров день зябко, что мало ей газ сжигать, так еще и дрова истребляет, опять устроила тропики… Причем жадность эта не поддавалась никакому объяснению, потому что дрова им доставались бесплатно – Митяй служил лесничим в лесхозе.

Наконец, дело дошло до растопки, и Михася не обнаружила коробок со спичками на привычном месте – на полочке рядом с дымоходом.

В надежде найти зажигалку или спички, она полезла по карманам мужниной одежды и, действительно, зажигалку нашла. Но не ее одну.

В кармане одной из курток с остатками подсолнечной шелухи, хвоинок и острых хлебных крошек Михася обнаружила сложенный в четыре раза тетрадный листок в клеточку – довольно свежий, судя по виду.

Неизвестно, какой текст она ожидала увидеть, но уж точно, не тот, что увидела: «Суслик все было просто зашибись. На столе бутирброды. Абажаю и целую куда захочу, твоя Цыпа»,– было нацарапано на листке.

«Н-да,– с мелким самодовольством подумала Михася,– с грамотешкой у Цыпы недобор, академиев оне не оканчивали…».

Испытывая острое желание умыться, она сунула записку назад, к крошкам и семечкам, ополоснула прохладной водой лицо и долго рассматривала свое отражение в зеркале. Затем вернулась на кухню, старательно гоня от себя мысль, что Суслик – это ее муж, и какая-то Цыпа целует его, куда захочет.

Мысль не прогонялась – напротив, свила себе гнездо в черепе.

Черт возьми. Что еще за Цыпа? Еще одна жертва дьявольского Митькиного обаяния?

«Если это и так, то что мы имеем?– спрашивала себя Михася, и сама же себе отвечала.– Здоровое чувство брезгливости и нездоровое чувство зависти – вот, что мы имеем. После двадцати лет брака ты утратила желание целовать мужа куда-либо, кроме лба. Свят–свят–свят».

Примостив на печку мокрые сапоги, потрогала изразцовую стенку – та уже была живой.

Ужинала Михалина в одиночестве перед телевизором – Дмитрий явился ближе к девяти и был не в духе.

Вечер покатил по заведенному сценарию: уловив с порога печное тепло, супруг помрачнел, буркнул что-то вроде «деньгами топишь» и грязной рукой схватил со сковороды драник.

Михася отвернулась. Борьба была неравной.

После того, как сыновья выпорхнули из гнезда (оба сына учились и жили за границей – на исторической родине Дмитрия, в Запорожье), супруги старались обходиться без слов. За вечер обменялись несколькими фразами и разошлись, как какие-нибудь графья, по своим спальням.

Небо плевалось мокрым снегом, а печь исходила умиротворяющим теплом, и это примиряло Михалину даже с тем фактом, что Суслика опять взяли в аренду. Из чувства самосохранения ей хотелось только, чтобы арендаторша по имени Цыпа жила на другом краю географии.

Постояв под душем, Михася нырнула в постель, умостилась под одеялом, хотела почитать, но усталость прикинулась приятной тяжестью, скрученные в клубок мысли стали отрываться и поодиночке уноситься в космос.

Поздний звонок взметнулся в тишине, спугнул сон, Михалина спрыгнула с постели. В груди кольнуло. Сыновья? Или арендаторша?

Старая карга – тревога – сжала сердце в кулаке, как выпавшего из гнезда птенца.

Путаясь в рукавах халата, Михалина метнулась в прихожую, страстно желая, чтобы телефон не разбудил Митяя, схватила трубку и проскрипела:

– Алло?

– Минася! – На другом конце обнаружилась сестра Стефания.

Стефания была на три года старше. Ей повезло не встретить своего Митьку, съездить в командировку в Варшаву и прочитать в университете курс «сравнительное языкознание». Позже ей повезло остаться на кафедре в Варшавском университете, еще позже – выйти замуж, получить гражданство и очень удачно развестись, а Михалина…

А Михалина на кривой дорожке столкнулась с Митяем Недобитюхом – без комментариев, как говорится.

