Kitobni o'qish: «Ольга – княжна Плесковская»
I. Гость
Было самое начало месяца листопада. Пришедшая на землю осень медленно и верно утверждала свой порядок: пригнула гибкие ветки кустов ягодами, пронизала лес серебряными нитями паутины, зажгла буйным пламенем листья на деревьях – золочёно-хрупкие, рудо-жёлтые1 вощёные, черемчатые2 резные, боканные, сочные кумашные и кое-где не сдавшиеся до конца осеннему натиску, ещё зелёные, но уже подёрнутые бурым, глубоким цветом тёмного мха. Часть листвы уже облетела, пробивалась сквозь неё пока ещё зелёная трава, а между кронами деревьев виднелась ясная и тёплая лазурь неба, какая бывает лишь золотой осенью. Шелестела листва, шептались травы, протяжно кричали птичьи стаи. Осень, щедрая хозяйка, ублажающая глаз и умиротворяющая душу, правила миром.
По осеннему лесу ехал всадник, и, казалось, был он погружён в глубокие думы и не замечал окружающего его осеннего великолепия, да и вообще ничего не замечал. Но это только казалось. Всадник был воином, и выработанное долгими годами ратных походов воинское чутьё безошибочно указывало ему на скрытое присутствие рядом живого существа. И другое чутьё, отшлифованное годами занятий иного рода, подсказывало ему, что существо это человеческое и присутствие его не таит угрозы. Тем не менее чужое пристальное внимание раздражало, но схватить наблюдателя в лесу, да ещё будучи верхом, не представлялось возможным, поэтому странствующий воин направил коня к примеченным густым зарослям, за которыми открывалась небольшая полянка, вынуждая тем самым любопытного незнакомца приблизиться. Всадник выехал на полянку, остановился, как будто осматриваясь, а потом резко развернулся и направил коня прямо в лядину, выхватил на скаку меч из ножен и принялся рубить ветки. Всадник был воином, и движения его были быстрыми, как мысль, но тот, кто прятался за кустами, всё же оказался быстрей. Всадник вновь развернул коня и увидел на полянке отрока. Отрок – худой, роста среднего, на первый взгляд, обыкновенный смерд. Одет был отрок в порты, рубаху и меховую безрукавку, стянутую на поясе кожаным ремешком, с прикреплёнными на нём тулом, налучьем и ножом в ножнах. На голове, неожиданно крупной для тщедушного тела, – шапка, натянутая до бровей, на ногах – мягкие кожаные сапожки, позволяющие предположить, что перед всадником всё же не простой смерд. В руках отрок, ни много ни мало, держал лук наготове, с натянутой тетивой и вложенной стрелой. Лук был хоть и небольшой, но не какой-нибудь охотничий, а настоящий боевой. Но самым дивным гляделось налучье. Поверх искусно выделанной кожи оно было изукрашено серебряными накладками – вещь явно дорогая, отроку неположенная.
– Кто таков будешь, малец? – небрежно спросил всадник и закинул меч в ножны – невелика опасность.
– В моих руках лук, и стою я на своей земле, а ты – я вижу – гость в этих краях, может, вовсе бродяга лихой, меч-то достаёшь без упрежденья, так что тебе по первой и называться, – дерзко ответил отрок тонким голоском.
– Всерьёз мнишь из этой палки гнутой меня убить, пострел? – усмехнулся всадник.
– Убить, может, и не убью, а поранить сумею, – спокойно сказал отрок, но лук опустил.
– Ну что ж, коли не шутишь, придётся назваться. Игорь я – князь Киевский. Слыхал о таком? А земля, что ты своей называешь, под моей дланью. И довольно тебе терпение моё испытывать. Молви, кто ты и откуда.
– Вольг меня кличут. Младший отрок я при дружине на заставе воеводы Яромира в Выбутах. А твоя где дружина, ежели ты и вправду князь? Или ты в дозоре самолично?
– Будет и дружина, отрок, мало не покажется. А пока давай-ка сказывай, как мне в эти самые Выбуты попасть.
– Следуй за мной, князь, – помедлив, промолвил отрок, убрал лук в налучье и змейкой скользнул между деревьев.
