Kitobni o'qish: «Стучитесь в личку»

Shrift:

* * *

Глава 1
Ридикюль под мышкой

Когда мне было пять лет, мы еще не в деревне жили, а в городе. На море. С родителями и бабой Лизой. Но это было уже давно, поэтому я море почти не помню – какое оно на ощупь и вообще.

Вон оно – за окошком, проплывает мимо. Интересно – обычно люди в море плавают, а тут море само. Это потому, что мы едем на поезде «Новосибирск – Анапа». Уже четвертые сутки, между прочим. Скоро приедем.

– Валя, хватит в окно таращиться! Займись каким-нибудь делом, – кричит мама.

Интересно, это каким?

Мама постоянно так, но я уже привыкла. Просто у нее голос громкий из-за работы. А со стороны кажется, что она все время злится. Незнакомые люди так думают.

Их в нашем купе двое. Хотя они вообще-то уже не незнакомые. Мы с ними еще на вокзале в Новосибе познакомились. Петр Сергеевич помогал маме затаскивать чемоданы, а Карина угостила меня дамскими пальчиками.

Она очень красивая, Карина, в цветастом платье до пола. Не то, что я – с оладьей вместо лица. А у Карины глаза северного оленя. И волосы, когда она косу распускает, до самых пяток и еще чуть-чуть по полу! Карина даже снималась в одной рекламе шампуня, но там ее лица не видно – только волосы. Она королева эпизода.

А у Петра Сергеевича, наоборот, лысина – блестящая, как будто ее только что покрыли лаком. Я сразу заметила – еще когда он возился с нашими чемоданами. Хотя Петр Сергеевич тщательно ее камуфлирует – наискосок. Откашляется, поплюет на расческу и зачесывает, зачесывает – совсем как Жозефина, наш кот, когда умывается. Он тоже кашлял, особенно весной, если менялась погода.

А еще я заметила, что ему нравится мама. Не коту, конечно, а Петру Сергеевичу (Жозефина маму терпеть не мог – все время хватал ее зубами за щиколотки. Но он уже умер). Петр Сергеевич то и дело предлагает маме попробовать свою колбасу. Он, оказывается, мастер колбасных дел.

Но мама не любит колбасу. Она говорит, что порядочные люди ее не едят. И к мужчинам она тоже равнодушна.

Хотя у нас в деревне и мужчин-то почти нет. Даже в нашем с мамой классе – она у меня классная руководительница – всего один мальчик, Фрунзик Акопян. Да и тот меньше всех ростом. Зато девчонок целых девять. И так у нас в деревне везде. Демографический перекос, как мама выражается.

А кота нашего звали Жозефиной, потому что раньше мы думали, что он кошечка. Но нет, оказалось – наоборот. Прошлым летом Жозефина наелся каких-то жуков и умер.

Мы похоронили его в саду, под георгинами. Он же чисто сиамский, а не какой-нибудь.

* * *

Мама пьет кефир и морщится. Потому что Карина с Петром Сергеевичем купили у бабок на перроне пирожки с ливером и теперь их едят. А они же из собачатины! Но пахнут – здорово!

Пейзаж бежит наперегонки с поездом – ногами электрических столбов. От нечего делать я начинаю их считать, но потом бросаю.

Забираюсь на верхнюю полку, чтобы не нюхать пирожки, и рисую в альбоме бабу Лизу. У нее на голове маленькая шляпа с вуалью – называется таблетка. Еще у Лизы кружевные перчатки и такой же зонтик – от солнца. А под мышкой ридикюль. Баба Лиза стоит на высоком берегу и удит рыбу…

– Эй, ты, там наверху! Пирожка пожуй! – улыбается мне снизу Карина. Она в больших наушниках и с ноутбуком на коленках.

– Ей нельзя, у нее несварение, – сочиняет на ходу мама.

Она на все пойдет, лишь бы я правильно питалась.

…У бабы Лизы блестящая красная удочка и такие же туфли на каблуках.

– Лиза, а где у тебя крючок? – Я ем теплые вишни из газетного кулька, а косточки выплевываю вниз, в море.

– А зачем мне крючок? На крючок только рыба ловится, – у бабушки такой вид, как у памятника – капитальный.

– А ты что ловишь? – удивляюсь я.

– Я – мечту.

– Ничего себе! А какую?