– Минася! Привет! Ну, так что ты решила?

Все встало на свои места: в мае Стефе исполняется сорок, и она все уши прожужжала своим юбилеем.

– Да ничего я не решила, Стефа. До мая время еще есть, а там видно будет.

Тревога разжала натруженную, мозолистую ладонь, выпустила на свободу сердце, а сама скатилась по животу и улеглась на полу вокруг босых щиколоток. Михася аккуратно перешагнула через нее, забралась в чудовищное кресло с кожаными подлокотниками, подтянула колени и дернула свисающий с бра шнурок. Когда-то рыжий, а теперь лысый коврик, трюмо и шкаф с незакрывающимися дверцами вынырнули из темноты. Пока гнездилась, сестра успела перейти к эскалации:

– Там видно будет? Мне сейчас уже видно, что твой Недобитюх как был козлом, так им и остался,– заключила сестра.– Минась, я тебя в Европу зову, а не в Сибирь. Так и знай: если не приедешь, обижусь до конца жизни! Никаких отговорок не приму. Дети разъехались, а с козлом твоим ничегошеньки не случится за пару недель, вот увидишь, он еще спасибо скажет,– завершила выпад Стефания и обиженно умолкла.

Последнее заявление было настолько в яблочко, что Михалина хрюкнула.

– Даже слышать ничего не хочу, – активизировалась Стефа, услышав хрюканье и истолковав его по-своему.– Ты же его просто развратила своим терпением. Дала себя закрепостить, и он думает, что так и должно быть. Фигу ему. Не должно и не будет.

Почти не слушая сестру, Михася в очередной раз мысленно перебрала свои наряды. Не считая рабочую униформу (черную юбку, серые брюки и пять, по числу рабочих дней, блузок), гардероб уличал ее в полной и окончательной потере боеспособности. В таких нарядах дальше праздника урожая в районном центре показаться нельзя. А еще билеты в оба конца, а еще подарок… А хотя бы мизерный шопинг – Варшава все-таки…

Прикинув свои возможности, Михалина протолкнула сквозь стиснутое горло:

– Стефа, ты же знаешь, у меня денег нет.

– Я оплачу тебе дорогу,– самоотверженно пообещала сестра.

Даже если в заботе сестры преобладали собственнические инстинкты и желание подложить свинью Митьке, все равно это была забота.

– И не выдумывай ничего, а то знаю я тебя,– предупредила Стефания.– Навьючишься, как верблюд и припрешь сюда сушеные груши и чернослив. Умоляю: ничего не вези. Хранить мне негде, моль разводить только. Здесь все есть, если мне потребуется, куплю на рынке. Главный мой подарок – это ты, Мисюсик.

Ласковое «Мисюсик» было родом из детства, и отозвалось в сердце Михалины болью. Неведомым образом Стефания уловила вибрации в трубке.

– Мы с тобой уже год не виделись,– вздохнула она,– и все из-за твоего Скруджа.

Дмитрий был известным сквалыгой. Именно он сделал Михалину фактически «невыездной». К бабке не ходи – отъезд жены Митяй расценит, как мятеж в рядах заговорщиков-Трацевских.

Стоило помянуть черта: в майке и в кальсонах, небритый, с примятым со сна лицом, разя все живое луковым перегаром, «козел» и «крепостник», шаркая драными шлепанцами, материализовался в дверном проеме. От предчувствия у Михалины заломило затылок.

«Сейчас начнется»,– пронеслось в голове. Дмитрий не переваривал Стефу так же преданно, как она не выносила его.

– Чего опять?– не заставил себя ждать супруг.– Чего ей надо? Опять суется в наши дела?– Острый нос, заспанные глазки и задиристый хохолок на макушке выражали готовность к склоке.

Михалина смерила супруга взглядом сверху вниз. Умела она смотреть сверху вниз, даже если смотрела снизу. «Суслик засушенный», – вот что было в этом взгляде.

Двадцать лет назад, едва взглянув на Митьку, мама предупредила:

– Испортишь породу.

Мама смирилась с наличием Митяя только после того, как дочь родила двойню – до этого еще надеялась….