Всю дальнейшую дорогу по лесу отрок так и не приблизился к всаднику. Юрко мелькал между деревьями, петлял как заяц, дожидался князя и опять устремлялся вперёд на безопасное расстояние. И лишь когда деревья расступились, и князь выехал в открытое поле, раскинувшееся на берегу реки, отрок решился подойти.
– Вот, князь, общинные поля, через них переедешь, а там и будут Выбуты.
– А ты куда? Новых лиходеев караулить? Ты ж вроде как дружину хотел посмотреть, вот сейчас и увидишь, – князь соскочил с коня и цепко ухватил отрока за плечо. Его чуткое ухо воина уже услышало приближающийся конский топот. Да и отрок, видно, тоже внял, поэтому и поспешал скрыться, но на сей раз князь был быстрей. Дружина приближалась с противоположной от реки стороны, через поле. Было в ней навскидку десятков семь человек, часть из них княжеские, часть воеводы Яромира, что ныне был посадником в Плескове. Дружина приближалась, и несколько человек, завидя князя, отделились от неё и, ускорив конский бег, вскоре подъехали к князю. Был среди них и воевода Яромир, муж знатный, почтенных лет.
– Ох и заставил ты нас поволноваться, князь, – спешиваясь, запыхавшимся голосом сообщил воевода. – Уж весь окрест хотели на ноги поднять.
– Олень там, на полянке в лесу, тушу найти, в село притащить, – распорядился князь, обращаясь к окружившим его людям. – А ты, воевода, расскажи-ка мне, что за отроков в своей дружине пестуешь, что в Киевского князя стрелы метят? – недовольно спросил Игорь, обращаясь к Яромиру.
– Кто ж посмел, княже? Только скажи, три шкуры спущу с паршивца.
– Спустишь, спустишь, – усмехнулся князь и вытолкнул отрока, притулившегося у него за спиной, пред очи воеводы.
– Этот? – вдруг ахнул воевода и побледнел.
Отрок в натянутой на самые глаза шапке стоял, низко склонив голову. Весь вид его выражал полнейшее смирение и покорность.
– Этот. Узнаёшь смутьяна?
– Да, мой человек, – невнятно пробормотал воевода и, схватив отрока за руку, затащил его уже к себе за спину, где стояли подоспевшие гридни его личной дружины. – Накажу, княже, ох накажу, по всей строгости, хворостинкой пониже спины!
– Ладно уж, не усердствуй, воевода, но парубков своих учи князя от бродяги безродного отличать, – снисходительно промолвил Игорь и поднялся в седло, намереваясь ехать и давая понять, что неприятное происшествие исчерпано.
Но тут один из гридней, рослый молодец по прозвищу Сорока, приглядевшись к отроку, вдруг оглушительно захохотал.
– А малец-то с косой, – сообщил Сорока, не прекращая хохотать.
– А тебе, трещотка, слова не давали, – воевода злобно зыркнул на Сороку – так, что тот тут же поперхнулся своим смехом, но было уже поздно, князь развернул коня и, вперив взгляд сначала в воеводу, потом в отрока, с изумлением спросил:
– Девка?
– Не серчай, князь, это ближка моя, Олёнкой кличут, – виновато молвил воевода. – Сирота она, вот дикаркой и растет, – воевода расстегнул плащ, снял с себя и окутал им поникшие плечи девушки. – Дозволь, князь, лошадку ей дать, пущай едет себе в село, не потешит дружину.
– Дай, – князь продолжал с любопытством рассматривать отрока, оказавшегося девушкой.
Подвели лошадь, и девчонка ловко запрыгнула в седло.
– А ну-ка стой! – крикнул князь ей в спину и жестом велел одному из своих гридней, по имени Некрас, остановить девушку.
Некрас спешно подъехал к девушке, ухватил её лошадь под уздцы, развернул и подвёл к князю, и нагло сорвал шапку с девичьей головы. Под шапкой оказалась толщиной в руку, уложенная венцом светлая коса, того оттенка, что называют пепельным. Именно она вкупе с шапкой создавала впечатление крупной головы. Без шапки впечатление исправилось, девушка была очень хороша.
Худенькое личико с заострённым подбородком, нежная кожа, тронутая загаром, щёчки – яблочки, бровки тёмные вразлёт, а глаза были по-прежнему опущены долу.