– Заветную, понятное дело. Подержи, – баба Лиза отдает мне удочку, а сама достает из ридикюля помаду и красит губы. Они у нее, как мои вишни – красные-красные.

* * *

– Вы, Мария Викторовна, где останавливаетесь? У частников? – спрашивает Петр Сергеевич. – А то я в «Жемчужине» местечко организую. Там трехразовое питание и фитобар. Чего вам с дочкой у частников ютиться?

– Спасибо, мы не у частников, – говорит мама.

– А где же? – снова интересуется Петр Сергеевич.

В вагоне душно и лысина у него вся мокрая. Он вытирает ее влажной антибактериальной салфеткой «Малыш».

– А я дикарем с палаткой, – говорит Карина. – Смотрела «Три плюс два»?

– Не-а. Тебе одной не страшно? – спрашиваю.

Хотя по Карине и так видно, что не страшно. Она вон какая бедовая – два раза была замужем!

– Вы, Мария Викторовна, зря отказываетесь, – продолжает Петр Сергеевич. – На процедуры походите, отдохнете. А девочку вашу можно воспитателям пристроить.

– Она вам что, щенок? – Брови у мамы начинают ходить ходуном. – Пристроить, надо же!

– Что вы! Вы меня не так поняли… – волнуется Петр Сергеевич.

Бедный. Просто он к маме за четыре дня еще не привык.

– Вы не волнуйтесь, – говорю я с верхней полки. – Мы с мамой домой едем, на постоянное место жительства.

– Валентина! – цыкает на меня мама.

– То есть, как это? – не понимает Петр Сергеевич.

– У нас там дом есть, – говорю. – Да. И папа тоже у нас там есть.

– Я что-то не понимаю… – лысина у Петра Сергеевича становится бордовой, как солнце за окном. – Что же вы мне голову тогда морочили?

– Перестаньте, – одергивает его мама. – Никто вам ничего не морочил. Напридумывали себе!

– Пошли, чего покажу, – говорит Карина и уводит меня из купе.

* * *

Мы стоим в тамбуре. Карина курит электронную сигарету.

– А что я такого сказала? – говорю я.

Со взрослыми почему-то всегда так. Соврешь – куча недовольства, а скажешь правду – вообще из штанов выпрыгивают.

– Проза жизни! – Карина выпускает пар изо рта. – Забудь!

Красиво.

Но вообще-то, это не совсем проза жизни.

Вообще-то, дома у нас с мамой пока нет. Мы его будем снимать. Вернее, даже полдома.

И папы у нас тоже нет.

– Подъезжаем, – говорит Карина, убирая сигарету. – Ты писать мне будешь, Валентина Батьковна? Я тебе электронку оставлю.

Глава 2
Необычная черносливина

Город встречал меня теплым объятием – такое ощущение, что меня не было здесь не восемь лет, а целых восемь жизней… Солнце, море, кипарисы кругом, а на фонарном столбе висит объявление, и ветер его колышет:

«Сдам жилье русской женщине с ребенком. Дешево»

Нам это как раз подходило, и мы тоже как раз подходили. Просто на полдома нам чуть-чуть не хватало. Маму в школе сократили, поэтому.

Она бы никогда не согласилась вернуться в наш город, если бы не подвернулась работа. Ненужные воспоминания, как она объясняет. Маме позвонила подружка, тетя Вика Ботеева. Тетя Ботя, как я ее называю. Они раньше в одной школе с мамой работали. Тетя Ботя сказала, что маму там до сих пор любят и ждут.

Покажите! Покажите мне тех, кто до сих пор ее любит и ждет! Несчастные, несчастные люди.

А я не понимаю, как это – «ненужные воспоминания»? Особенно, если они про бабу Лизу. Папу я плохо помню – только его жесткую бороду с рыжинами. Потому что он все время ездил в командировки, и мы редко виделись. В этой бороде у него жил хомячок. Кажется, его звали Игнат и, кажется, он разговаривал папиным голосом – я его ужасно боялась. Так вот этого Игната я помню гораздо лучше, чем папу.

– Что ты все ездишь? – говорит ему мама. – Ездит, ездит, а толку с гулькин нос! У Вали зимнего комбинезона даже нет!

– Зачем ей зимний комбинезон? – удивляется папа. – Не в Сибири ведь живем.

– Ребенок болеет круглый год!

– Я болею клуглый год! – подтверждаю я.

– А ты ее кутай поменьше.

– А ти меня кутай поменьсе!