Митяй никогда не отличался богатырским сложением, а с годами стал похож на стручок острого перца. На жалком тельце выпирали только кадык и детородный орган, все остальное было исключительно впалым. Даже зад. При этом самомнение у Митяя потолки царапало. Наверное, на такой высоте его поддерживали те, кто «целует, куда захочет».

– Это кто там?– раздалось в трубке.– Никак твой козел бдит?

– У самой же мужика нет – кто ее выдержит, такую…, – Митька не постеснялся выразиться.

– Как у тебя терпения хватает? Я бы с таким придурком дня не прожила,– в тысячный раз заверила сестру Стефания. Михася не знала, кого слушать.

– Дешевка. Репатриантка. Пшечка. Пусть катится со своими подачками куда подальше,– размахивал совковой неподкупностью, как флагом, Митяй.

Перекрестный огонь достиг невероятной плотности, Михася почти впала в кому. Будь у нее хоть малейшая надежда, она бы ушла в партизаны и отсиживалась в лесных болотах до прихода «наших».

– Михася! – рявкнула сестра прямо в ухо, так что Михалина поморщилась. – За двадцать лет ты заслужила хотя бы один-единственный раз провести отпуск не на огороде! В конце концов, от всей семьи только мы и остались. Я жду тебя. Не вздумай испортить мне праздник, – пригрозила сестра.

– Я постараюсь,– промямлила затурканная Михася.

– Никаких «постараюсь». Обещай.

– Обещаю,– только чтобы прекратить разговор, ответила Михася.

Дать обещание было нелегко, а уж выполнить и того сложнее.

– Ну?– поторопил муж. Он ждал отчета о переговорах.

– Стефа обещает оплатить мне дорогу.

Известие было встречено настораживающим молчанием.

Михалина раскрыла шкаф, из глубин которого исходил крепкий запах махорки, и обозрела свой жалкий гардероб.

– Значит, поедешь к своей ляшке?– желчно поинтересовался супруг.

И тут Михасю охватила мгновенная, неизведанная, ни с чем несравнимая радость:

– Значит, поеду.

– Ну-ну.– Яд стекал с Митькиного языка и капал на когда-то рыжий коврик.– Давай-давай. Сколько волка не корми, он в лес смотрит.

– Мить,– вздохнула Михалина,– при чем здесь волки?

– Между прочим, мы это уже проходили.

– Что?– Мысли Михаси раздвоились – ее удручало состояние туалетов.

– Ополячивание и окатоличивание.

– Что? – Крайне удивленная, она вынырнула из-за дверки шкафа и уставилась на мужа. Рот у нее так и остался открытым.

– Что слышала! – Недомерок воинственно скрестил безволосые тощие ручонки на впалом животе.

– Это Стефа меня, что ли, ополячит и окатоличит?

– Ну, со мной-то у нее этот номер не пройдет!

– На всякий случай: я уже католичка и полька,– с истинно шляхетским достоинством сообщила Михася, тщетно пытаясь закрыть дверцы шкафа. Литературный вариант «полька» она использовала умышленно, но на Митьку образованность супруги впечатления не произвела.

– Ой-ей-ей, нашлась полячка,– с гнусной улыбочкой пропел он.– Скажи еще: шляхта!

Все двадцать лет Недобитюх при любом удобном случае тыкал Михалине в нос неподтвержденным – он так считал – шляхетством.

– Ты по-польски ни бельмес, и в костел-то ходишь раз в год по обещанию. – Беспристрастность в оценках и Митяй – понятия несовместимые, спорить с ним бесполезно.

Михася отпустила дверцы, и они со скрипом разъехались, образовав приличную щель.

– Ты вообще не ходишь в церковь, но остаешься православным. Или нет?

– Я?– По физиономии мужа скользнуло нечто, похожее на замешательство.– Нашла что сравнить! Я – совсем другое дело. Казаки ляхам не по зубам. Кишка у вас тонка.

Волосы на голове у Михалины зашевелились. Вот только межконфессиональных и межнациональных конфликтов для полного счастья в доме и не хватает!

