Kitobni o'qish: «Сыновний бунт»

Благодарности

Хочу выразить благодарность своему учителю, куратору, наставнику и редактору Кристине Папрецките. Каждое слово и каждая мысль из этой книги проговорены нами вместе. Каждая иллюстрация обсуждена и подобрана в соответствие с содержанием главы. Без поддержки Кристины, ее веры в меня как в писателя и художника, ее профессионального подхода этот проект никогда бы не состоялся.

Так же я хочу поблагодарить каждого героя моей книги. Ведь их жизнь и их тяжелый опыт позволили мне увидеть по-другому свою историю и изменить многое в своей судьбе. Спасибо, что были со мной тогда и что остаётесь сейчас.

И особая благодарность моему сыну Константину. Он научил меня быть матерью, понимающей и слышащей свое дитя. Я очень верю, что у меня получилось изменить нашу жизнь к лучшему, но без него это было бы невозможно. Спасибо, дорогой Костя, что ты выбрал именно меня.

Вступление

В моей жизни случались различные беседы и споры. О них я думаю до сих пор, но уже не спорю. Я наблюдаю.

Истории, которые я сейчас вам расскажу, могут быть восприняты как кризис среднего возраста, могут свидетельствовать о зрелости или об обретении своего пути.

Но я хочу назвать это состояние «сыновний бунт».

Сын первый

Кем должен быть твой ребенок?

Борцом или только работником?

Командующим или рядовым?

Или только счастливым?

Януш Корчак

Он был послушным мальчиком из обычной советской семьи. К большому несчастью, в подростковый период потерял отца – инфаркт. Все рухнуло в один день. Нет отца, нет силы. Теперь он должен стать послушным и быть опорой для убитой горем матери. Все лишнее, пустое отбросить и бриться каждый день: повзрослел он на удивление рано, первая поросль на лице появилась уже в тринадцать лет.

Маму нельзя расстраивать, ей очень тяжело жить и поднимать сына одной, а ещё работа учителем: школа – тетради – ученики – дом – школа.

Не до разглагольствований, учись, сын, учись. «Тройка» не твоя оценка, только «хорошо» и «отлично».  Так бы сказал тебе и отец!

После школы обязательно институт, медицинский. Приложи все силы, нервы, вырви жилы, но поступи.

Так и сделал сын, поступив в медицинский и надев на себя белый халат.

Студенческая жизнь в шальные девяностые была непростой, полуголодной. Но сколько выделено матерью на пропитание, столько и будет. Ни больше, ни меньше. Замёрз – согрейся.

Его это не тяготило, он мог делать все и работать везде, силы и здоровье позволяли.

Закончил институт, женился, вернулся в родные места работать врачом. Мать заранее сходила в Департамент и выбила для сына целевое место в районной больнице.

Работа нравится, читать нравится, смотреть патологию – нравится. Но что-то не то, что-то скребёт внутри.

Вопросы о своём месте в огромном мире, о предназначении. У матери не спросишь, смешно слабость показывать, да и не время. Она уже больна, рак молочной железы. Когда он смотрел ее клетки в микроскопе, диагноз не поставил. Почему? Он испугался. Может, это просто так они делятся? Может, это доброкачественный процесс, но с изворотом?

Да, закрыл глаза и не поставил. А через полгода метастаз в подмышку не оставил сомнений – это рак.

Мать билась за жизнь почти пять лет, а он боялся. Набирался смелости и молчал, когда она приезжала к нему в гости после курса химиотерапии. А когда уезжала, он начинал пить. И все случилось как-то легко, под гитару и рок-оперы. Но каждый раз все дольше и дольше. Она снова приезжала, а он прятался от неё. Мать бессильно плакала в его кабинете заведующего отделением. Она уже не была той строгой и несгибаемой учительницей, все осталось в онкодиспансере. В ее глазах был страх за сына: как же он останется без нее, как же эта беда с алкоголем. Стыдно перед людьми! Как спасти его, почему жена не понимает – нельзя ему пить, никак нельзя. Потому и она с рюмочкой посиживает и праздники любит. Откуда это в ней? Беда пришла, беда. Но была отрада – внучка, которая так ладно и правильно говорила. Любила она ее невыразимо сильно.