– Значит, Олёнка, – с улыбкой промолвил князь.
– Олёнкой меня батюшка Яромир ласково кличет, а матушка Ольгой нарекла, – ответила девушка и вскинула глаза. И как только князь увидел эти огромные очи – два бездонных озерца – обрамлённые тёмными ресницами, колыхнулось в душе какое-то смутное воспоминание-узнавание, и, кажется, уже когда-то кручинилось сердце об этих синих очах.
– Воевода сказал, что ты сирота, а кто же были твои батюшка и матушка? – затаив дыхание, спросил князь.
– Матушку мою Вельдой звали, дочка она воеводы Стемида, что под рукой Олега-князя ходил, а батюшка мой – Эймунд, ладожского воеводы Олава первенец, отроком был в дружине княжеской.
– Деда я твоего знавал, да и матушку помню. Дом их на Подоле стоял. Как же вас в глушь-то этакую занесло?
– Долгий сказ, княже, – Ольга вновь опустила глаза.
– Так мы и не торопимся, тронемся на Выбуты, по дороге мне всё расскажете.
– После смерти Стемида, бабка Олёнкина, Прибыслава, что сестрица мне родная, замуж собралась за купца плесковского, – начал сказ вместо Ольги воевода Яромир. – А Вельда уж с Эймундом свадьбу сыграли. Эймунд к отцу хотел идти в Ладогу. И отправились они в Плесков путём водным о двух стругах. А недалече от Выбут, когда они струги поволокли в обход нашего брода, налетели на них тати лихие, людей поубивали. Вельде убежать удалось. В Выбутах схоронилась.
– А ратники твои с заставы что ж лихих людей проглядели на своих землях?
– Люди те были из летгалов. В тот год по весне посылал я в их земли дружины. В походе мои гридни захватили семью какого-то местного князька, кого убили, кого в полон забрали. Собрал летгальский князь рать и пошёл в моё село месть кровную творить. Шли они скрытно, знали, что лишь врасплох смогут нас взять, два дня хоронились в лесах, вокруг заставы, о третий день ночью собирались село пожечь, на дозорных моих напали. А тут кто-то из воёв, что струг блюли, заметили заварушку, вмешались, ну и пошла кровавая сеча. Покуда гридни мои с заставы подоспели, тати лютые уж и Эймунда, и Прибыславу мою убили, и сына меньшого сестрицы моей. В общем, удалась та кровная месть, – закончил Яромир тусклым голосом и погрузился в тягостные воспоминания.
До сих пор лютая тоска грызла сердце Яромира, что не уберёг сестру и племянника. И вина горькая не отпускала. Умолчал воевода о том, что дружины его не раз и не два ходили в летгальские земли и народу уводили ой как не мало. Пленников воевода отправлял в Новгород, где купечествовал его третий сын, Годлав. А Годлав в свою очередь вёз пленников в Болгар, а порой и в Хазарию, и получал взамен серебряную арабскую монету. Дело было прибыльным, бойко шло. Та весна и лето были особенно удачны, много пленников захватил Яромир в соседних землях, да наказали, видно, боги за жадность, жестоко наказали. Меру должно знать во всём. Дело это Яромир, конечно, не оставил, но богов старался щедро благодарить да и не шибко усердствовал. Главное, чтобы закрома не пустовали и торговля в Плескове не замирала. Потому как монету Яромир в сундуках не запирал, а отдавал в рост местному купечеству. Ехали с серебром плесковские купцы в поморские, немецкие, свейские, фряжские земли, закупали разные товары, которые потом продавались и в землях кривичей, и в Болгарской земле, и в ту же Хазарию шли. А часть прибыли направлял Яромир на содержание своей дружины, вернее нескольких дружин, что взимали мыто на волоках речных торговых путей и несли дозор в окрестных селах, обеспечивая взамен дани, собираемой в землях кривичей и чуди, мир и порядок их жителям. А как же иначе? Плесков-то город межевой, не ровен час, соберутся воинственные соседи не в ту шутливую ватажку, что Выбуты воевать пошла, а в серьёзную рать, держись тогда и Плесков, и Изборск.