А она еще посмеивалась над ксендзом Яцеком!

– Михалина,– тихо шелестел Яцек,– экуменизм – это хорошо, но еще лучше, чтобы вы с мужем были единоверцами. Может быть, тебе удастся убедить его принять католичество?

Когда Михася со всей возможной деликатностью довела до сведения Митьки предложение ксендза, тот обозвал Яцека иезуитским шпионом и прихвостнем ЦРУ, и выступил с пафосным заявлением: «Я приму католицизм в одном только случае: если Польша войдет в состав Украины».

– Вас на сто двадцать лет стерли с карты, и правильно сделали,– несло Митьку.– Всех поляков нужно было ассимилировать, а кто не желает обращаться в православие, того ссылать.

– Дурак,– коротко отозвалась жена. Оказывается, супруг рассчитывал ассимилировать ее, а она даже фамилию не сменила.

– Марина Мнишек,– процедил Митька в ее сторону.– А как же плантация?

Дмитрий намекал на огород.

Михалина тяготела к дизайну, но все ее попытки европеизировать участок натыкались на Митяя.

Ясное дело, супруг традиционно засевал все тридцать соток царицей всех культур – бульбой (кто не в курсе, бульба – это картошка) и любовался ими, как некоторые счастливцы – ландшафтным парком в английском стиле. Если бы не Михася, картофельная ботва украшала бы их участок от крылечка до межи. Она даже подозревала, что будь у Митьки такая возможность, он бы распахал и засеял бульбой все бывшие земли Великого Княжества Литовского и Королевства Польского в границах Люблинской унии.

Палисадник и две клумбы у крыльца Михасе удалось отстоять, но сам факт присутствия бесполезной фауны на огороде разрывал Митяю сердце.

– Весь огород цветами загадила,– плевался во все стороны он.– У всех жены, как жены, а у меня недоразумение. – «Загадила» – эвфемизм, супруг предпочитал другие выражения.

В ответ на грубость Михася помалкивала и ждала, когда красота спасет мир. Не может же человек вечно оставаться равнодушным к прекрасному. С непонятно откуда взявшейся твердостью (наверное, виной тому была Цыпа) она ответила:

– И ты, и огород – вы оба потерпите.

Уже через сутки домашняя ситуация обострилась.

Поставив перед Митяем ужин, Михася ушла в «залу», как называл большую комнату Митяй в припадке местечкового патриотизма, включила телевизор и попыталась погрузиться в вяло текущий детектив, но так и не вникла в происходящее на экране.

Перебирала в памяти разговор со Стефой, потом мысли переключилась на деньги. У кого она еще не одалживалась?

Митяй хлопнул дверью, она обратила к супругу лицо, подняла одну бровь. Только веская причина могла привести супруга после ужина в «залу» – новости или футбол он всегда смотрел на кухне.

– Так ты на самом деле решила ехать?

– Мить, – примирительно откликнулась Михася,– а кто бы на моем месте отказался от поездки? Все-таки Стефа моя сестра.

– А я – муж!

– Но я ж не навсегда уезжаю.

– Навсегда – не навсегда. Какая разница?

– Мить! – Михалина сделала еще одну попытку образумить супруга.– Стефа обидится, если я не приеду. У нее круглая дата.

– Давай, давай, слушай эту лахудру. Что она нам х-хорошего сделала?– когда Митяй злился, у него проявлялся логоневроз.– Ведь спе-специально клинья между нами вбивает, спе-специально ссорит. Спит и видит, как развести нас.

Митька почти Маяковский: говорит «мы», подразумевает – «я».

– Скажи еще, специально день рождения себе выдумала.

– Не удивлюсь. Ей же делать не-нечего, вот она от скуки и при-придумывает, как нам напакостить! Стерва, сучка, тьфу,– злобно выплюнул супруг.

– Ну, разумеется,– не сдержалась Михася.– Стерва и сучка, потому что деньги мне дает, а не тебе.

– Что-что!?– живо отреагировал супруг.– Деньги? Эти подачки ты называешь деньгами?

