«В постели с Елизаветой. Интимная история английского королевского двора» kitobidan iqtiboslar
Как заметил Фрэнсис Бэкон, с возрастом Елизавета начала думать, «что людей наиболее влиятельных можно хотя бы наружно отвлечь блеском ее драгоценностей и не дать им заметить, что она теряет личную привлекательность». [1172] Несмотря на ухудшение здоровья и все более частое желание уединиться во внутренних покоях, Джон Клэпэм писал, что незадолго до смерти королева «часто показывалась на публичных зрелищах, иногда вопреки собственному желанию, лишь для того, чтобы подданным казалось, будто она крепче и выносливее, чем на самом деле, в чем, в силу ее возраста, они бы в противном случае усомнились; столь ревниво относилась она к попыткам обнаружить в ней природные недостатки, что приравнивала такие попытки к ущербу для своего доброго имени». [1173] Сокрытие «природных недостатков», например оспин на лице, морщин, впалого лица и гнилых зубов, с целью защитить «доброе имя», все больше превращалось в своего рода вид искусства, в котором совершенствовались камер-фрейлины Елизаветы.
Королева была тщеславна и не уверена в собственных силах. Ей трудно было примириться с тем, что она стареет. По сведениям из одного источника, если она случайно видела в зеркале свое отражение, она «приходила в состояние ужаса и замешательства», потому что зеркало показывало ей не то, что она видела когда-то. Поэтому камер-фрейлины часто прятали от Елизаветы свои зеркала, а «иногда в спешке разбивали их». [1174]
Поскольку лицо Елизаветы с возрастом менялось, камер-фрейлины усердно трудились над совершенствованием «маски юности». Следы от оспы, морщины, кариес, тусклая кожа требовали все больше внимания и усилий. Приближенные к Елизавете дамы терпеливо трудились над увядающим лицом королевы. Отметины, оставшиеся, несмотря на ее уверения, после оспы, а также морщины и складки вокруг глаз и рта ловко замазывали толстым слоем косметики. Помимо едких свинцовых белил и уксуса, которые и создавали впечатление знаменитой белой кожи Елизаветы, в больших количествах применяли яичный белок: он скрывал морщины и разглаживал лицо, хотя королеве становилось все труднее улыбаться. Белила со временем разъедали кожу, она серела, на ней появлялось все больше морщин. В результате основу из белил приходилось накладывать все более густым слоем. Чем больше старела Елизавета, тем ярче румянили ее щеки и губы. Помимо кошенили, румянец создавали с помощью ярко-красной киновари. [819]Однако киноварь – это сульфид ртути; всякий раз, как Елизавета облизывала губы, она глотала ядовитую субстанцию; возможно, со временем у нее проявились симптомы отправления ртутью, в том числе нарушение координации, ухудшение зрения и слуха, потеря памяти, раздражительность, невнятность речи, мучительные боли и депрессия. Нанося на лицо Елизаветы эти пагубные вещества, фрейлины постепенно, сами того не желая, травили ее и ускоряли процесс старения.
Католичка Мария Стюарт, также претендовавшая на (английский) престол, очутилась в центре скандала после того, как в ее спальне под кроватью нашли молодого влюбленного в нее французского придворного и поэта Пьера де Бокоселя, сеньора де Кастеляра с мечом и кинжалом.[350] После того как его обнаружили, он заявил, что ему негде больше спать. На ночь его поручили заботам начальника королевской стражи, а Марии, не ведавшей о том, что происходит в ее опочивальне, обо всем сообщили только наутро. Когда Кастеляра допросили, он заявил, что его послали «персоны, занимающие выдающееся положение» во Франции, предположительно гугеноты, дабы он попробовал «сблизиться» с Марией и ее фрейлинами, чтобы «воспользоваться случаем и представить достаточные доказательства, способные скомпрометировать честь королевы».[351] Мария приказала ему удалиться от двора, но через несколько дней, когда она переехала в замок Данфермлин, француз последовал за ней и его снова застали в опочивальне королевы, где он объявил, что намерен доказать свою невиновность. Вести о нем скоро дошли до английского двора, вызвав непристойные сплетни. Говорили, что молодой Кастеляр «спрятался за занавесями в опочивальне королевы, а ночью лег бы к ней в постель», если бы Мария его не обнаружила.[352] Француза судили и обезглавили на площади Святого Андрея. После этого происшествия Мария испугалась и очень своевременно предупредила Елизавету о том, как важно надежно охранять королевскую опочивальню.