– А ты мне не советуй! Советчик нашелся.

Разговаривать с мамой – все равно, что со встречным ветром.

– Это все твоя мать. Вчера с моря пришли, у Валеньки губы синющие, трясется вся! А Елизавета Яковлевна: «Мы русалку ловили, чего вы от нас хотите?»

– Поймали?

– Что? – переспрашивает мама.

– Ну, русалку, поймали? – папа улыбается и достает из рюкзака круглый синий камешек с золотыми прожилками. Он у меня геолог. – Держи, котик Тарасик!

Я хватаю камешек и сую его за щеку – я решила, что это карамелька.

– Ты совсем спятил. Какой она тебе Тарасик? И не суй нам свои булыжники. Валентина, открой рот!

* * *

Валентина. Дурацкое, дурацкое имя! Ненавижу его.

Это меня мама так назвала – в честь бабушки, маминой мамы. Ее задавила машина, когда я еще не родилась.

Когда я вырасту, то сменю и имя, и фамилию. Хочу, чтобы меня звали красиво, как всех: Настей или Дашей. Можно еще Полиной. Папа вообще хотел меня Вероникой назвать – в честь одной своей старой знакомой. Очень звучно, но мама не дала.

– Мам, можно мне на море?

– Никаких «на море» – разбирай чемодан. Я в хозяйственный – за шваброй. Увидишь таракана – съезжаем немедленно!

– Его же дихлофосом можно – чик и он труп, – я как раз вижу одного на стене. Черного, он ползет прямо на маму. Я представляю, что это такая необычная черносливина.

Мама у меня ужасно чистоплотная. У нас каждый день дома влажная уборка. Она даже в кафе никогда не ест – брезгует. А в школьной столовой однажды упала в обморок. На дне тарелки у одной девочки из нашего класса лежала расческа, а мама как раз проходила мимо.

В комнату заглядывает хозяйка квартиры, Глафира Леопольдовна. Баба Глаша, как она просила себя называть. Старенькая, ей, наверное, лет триста, не меньше. У нее голова все время трясется, а вместо рта – морщинка. У нашего соседа-тракториста такая собачка в кабине была, с болтающейся башкой – баба Глаша на нее похожа.

– Это вам вторые ключи, Машенька. Если что понадобится – кастрюлька там какая или кипятильник – вы стучитесь четыре раза, – говорит Глафира Леопольдовна своей морщинкой.

– Спасибо, у нас все свое.

* * *

Мы уже третий день в городе, а море я вижу только из окна.

Мы живем в хрущевке, на пятом этаже, и вокруг пальмы.

По-моему, когда вокруг пальмы, нужно строить одни дворцы. Из мрамора, например, а лучше из горного хрусталя – он недорогой. Я бы так делала, здесь же круглый год солнце. И еще американские горки с аквапарком. Тогда будет красиво. Это будет гармония, как говорит наша учительница по изо. Потому что человек должен жить с природой в гармонии. А когда строят из бетона и каких-нибудь шлакоблоков, получается наоборот. Вместо асфальта я бы ничего не клала, пускай везде растут трава и цветы – лучше, если это будут гладиолусы.

Скоро первое сентября, и я пойду в седьмой класс. Каждый день мама ходит устраивать нас в школу. Ее-то сразу взяли – учителем географии, а со мной получились какие-то несостыковки. Школа рядом с домом, но там в классах уже полный набор. Нет мест. Мама хочет, чтобы мы ходили в одну школу, а мне все равно. Мне просто надоело сидеть дома.

* * *

В деревне – там не как в городе. В деревне время течет длинно-длинно. Дни медленные, как будто их кто-то тянет за хвост – идут и идут, и никак не кончатся. Я думаю: почему так? Вот сидишь ты в очереди к ухо-горло-носу, сидишь – три минуты, четыре, пять, восемь… Рассматриваешь наглядную агитацию «Профилактика гайморита у детей». Разглядываешь и думаешь: сейчас тебе будут делать пункцию – втыкать иголку в нос. Будут хрустеть твои бедные-бедные хрящики. И вроде бы сидишь-то всего ничего, каких-нибудь восемь-девять минут. А кажется, что всю жизнь тут сидишь, пересчитываешь капельки от побелки на полу. Чупа-чупс среднего размера тоже восемь-девять минут сосешь, я засекала – но как они необычайно быстро пролетают! Как-то я поделилась своими наблюдениями с Федоренкой, а она говорит:

– А ты, пока в очереди сидишь, чупа-чупс соси.