Умирала мать далеко, в новом доме, который полжизни строила, пока работала на Севере, но пожить в нем так и не привелось. И он не успел приехать до ее последнего вздоха, но, я думаю, что она пожалела его, укрыла материнской любовью от этого животного страха смерти.

Прошло время, он читал ещё больше. На его столе появились Карамзин, Достоевский, Климов, учебники истории.

И тут все понеслось, как снежный ком. Каждый день он приходил на работу, до краев наполненный чувствами от осознания и обретения нового пути. Он чаще и чаще говорил о манипуляции умами людей через религию. Листал различные источники языческой литературы: боги солнца, огня, воды. Сила их ему казалась неисчерпаемой. В один из дней он снял крест, и вошел в крутой поворот своей жизни, как мотоциклист на скорости.

– Кто есть Бог, ты знаешь? – спрашивал меня, недоумевающую от таких бесед. – Или что такое для тебя Бог? Ты же даже не думала! Тобой манипулируют, управляют. Для церкви ты овца, а овцы должны быть в стаде. Вот и ходите отарами на поклон. Ты сама задумайся, а не смотри так на меня.

Я о таких вещах не задумывалась никогда, у меня все проще. Я верю и все. Но его моя слепая вера с каждым днём раздражала все больше и больше. Он читал мне выдержки из Климова, приводил доводы, что распятия Христа не было, и все это байки. Под конец он пошутил как-то очень зло: «Твой Бог перед распятием тапочки домашние снял и аккуратненько возле креста поставил».

Я ничего тогда ему не ответила, мне было очень страшно. Я понимала – это не безумие, это отречение от Отца. Куда страшнее, чем безумие.

– Ты знаешь, в чем моя сила? – резко спросил меня он. Потом другой повторит эту фразу, не меняя порядок слов. – Моя сила во мне и моей женщине. Я стержень Мира, я Бог и Вселенная для себя и своей семьи, а не ваш Иисус Христос.

Я не знаю, что значит гордыня и богохульство, не причисляю себя к праведникам, но эта фраза выбила почву из-под моих ног. «Бунт Каина, бунт Хама, бунт сына против отца».

 Прошло время, внутренний рост его продолжался с неистовой силой. Его непринятие Бога усиливалось.

А после случился срыв, запой и его уволили. Для меня это стало большим потрясением.

Однажды утром раздался стук, осипший голос шептал: «Арифовна, это я, впусти..!»

Месяц запоя отразился на его лице: длинная щетина, заострившийся нос. Его плечи поникли, он зашёл, ссутулившись, опрокинул стул у входа.

Несколько дней он приходил в себя в детской, несколько дней я бегала между нашим домом и его. К сожалению, его жена тоже была в том же потерянном состоянии.

Настало время перемен, и каким-то чудом одна из больниц решились взять его на работу после моих просьб.

Это время для него было невероятным подъемом, он с воодушевлением рассказывал о новом месте работы, о том, как там интересно. Жалел меня, застрявшую в болоте рутины районной больницы. Диагнозы, случаи, консультации – все было на порядок выше, интереснее, чем здесь, «на помойке», как он нарек свое прежнее место работы.

Я благодарно выдохнула.

Но через три месяца, ночью раздался звонок. В трубке я услышала его страшный голос: «Арифовна, ты? Маша сейчас умерла. Что делать?»

Через сутки я была возле него, махнув 900 километров по заледеневшей трассе.

Он спал на кроватке своего сына, свесившись на половину. Я тронула его плечо. Он вздрогнул как-то по-детски.

– Маша…Сердце видимо. Ты как думаешь, кардиомиопатия?

– Я приехала к тебе, давай будем хоронить Машу. Где она?

– У нас, в морге. Ее уже вскрыли. Что делать, Арифовна?

Я не знала, что ответить, и сейчас не знаю.

Были похороны, земля полузастывшая, и он в тонких туфлях с отошедшей подошвой, промокший от липкого снега. Не было молитвы, не было надежды.

Я очень хотела, чтобы в эту минуту Тот, от Кого он так защищался, против Кого бунтовал, пришел. Я очень хотела, чтобы Он его обнял и простил. По-отечески, по-божески, по-людски. Я в это верила и верю до сих пор.