Елизавета требовала, чтобы все ее фрейлины постоянно присутствовали при дворе и ставили ее потребности выше личных забот. Достаточными предлогами для отсутствия не считались ни болезни, кроме самых тяжелых, ни свадьбы, ни рождение детей. Елизавета требовала полной преданности и самоотверженности. Если какая-либо из ее замужних фрейлин оказывалась в положении, она должна была исполнять свои обязанности вплоть до последних недель беременности. Лишь перед самыми родами позволялось ей удалиться. После родов фрейлине надлежало как можно скорее вернуться ко двору. Детей принято было оставлять на попечение кормилиц и гувернанток. В эпоху, когда высшим достижением для женщины считалось замужество и материнство, придворные дамы служили незамужней королеве; таким образом они, не теряя своего высокого статуса, бросали вызов традициям.
За исполнение своих многочисленных обязанностей приближенные Елизаветы получали довольно скромное жалованье. Некоторым, например молодым фрейлинам, платили вообще редко. Камер-фрейлины и статс-дамы получали ежегодное жалованье, которое равнялось в среднем 33 фунтам 6 шиллингам (около 5600 фунтов в наши дни). Помимо небольшого жалованья, фрейлинам предоставляли стол и кров для них и для их слуг. Кроме того, им шили одежду «на каждый день» и для особых случаев; иногда им доставались даже старые платья королевы. Размеры и качество жилья зависели от дворца. Как правило, места везде не хватало, а о том, чтобы уединиться, нечего было и думать. Чаще всего те, кто служили во внутренних покоях, там же и спали, и, только когда они были не на дежурстве, могли они позволить себе роскошь отдельных апартаментов. Молодые фрейлины спали все вместе в гардеробной, которая часто была тесной и неудобной. В Виндзоре им выделили такое старое помещение, что пришлось просить, «чтобы их комнаты оштукатурили, а дощатую перегородку сделали выше, чтобы слуги не заглядывали через нее».[86]
Когда стало известно о кончине королевы, весь Лондон, по свидетельству Джона Мэннингема, охватили изумление и тревога. Все очень боялись «беспорядков»; когда стало известно, что королем Англии стал Яков, по городу распространилась зловещая тишина: «Указ выслушали с большой надеждой и тихой радостью, не слышалось радостных криков: я думаю, что многие глубоко скорбели из-за кончины ее величества. Они не могли сразу же бурно радоваться, хотя невозможно было не радоваться, узнав о восшествии на престол столь достойного короля».
К вечеру на улицах Лондона ярко пылали костры, по всему городу звонили колокола. Не было ни беспорядков, «ни возмущения, ни противоречия… все занимались своими делами охотно, мирно и надежно, как будто не произошло никакой перемены; не было известий и о соперниках». [1367] Как писал один придворный, «в этом отношении положение великих правителей более несчастно, чем у их собственных подданных; пока они живы, за ними следуют все, в смерти же их никто не оплакивает». [1368]
Выздоровление королевы от оспы было воспринято как знак Божьей милости, как и ее якобы не обезображенное оспой лицо. Но похоже, что невредимое лицо Елизаветы было необходимым вымыслом. 27 октября де Квадра написал герцогине Пармской, что «королева встала из постели и лечит только отметины на лице, дабы избежать обезображивания», а в письме к Филиппу II в феврале следующего года он упомянул о том, как Елизавета уверяла своих советников, что у нее нет морщин, зато есть следы от оспы.[310] Однако в последующие годы был принят официальный рассказ о безупречной красоте Елизаветы и ее несравненном цвете лица; ее белую кожу воспевали в стихах, пьесах и изображали на всех парадных портретах. Елизавета понимала, насколько красота увеличивает ее власть. Королева должна была оставаться красивой и моложавой, невзирая на шрамы от оспы и влияние времени. Легенда ограждала королеву и от обвинений в прелюбодеянии, ведь следы от оспы часто путали со следами от сифилиса, в котором видели результат половой распущенности.