Да уж без малого три десятка лет, хоть и имелось в Плескове вече по образу новгородскому, и назывался Яромир Войславич скромно – посадник, был он в своих землях всё равно, что полновластный князь. А в Изборске сидел его старший сын – Гунтар. Семья второго сына – Войслава – жила под одной крышей с Яромиром, и был он десницей плесковского посадника во всех делах, а зимой объезжал земли данников. Четвёртый сынок – Искусен, которому едва миновало восемнадцать вёсен, семьёй пока не обзавёлся и тоже, как и Годлав, тяготел к купеческому делу, только торговать ходил не на Восток, а в земли немецкие и варяжские – продавал там то, что Годлав из Болгара привозил.
Ольга, не просто ближница3, а наречённая дочь, росла девицей смышлёной и всё схватывала на лету, и, мало того, любила новые знания постигать, и владением женскими премудростями вроде вышивания, ткачества, шитья и приготовления снедей не довольствовалась, хотя и всеми этими умениями хорошо владела. Ловко управлялась Ольга с луком, была умелой наездницей. Наставники из Моравской земли учили названую дочь славянской грамоте и даже греческому языку, а сам Яромир посвящал её в торговые дела и брал с собой на разрешение судебных тяжб. И выросла Ольга разумной не по годам.
Разумна-то разумна, а с князем-то вот ведь как вышло. Девчонка ещё всё-таки, всего-то четырнадцать вёсен, хотя и женихи вовсю заглядываются. И не без оснований Яромир полагал, что скоро ждать ему сватов. В червень месяц ездил Яромир вместе с Ольгой в гости к Годлаву в Новгород, приглянулась Ольга сынку тамошнего купца Горазда Ульваровича. Говорили, что богаче Горазда в Новгороде никого нет. И этот самый нарочитый новгородский муж, была б его воля, в тот же месяц поженил бы своего сына с Ольгой. Только вот Яромир не спешил родниться с первым же соискателем руки его дочери. Пригожая умница, которую он воспитал, была достойна и более влиятельного супруга…
Нет, всё же молодец, девка! Отчаянной выросла! А князь Киевский пусть своё место знает! Это ему не по Киеву разъезжать, здесь земля северная, суровая, и пусть не думает, что девки его тут цветами засыплют, а вот стрелами – пожалуйста! Неожиданно воеводу развеселила Ольгина выходка, тоска отступила. В общем, хоть и вдовствовал Яромир уже несколько лет, а печалиться особо не о чем было, семья у него – крепкая и дружная, гордился он и своими родными сынками и названой дочкою.
И как у городского посадника, всё у воеводы было честь по чести. Закрома в детинце плесковском всегда полны, заставы в порядке, и тяжбы воевода разрешал по справедливости, да и дани для Киева всегда были готовы, вернее не дани, а скорее добровольные дары, потому как после смерти Великого Олега был Плесков не данником киевским, а скорее добросердечным союзником. Но Яромир судил так, что ссориться нет смысла, ведь добрые отношения с редко навещавшими его киевскими гостями поддерживать ему не трудно. Воевода Олег Олегович всего лишь раз пожаловал за полтора десятка лет. Теперь вот повержен Олег Олегович, бежал в земли Чешские, спасаясь от гнева Игорева. А Игорь ныне полновластный князь Киевский и всех земель, что дань Киеву платят, и никаких воевод доблестных да родовитых при нём нет, лишь послушные воли его исполнители, смиренные слуги. Только Яромиру всё это без разницы, и князь Киевский ему не указ.
– А что же с Вельдою стало? – прервал князь глубокие воеводины раздумья.
– Вельда непраздна была, Ольгу здесь в Выбутах и родила. Потом уж Вельда повторе замуж пошла, за Томилу, тиуна моего в Выбутах. Но после вторых родов в светлый Ирий отправилась. Олёнке два годика тогда было, я её к себе в Плесков забрал, дочкой нарёк.
– Как же ты, Яромир, нестеру4 свою, дочь славного воеводы, за простого тиуна отдал?
– Так не хотел, княже, да Вельда никого не слушала. Она, когда со струга в село прибежала, сама не своя от горя была, шутка ли, мать, брата да мужа на глазах убили. Бредила она, в беспамятство впала, чуть дитя не потеряла, а Томила печаловался о ней, себя не жалел. А как в себя Вельда пришла, так сказала, как отрезала, что здесь в Выбутах и останется, что раз суженый и матушка с братцем здесь погибли, то и ей здесь помереть. Напророчила, – вздохнул Яромир и вновь погрузился в думы.