Но я знаю и помню, что стало с его жизнью: кладбище, ледяной дождь и красный гроб и в нем мертвая жена. Ни облегчения, ни выхода, одна лишь непробиваемая стена молчания.

Я до сих пор не ведаю, о чем сейчас думает тот сын. Знаю, что ему было очень тяжело и одиноко, но после судьба даровала ему встречу с прекрасной женщиной, и его дети получили всю материнскую любовь. Он успокоился и стал проживать жизнь так же усердно трудясь, не поднимая головы.

Но недавно как дежавю случилась еще одна история сыновнего бунта.

Сын второй

Сын мой! ты всегда со мною, и всё моё твоё

Евангелие от Луки 15:31

Прошло несколько лет после первой истории, и мои воспоминания о первом бунтаре стали потихоньку блекнуть.

Случившееся тогда я приняла как жестокий урок Отца. Сказал – отрезал. Нет почитания ко Мне, не будет и Моей милости. Так оно и в жизни, когда дети становятся другими, не такими, как их родители. Инаковость дитяти в жизни проживается в молчании и отчуждении с обеих сторон. Где-то в глубине души родители и дети продолжают любить друг друга, но не признаются в этом.

Бывает везение, когда обе стороны решаются на прощение ещё при жизни. Иногда это случается в хосписе, хоть ненадолго, но они снова становятся семьей.

А как с Богом? Приходит ли отбившийся от рук сын на покаяние, за той любовью, которую он отрезал, посчитав себя выше Отца. И если Бог прощает, то какие слова говорит Он? Как проявляется эта любовь?

Новое повествование, но уже с другим дитя.

Второй сын, достигший такого же возраста, как и первый, решил, что с него хватит подчинения.

Я не знаю, сколько до этого раздумий, гневных слов, хлопаний дверьми было, и сколько времени потребовалось ему от первой мысли и до принятия решения уйти от Бога.

Он не был прихожанином церкви, не отдавал десятину, не подавал милостыни, не соблюдал посты и не читал молитв. На него никто насильно не накладывал обеты, и его не отлучали от церкви. Он просто жил обычной жизнью, в достатке и спокойствии.

Мне был дан лишь один день, чтобы увидеть его бунт.

Он уже тогда был как спил дерева. Ствола и кроны уже не было, а только пень с кольцами прожитого. Пень почти неживой, без ростков, закаменевший от дождей и снега, покрытый лишайником. Даже муравьи не обживали его плоть, он был один.

Я не знаю его детства, отрочества и юности, деталей взросления и становления как мужчины. Но судя по статусу и образованию его родители обеспечили ему достойный жизненный старт.

В момент нашего общения он был на взводе: говорил, говорил, смеялся, не воспринимал на меня как на собеседника.

Внезапно вспомнил смерть своего отца, того земного, который дал ему фамилию и отчество. Рассказывал, как байку. Когда в тот день он вышел из морга, в руках держал свидетельство о смерти. Оно было написано на украинском, фамилия отца, как и причина смерти, показалась ему смешной. Он смеялся до слез.

По традиции перед похоронами родственники позвали попа отпевать. И тут он взорвался, его возмутил сытый вид священника и выпирающий живот. Ему показалось, что поп не придаёт значения тому, что делает. Небрежно машет кадилом и всем видом показывает своё превосходство здесь, у гроба. Сын рассвирепел, схватил попа за рясу и выволок за ворота.

Потом он грубо вытолкал всех, кто пришёл попрощаться в этот день и остался один.

Я не стала лезть в его рану и спрашивать почему? Причём здесь поп и традиции его рода.

Говорил он, еле сдерживая себя от гнева. Он до сих пор там, на этих похоронах.

Он вскользь рассказал семейную историю. Оказывается, что его родители уже давно в разводе и их с братом воспитывала мать. Отец был, но далеко.

После института он вернулся в посёлок и устроился в ту же больницу, где работала мама.

Уже была семья: двое замечательных мальчиков, ярких и громких, которых он любил до сумасшествия. Когда он говорил о сыновьях, его глаза меняли цвет, добрели, видно было, что он живой.