Возможно, именно из-за нежелания признать, что и ее лицо отмечено шрамами, Елизавета испытывала неприязнь к тем, чьи лица были обезображены оспой. Вместо того чтобы выказать сочувствие Мэри Сидни, которая ухаживала за ней, пока она болела, и в результате заразилась сама, Елизавета относилась к леди Сидни с презрением. Позже королева не скрывала своего отвращения к перспективе брака с герцогом Алансонским, также переболевшим оспой и, как и Мэри Сидни, обезображенным болезнью.
Все подданные обязаны были по воскресеньям и в дни церковных праздников посещать службы в протестантских храмах. Тех, кто не приходил в церковь, штрафовали на шиллинг. По Акту о супрематии 1559 г. Елизавета провозглашалась не верховным главой, но верховной правительницей англиканской церкви, так как считалось, что женщина главой церкви быть не может. Отныне всем должностным лицам – священникам, судьям, мировым судьям, мэрам и королевским чиновникам – необходимо было принести письменную присягу на верность королеве, в которой Елизавета признавалась верховной правительницей церкви. За отказ принести присягу лишали должности. У всех, кто писал, учил или проповедовал, что Елизавету следует подчинить власти иностранной силы (в том числе папы римского), конфисковали движимое и недвижимое имущество. Повторное оскорбление приравнивалось к государственной измене и влекло за собой смертный приговор.
В часы, последовавшие непосредственно за смертью королевы, после того как члены Тайного совета уехали из Ричмонда в Уайтхолл, с Елизаветой оставались ее камер-фрейлины, которые следили за тем, чтобы ее тело «не вскрывали – таково было ее желание». Учитывая, сколько времени занимали необходимые приготовления для приличествующих монарху пышных похорон, в те времена по распространенному обычаю усопших правителей после смерти вскрывали, извлекали внутренности и бальзамировали. Так готовили к похоронам и Генриха VIII, и Марию I, и Марию Стюарт. Процесс, который обычно выполняли хирурги, включал вскрытие тела от грудины до таза и извлечение внутренних органов и внутренностей. Затем грудь и брюшную полость промывали, заполняли консервантами, травами и специями или опилками, чтобы предотвратить дальнейшее гниение. Затем тело зашивали, заворачивали в саван и помещали в свинцовый ящик, который затем ставили в деревянный гроб.
Однако Елизавета, чье тело долго служило предметом сладострастного любопытства, злонамеренных сплетен и домыслов, оставила особые указания, чтобы ее тело не вскрывали и не осматривали. Анатомы начала Нового времени считали, что изменения в размере и форме матки свидетельствуют о том, рожала женщина или нет [1369], и Елизавета вполне могла беспокоиться из-за того, что обнаружат врачи, а также бояться, что после осмотра ее тела поползут новые слухи. Улики, свидетельствовавшие о том, что она не была девственницей, имела физические недостатки или рожала, сыграли бы на руку ее врагам, вызвали сомнение в законности династии Тюдоров, в религиозном статусе страны и заставили усомниться в том, что Елизавета жила и умерла девственницей.
Королева и ее двор регулярно переезжали из одного дворца в другой. Королевские дворцы строились на берегах Темзы – Уайтхолл, Хэмптон-Корт, Ричмонд, Виндзор. Перед прибытием двора в тот или иной дворец его тщательно прибирали, «освежали» и проветривали. Требовалась скрупулезная точность для перевозки около трехсот телег с мебелью, тканями, одеждой и украшениями. Обычно в своих переездах двор следовал установленным традициям. Зимой около шести недель проводили в Уайтхолле, затем переезжали в Ричмонд, Гринвич, Хэмптон-Корт и Нонсач в Суррее, а оттуда к Пасхе перемещались в Виндзор или Уайтхолл. Каждое лето, когда в Лондоне начиналась эпидемия чумы, королева и ее свита покидали столицу и навещали небольшие города и дома аристократии на юге Англии.