Замолчал и князь, мысли его умчались на полтора десятка лет назад. Ох, Вельда, Вельда… О чём думала, куда бежала? Красавица была, аж дух захватывало. Лучшие мужи киевские о ней спорили. Один из них был Игорь, тогда ещё не князь, но уже признанный наследник, второй Олег, что брат двоюродный Игорю, сын самого Олега Вещего. Ведь могла бы Вельда женой будущему князю стать, пусть не водимой, да зато любимой. А потом как сгинула, ни слуху, ни духу. Тогда после смерти Вещего, закружила Игоря, захороводила чреда неотложных дел, не до сердечных печалей было. Потом уж померк, поблёк образ красавицы Вельды. А вон оно, оказывается, как вышло. Спорили наследники княжеского престола, а досталась простому тиуну, а потом и вовсе в светлый Ирий ушла совсем молодой. Жаль Вельду… А дочка-то обещает красавицей стать не хуже матери. Князь перевёл взгляд на Ольгу. Яромир, словно почувствовав ход мыслей князя, сразу же обратился к Игорю:
– Княже, уж до Выбут рукой подать, дозволь, я Олёнку отправлю в село, челядь предупредить, чтобы баньку истопили да столы накрывали к приезду твоему.
Князь кивнул, и Ольга, подстегнув лошадку, стрелой полетела вперёд. Конечно, это был лишь предлог, чтобы отправить девушку подальше от любопытных взоров княжеской дружины. Конечно, в Выбутах и бани были уж давно истоплены, и столы ломились от яств. Да и князь Киевский не указ ему, воеводе Плесковскому, вот только сжалось отчего-то сердце у Яромира, сжалось и отпустило, может, возраст своё берёт?..
II. Сельская свадьба
Неожиданно для всех князь Киевский в Выбутах задержался. Собирался уехать о утре, а гостил вот уже три дня. Погода стояла всё такая же ясная и тёплая, и князь с удовольствием предавался ловитвам, а вечерами пировал в дружинной избе. Хотя вернее было назвать избу – сторожевой башней села-заставы, иначе вежей.
Весь Выбуты стояла на очищенном от леса обрывистом берегу реки, в том месте, где Великая Плескова врезалась в каменный пласт. Река здесь сужалась и делалась бурной. На противоположном, таком же крутом берегу густой смешанный лес подступал к самому краю, и деревья нависали над обрывом.
Срубленные на славу Выбуты напоминали небольшой городок. Весь была обнесена деревянным частоколом, с внутренней стороны укреплённым каменно-глиняной кладкой. Вежа, она же – дружинная изба, расположенная сразу по правую руку от ворот, у самого обрыва, словно вырастала из защитного вала. Основание вежи было выложено из крупного камня, затем шла деревянная надстройка, увенчивалось строение открытым ярусом и островерхой деревянной крышей. Дружинная изба и утоптанный двор перед ней для ратных занятий, имели собственное ограждение, закрывающее их от остальных построек. Далее, вдоль всего частокола, шли срубы, около пяти десятков дворов. Самая большая изба – трёхсрубовая и двухжильная5 – да ещё и с теремом-светёлкой посерёдке, располагалась, как и вежа, со стороны реки, только на противоположном конце села. Верхний ярус возвышался над валом, и из одних его окон можно было видеть реку и противоположный берег, а из других – часть села и земли за частоколом. Лес на землях с внешней стороны села был тщательно вырублен, пресекая всяким татям и ворогам любую возможность подобраться к селу незамеченными. К избе лепились разные хозяйственные постройки: хлев, птичник, конюшня.
Трёхсрубовая изба принадлежала Яромиру, но постоянно в ней жил местный тиун Томила с семьёй да Ольга, когда гостила в Выбутах. Томилу тиуном Яромир назначил сразу после его женитьбы на Вельде и тогда же переселил молодую семью в свою почти всегда пустующую избу.
После Вельдиной кончины Томила остался с двумя малолетними девчонками на руках: Ольгой, едва достигшей двух вёсен от роду, и его общей с Вельдой дочкой. Томила после смерти жены шибко горевал и долго дитя нарекать не решался. А потому новорождённую дочку все кликали то чадушко, то лялька. Так Лелей и стали звать.