Немного времени спустя семейная жизнь дала трещину, от него ушла жена. Пока она устраивалась на новом месте, мальчики были с ним. Он гордился своим одиноким отцовством, получая, как анестезию, восхищение односельчан и коллег по работе: «Какой мужчина, какой замечательный отец!» Но эта роль была недолгой, через пару месяцев бывшая жена наладила быт, и дети переехали к матери. Он остался один в своей жизни, в посёлке, в котором вырос. Ему стало невыносимо из-за чувства неполноценности. Ему казалось, что сейчас им уже не восхищаются, все говорят только о его поражении и одиночестве.

Он переехал в другой город, заняв престижную должность, так как его ценили как прекрасного организатора и врача.

Видный, красивый, умный, профессионал. Долго бобылем не жил, как никак свободный мужчина – предмет интереса большинства женщин.

Спустя время к нему ушла чужая жена. Вот так резко и эпатажно, без заминок и чувства неудобства.

Для публики это было как взрыв, плевок, но ему казалось: хочу и делаю, наступлю и перешагну. Красивая женщина – она как трофей, значит будет у меня.

Тогда я ещё видела маленькую иконку Богородицы у него на шее, и когда он начинал отпускать шутки в сторону Бога я задавала ему один и тот же вопрос: «А что тогда у вас на шее, зачем носите?» – и каждый раз получала один и тот же ответ: «Это мама повесила, это ее спокойствие, а у меня с Богом свои договорённости: он меня не трогает, и тогда я его тоже».

У меня в голове крутилась мысль: «Что же ты такого пережил, что имеешь договорённости с Богом?»

Шло время, и он становился все смелее и смелее. Менял политические партии, активно бился в дискуссиях в соцсетях, обличая нынешнюю власть, несмотря на то что раньше успел поработать депутатом от той же власти.

Он так разошёлся в критике правительства другой страны, откуда был родом, что сейчас считал себя «персоной нон-грата» без возможности побывать на земле предков. Это больше укрепило его в сопротивлении любой из систем.

Однажды его договорённости и перемирию с одной из систем пришел конец.

В тот день мы были в командировке. По обычаю принимающей стороны нас встретили, разместили. Мы хорошо проработали все рабочие вопросы, а после нас так же по обычаю пригласили за стол. Пироги, фрукты, ароматный кофе и даже немного коньяка. У нас всегда были тёплые беседы, но уже не о работе, а о нашей жизни, детях, семьях, их успехах. За год происходило многое и каждый делился переменами.

Тут его понесло, сразу и в карьер: «На все воля богов, я так считаю, хоть и атеист. Чего вы мнётесь, выражения подбираете. Кого боитесь?»

Рядом коллеги, большинство по вероисповеданию мусульмане. И они не придали значения этой фразе, если бы он не тронул после сокровенное. Тронул как-то неумело, грубо, сравнив их традиции с раболепством.

За столом воцарилось молчание, я ждала взрыва. Но мудрость и опыт заведующего отделением не дали случиться конфликту в этот момент: «Что же вы, уважаемый, нас к рабам сводите, мы мусульмане. Мы верим в Аллаха и Магомета, пророка его. Верим не по-рабски, а по воле души. За нашим столом вы веру топчете, и своей не имеете?»

Тишина воцарилась снова.

Бунтарь одним махом опрокинул рюмку коньяка, жадно отхватил кусок пирога, и стал медленно прожёвывать. Проглотив и стряхнув крошки с брендового свитера, он по-крестьянски вытер рот тылом ладони, тихо и зло выдавил в ответ: «Каждый слышит то, что хочет услышать. Я ничего обидного вам не сказал». Наша встреча уже была другой, как наступившие времена. Мы смотрели друг на друга с чувством нескрываемой потери.

Мы долго возвращались домой в дребезжащем на каждой кочке микроавтобусе. Он молчал, я с осторожностью и лишь изредка подглядывала на него.

Вот он достал книгу из рюкзака, вскользь я прочитала фамилию автора – Пелевин.

Стал читать, что-то откликалось в нем, он улыбался, даже пару раз показывал мне фразы, произведшие на него впечатление. Но слова, вырванные из контекста были непонятны, я лишь уловила общий смысл – управление мышлением общества, навязывание точки зрения.