Михалина прошила мужа острым взглядом. Откуда Митяй знает, о каких суммах идет речь?

– Спасибо лучше бы сказал,– устало заметила она.– И вообще, что это ты так разошелся? Что такое случится, если я съезжу на пару недель?

Лучше бы она не упоминала о сроках.

Митька побледнел, потом пошел пятнами, потом побагровел:

– Две недели?!

– Да, две недели,– с отчаянной храбростью подтвердила Михася.– Что же я поеду на два дня? Неизвестно, когда еще доведется. Посмотрю город и в Краков, может быть, съездим.

– Хренаков тебе, а не Краков!– перешел на фальцет Митька.– Твой долг быть при муже! Все. Хватит с меня. На-натерпелся. Если ты уедешь, ты мне больше не жена. Горшок об горшок и разбежимся.– Зацелованный чужой Цыпой Суслик непримиримо вздернул подбородок с пробивающейся рыжеватой щетиной.

Наглость Митяя била все рекорды и могла соперничать только с его нечистоплотностью (нравственной и физической), но Михася не хотела разрыва. В сорок лет пополнить армию разведенок? Нет уж, спасибо.

– Если на сегодня у тебя все, я пойду спать?

Вопрос был праздным – Михася отлично знала: сейчас супруг разогреется, как спортсмен на тренировке, и возьмет вес.

Дмитрий не разочаровал:

– Всю жизнь поражаюсь! – сделал признание супруг.– У самих за душой ни шиша, зад голый, а воображают себя пупами земли.

Это было уже слишком. Митяй пришел на все готовое. Дом с участком – бабушкино наследство. Михася хотела напомнить супругу об этом, но промолчала.

– Достала своим выпендрежем. Шляхта, блин. Даже яйца сырые едите, чтоб дерьмо было с глянцем. Думал из тебя человека сделать, только сам опаскудился.– Пламенный спич супруг завершил «большим петровским загибом».

Гордая шляхетская кровь ударила Михасе в голову, она вскочила с дивана.

– Пса крев,– выдохнула в лицо Суслику и вылетела из «залы».

Оказавшись за дверью своей спальни, обнаружила, что ее трясет. Руки противно дрожали, сердце выскакивало из груди.

Пса крев. Двадцать лет брака летели псу под хвост.

Михася рухнула на постель и невидящим взором уставилась в потолок. Нужно было успокоиться и все обдумать.

В руках у Михалины оказались четки, губы привычно зашептали молитвы из Розария Богородицы.

Буря в душе постепенно улеглась.

Вопрос первый: серьезно Митька сказал о разводе или так, для профилактики?

Если серьезно, то Стефания – тот человек, который ей сейчас нужен, чтобы не умереть от горя.

А если он это сказал от злости, то пока она будет проветриваться в поездке, они оба остынут, отдохнут друг от друга и посмотрят на все под другим углом.

Интересно, под каким углом можно посмотреть на Суслика и его Цыпу? Тут проветривайся – не проветривайся…

Значит, она остается…

Все-таки как было бы хорошо отправиться в Варшаву, побродить по старому городу, поймать на себе хотя бы один-единственный мужской взгляд и почувствовать себя молодой и интересной…

Идея была такой заманчивой, что доводы разума умолкли. В конце концов, «тварь она дрожащая или право имеет?».

Деньги в семье были у каждого свои, общих не было.

Митяй аргументировал это тем, что ему приходится учить сыновей, но Михася знала, что Броня с Алесем при первой возможности подрабатывают. К тому же особенно чадолюбивым отцом Митяй никогда не был. Несколько раз сводил наследников в походы – на этом его фантазия иссякла. В то, что Митяй балует сыновей, Михася не верила. Скорее, на своих шлюх потратит, чем на детей.

Так или иначе, под контролем Митяя она вела хозяйство на свои кровные и еще выслушивала лекции о расточительности, как об одном из библейских грехов.

В этом вопросе Дмитрий был истово верующим человеком: он верил, что бережливость – это главная женская добродетель.