Двухлетнюю Ольгу Яромир забрал в Плесков, а грудное дитя взялась подкармливать вдовая соседка – Голуба. Дочка Голубы, Малина, была чуть постарше Ольги, и молоко в груди у Голубы ещё не иссякло, а изба и ложница уже два года пустовали без мужа, погибшего, как и Ольгина бабка с отцом, в той кровавой сече с летгалами.
Вскоре Голуба переселилась в избу Томилы, сначала как Лелина кормилица, а потом уже как полноправная хозяйка, Томилина жена. А там и детки подоспели – дочка Услада и сынок Любим. Вот так и жили семейством большим и дружным, не рядясь, кто чьё дитя.
Нынешней осенью гостили у Томилы ещё и родители, и младшая сестрица Малининого жениха – Первуши, гридня местной дружины. Годом раньше присмотрел Яромир удалого и дельного гридня Первушу в изборской дружине своего сына и забрал его к себе в Выбуты десятником. Весной посватался Первуша к Малине, жениться решили, как завещано отцами, осенью, которая вот уже и наступила. И девичник оплакал невесту, уходящую из рода, расплели косу – девичью красу, и льняная рубашка, сотканная для жениха, была оплачена щедрым веном, пора было играть свадьбу, а тут – некстати нагрянувший князь Киевский со своей шумной дружиною, в селе удобно расположившийся и покидать его неспешащий.
Оттого и не ладилось всё у Голубы в то утро – зерно рассыпалось, блюдо с печивом вывернулось из рук, и пирожки разлетелись по полу, горшок с варевом опрокинулся. Снедавший в это время Яромир молча наблюдал за оплошностями Томилиной супруги, но когда растёкшаяся по столу похлёбка едва было не запачкала его, воевода не выдержал:
– Так, Голуба, ну-ка сядь и давай по порядку, что стряслось?
Убрав со стола, Голуба присела на самый край лавки, стряхнула рукой несуществующие крошки и, комкая поневу, взволнованно выпалила:
– Ох, батюшка воевода, ты же знаешь, Малину сговорили мы, и пора настала обряд творить свадебный, а как свадьбу играть, коли в селе гости? Да и снеди в закромах, батюшка, тают, как снег весной, гридни в князевой дружине паче прожорливы, а когда восвояси отправятся, не ведает никто. А ты не ведаешь, воевода? – Голуба с надеждой заглянула в глаза Яромиру.
– За снеди ты, хозяюшка, не волнуйся, голодать зимой не будете, я уж в Плесков дал знать, придут к вам обозы со снедями. А когда князь нагостится, то мне не ведомо. Что ж, выгонять его прикажешь?
Тут Голуба испуганно моргнула и спешно замотала головой.
– Всё ж князь Киевский, а не бродяга какой, – продолжал Яромир. – Да и хлеб я с ним преломил, так что и намекнуть не могу. А свадьбе князь не помеха, свадьбу играйте, князя приглашу гостем почётным. Небось, не у всякого на свадьбе князь Киевский в гостях, – Яромир лукаво прищурил глаз.
– Раз ты так думаешь, воевода… – с сомнением протянула Голуба.
– Не думаю, а уверен. И горячим на пиру князь себя сам обеспечит, да ещё и сельчан попотчует, на ловитвы-то каждый день выезжает, кабанчика иль олешку какого-никакого завалит. А может, ещё и дары твоей Малинке обломятся от княжьих-то щедрот. Ну что, успокоил я тебя, Голубушка?
– Как от сердца отлегло, воеводушка. Побегу, скорее Малинку обрадую, а то уж дурёха все глаза выплакала, будто навек в девках останется, – обрадованно выдохнула Голуба, вскочила с лавки и выбежала во двор.
– Вот девки глупые, днём раньше, днём позже – какая разница? – добродушно проворчал ей вслед Яромир.
Собирались недолго – свадьбу назначили на послезавтра и весь последующий день от зари до зари и утро дня торжественного проходили в приготовлениях. Во всех дворах сельчан что-нибудь пеклось, жарилось, варилось, настаивалось к свадебному пиру. Томила поехал на телеге в соседнее село, где проживал волхв Рода, творящий семейные обряды. Для Малины истопили баню, она окончательно должна была смыть с себя девичью жизнь, и, умерев для Рода отцова, вновь родиться для Рода мужнего.
Яромир распорядился вынести из гридницы длинные столы и лавки и расставить их за воротами села, на поляне, где росло одно единственное дерево – старая раскидистая берёза. Вокруг неё волхв поведёт молодых, соединяя две половинки в одно целое.
У столов на поляне вовсю кипела работа. Туда-сюда сновали сельчане, что-то приносили, раскладывали, накрывали, расставляли. Руководила всем пожилая и опытная сваха Велимудра. Произведя какие-то нехитрые подсчёты, она подозвала к себе Ольгу, усердно участвующую во всей этой праздничной суматохе, и подробно объяснила, какой и сколько не хватало на столах посуды. Ольга кивнула и послушно отправилась в воеводину избу разыскивать требуемое.
За Ольгой увязался вызвавшийся помочь восьмилетний сынок Томилы, Любим, что был ей за младшего братишку. Когда Ольга с Любимом зашли на воеводин двор, мальчишка решительно ухватил Ольгу за руку:
– Постой, сестричка, я сейчас тебе кое-что покажу, дивное, – загадочно сообщил Любим.
– Некогда, Любим, потом покажешь, – отмахнулась Ольга.
– Да я быстро, – и, не дожидаясь ответа, потащил Ольгу по направлению к поленнице, за которой обнаружилось настоящее сокровище – два меча, по виду совершенно боевых, только размером меньше и вырезанных из дерева.
Тут надобно заметить, что мнил себя Любим в отроках на заставе и вовсю к тому готовился. Стрелял из самодельного лука, бился с дружками на палках, воображая сии подручные средства то мечами, то секирами, то палицами. А спрятанное за поленницей сокровище три дня назад привёз Любиму воевода Яромир, и будущий грозный гридень ну никак не мог с ним наиграться, тем паче, что при матери с отцом особо не решался, сокровище хоронил, остерегался – вдруг отберут.
– Сестричка, милая, давай поратимся, – Любим просительно заглянул Ольге в лицо. Ольга всегда была ему первой подружкою и наставницей в подобных забавах.
– Да ты, братишка, видно, ума лишился! – Ольга возмущённо выдернула руку. – Малина ныне замуж выходит, матушка Голуба сама не своя от волнения, ещё дел уйма не переделано, а у тебя одно баловство на уме.
– Ну, Олёнка, ну, пожалуйста, – не унимался Любим.
– Иди с дружками своими пораться. А мне некогда, – Ольга решительно направилась в избу.
– Да я уж всех дружков побил, мне дядька Ёрш такие премудрости показал, спорим, я и тебя побью! – запальчиво крикнул Любим и последовал за Ольгой. Ершом звали пестуна младших дружинных отроков.
– А что же тебя дядька Ёрш в дружину не возьмёт? – спросила Ольга, между тем открывая сундуки и поставцы и доставая из них разные чаши да блюда.
– Он-то хоть сейчас готов, да батька не пускает, – вздохнул мальчик, расстроенный одновременно и батькиной строгостью и Ольгиной нынешней неуступчивостью.
– Ладно, братишка, так и быть, давай побалуемся, – вдруг согласилась Ольга. – Только уговор, если тебя побью, стрелой летишь в гридницу и набираешь всякой разной посуды, какой найдёшь, и несёшь её на свадебный стол. Согласен?
– Ага, – глаза Любима радостно вспыхнули. – А если я тебя побью, будем ратиться ещё… – тут Любим задумался, – три раза.
– Ну, давай сюда твою игрушку, да пойдем на двор, – с нарочитым равнодушием бросила Ольга. По чести сказать, до подобных забав она сама была большая охотница.
Едва Ольга сняла кожаные черевички и завязала узлом подол платья, чтобы удобнее было биться, как неугомонный Любим налетел на неё соколом. Девушка ловко увернулась, но нападать в ответ не спешила. Размахивая мечом, Любим опять ринулся на Ольгу. А та, отбив удары, снова отступила. Воодушевлённый Ольгиной якобы робостью Любим продолжал яростно наседать. Тут Ольга развернулась и бросилась бежать, Любим за ней вдогонку. Они обежали уже весь двор, и Ольга вдруг остановилась как вкопанная, и отпрыгнула в сторону, а Любим, не ожидавший подвоха, так же резко остановиться не сумел и пробежал ещё немного вперёд, оказавшись к Ольге спиной, чем коварная девица не преминула воспользоваться – тут же плашмя нанесла удар по тому мягкому месту, что пониже спины. Удар оказался сильным, и Любим, потеряв равновесие, шлёпнулся на колени и выронил меч, который Ольга тут же отшвырнула ногой. Деревянное лезвие её меча оказалось прижато к шее Любима.
– Не честно, – прогнусил мальчишка, поднимаясь и потирая ушибленное место.
– А ты, значит, будешь только с честными вражинами ратиться, – насмешливо сказала Ольга, – а коварных да подлых стороной обходить? Наука тебе, братишка, когда бьёшься, не позволяй ворогу ум себе мутить.
– Молодец, поучила парня, – сказал кто-то.
Ольга с Любимом дружно обернулись на голос и увидели стоящего у калитки Киевского князя. Пёс Дружок, сидевший на цепи у забора, давно уж заходился заливистым лаем, сообщая хозяевам о незнакомце, но заигравшиеся состязальщики не придавали тому значения.
– Здрав будь, княже, – промолвила Ольга.
– И тебе не хворать, красна девица, – князь зашёл на двор и направился к ним. – Ты, значит, ещё и на мечах горазда. Может, мне такую ловкую девицу к себе в дружину взять? Может, и меня чему научишь?
Ольга покраснела и одёрнула подол. Впрочем, князь, будучи свидетелем всего боя, уже успел налюбоваться стройными девичьими лодыжками, а потому пристально смотрел Ольге в глаза.
– А ну-ка, малец, давай сюда свою игрушку, а сам пока мою можешь поблюсти, ежели удержишь, только смотри не обрежься, – с этими словами князь отстегнул ножны, положил их на поленницу и взял из рук Любима деревянный меч.
– Ну что же, девица, покажи себя во всей красе, – князь, похлопывая себя голомем меча по ладони шуйцы, медленно и даже лениво начал приближаться к Ольге, не делая никаких попыток наступать. Когда расстояние сократилось до вытянутой руки, Ольга резко замахнулась на князя мечом и толком даже не поняла, как он отбил удар, только почувствовала, как беспомощно взлетела её рука, едва не выворачиваясь из сустава, тем не менее меч удержала. А князь оставался всё в том же положении, словно бы меч его сам собою ответил на удар. Стоял он расслабленно, чуть ли не зевал. Как старый сытый кот, забавлявшийся с пойманной мышкой: и занимательности никакой, и отпустить жалко. Побледневшая Ольга отступила на шаг назад и решительно отбросила свой меч в сторону.
– Для чего всё это, князь? – недрогнувшим голосом спросила Ольга. – И слепец увидит, что я не ровня тебе.
– А ты, значит, только с ровней в бой вступаешь? – усмехнулся князь. – Или с противником, что тебя заведомо слабей?
– То не бой, а чистый глум. Если угодно тебе, считай, что побита, – спокойно ответила Ольга.
– Значит, сразу в полон сдаёшься и попытаться не хочешь? – вкрадчиво спросил князь. – А ведь не каждый ворог тебя в полон возьмёт, хорошо, если сразу лезвиём по шейке, а то ведь и иначе поступить может… – с этими словами князь приставил остриё клинка к Ольгиной шее, а затем скользнул ниже к вырезу сорочицы.
– В светлом Ирии хорошо, но оттуда нет возврата. Зачем на меч бросаться, ежели можно жить? – Ольга вскинула глаза и смело посмотрела на князя. – Коли кровной мести нет, разумный ворог лучше выкуп возьмёт или дань стребует.
– Так-то разумный ворог, а если вдруг ворог разум потеряет от такой-то красы, – князь рассмеялся собственной шутке, но тут же смех оборвал и серьёзно добавил. – А насчёт жизни – не суди, девица, иная жизнь, она хуже смерти, – и отвёл меч. – Ладно, девица, будем считать, что на сей раз тебе разумный ворог попался, чем дань отдавать будешь? – глаза князя сверкнули.