Но разве же я об этом?

Я сильно поначалу скучала. Особенно по папе.

– Мам, а где все папины фотографии?

В альбоме вместо папы пустые прозрачные кармашки.

Она молчит.

– Он скоро приедет?

– Скоро, – говорит мама. – Ты же знаешь, папа у нас в ответственной командировке. Он страшно занят.

– Он все время занят.

Вот ответьте: разве могут камни, пускай даже синие или вообще серо-буро-малиновые в клеточку, быть важнее, чем собственная дочь? Могут, по-вашему?

– А ты потерпи. Уже скоро.

Это наше с мамой «скоро» тоже ужасно долго тянулось. Целых четыре года.

* * *

Я открываю альбом и рисую вид из окна. С натуры рисовать очень полезно, от этого развивается наблюдательность и внимательность к мелочам. Вот, например, стоит у дерева собака на четырех лапах. А художник может увидеть, что у нее их три. Или вообще двадцать шесть – когда она понесется вскачь. И это будет правда. И никакой очевидности это не противоречит. А знатоки придут и скажут: нуу, голубчик, так не бывает! Или что-нибудь еще похлеще. Но художников, кстати, это никогда не останавливало.

Сиреневое от заката море, розовое небо и белая точка на золотом берегу. Если соединить эти цвета в одной картине, будет гармония, а если перемешать – просто грязь. Акварель – не гуашь, она не прощает нам, художникам, ошибок.

Белая точка – это баба Лиза. Она неподвижно сидит на складном табурете, в широкополой шляпе из соломки и смотрит вдаль.

Я встаю рядом. Мне четыре года, и я не выговариваю букву «р».

– Тебе глусна?

Баба Лиза молчит, но мне и так все понятно.

– А почему?

– Не знаю, Собачкин. Бывает, что человеку грустно просто так. Безо всякой на то причины. По-моему, это называется меланхолия… или как-то там, – бабушка чему-то улыбается, и от этого у нее делаются потусторонние глаза. – Когда мне грустно, я прихожу сюда, на этот берег, и смотрю вдаль.

– Почему? – снова спрашиваю я.

– Я хочу увидеть Морскую птицу.

– Да? А какую?

– Такую – голубого цвета. У нее благородная осанка, человеческие черты и огромные крылья.

– Ничего себе! – мне даже не верится. – А лазве такие бывают?

– Конечно, бывают, – на полном серьезе говорит бабушка. – Только их не каждому дано увидеть. Морская птица показывается только тому, кому очень грустно. У кого совсем не осталось надежды, понимаешь? Совсем-совсем.

Я не понимаю.

– А ты видела когда-нибудь Молскую птицу, Лиза?

– Я?

* * *

Помню, однажды, еще там – в деревне, я пришла домой из школы. Это был, кажется, январь – снег валил и валил. Сугробы доставали до окошек, и нам каждый день приходилось срезать их лопатой. Как ножом по маслу – вжииииик!

Мама сидела за столом, в желтых валенках, и читала письмо.

– От бабы Лизы? – обрадовалась я. – Или от папы?!

Вообще-то, папа мне никогда не писал, но я все равно ждала.

Я хотела, чтобы мама прочитала мне вслух, как делала раньше. Она никогда не давала читать мне письма самой, я даже не знала, как выглядит бабушкин почерк. Но мама скомкала вдруг в кулаке письмо, подошла к печке и бросила его в топку. Я смотрела, как огонь сжирает белый комок, и не понимала, зачем мама так сделала.

– Нет папы. И бабы Лизы тоже больше нет, – вдруг сказала она.

– Что?

– Их больше нет, – повторила мама каким-то стерильным голосом.

Так уставшие хирурги в сериалах про больницу сообщают родным о самом страшном, а они потом безмолвно плачут, утыкаясь хирургам в плечо.

Я заплакала, уткнувшись маме в плечо.

Мама обняла меня, усадила на колени и стала с силой гладить по голове. Сама она не плакала. Она вообще никогда не плакала, даже когда однажды чуть не отрезала себе ножом палец. Даже когда по телику показывают какой-нибудь жутко грустный фильм, где в конце главная героиня умирает или расстается с любимым, мама не плачет. Наверное, просто у нее внутри нет лишней влаги.

– Они что – умерли?

– Да, доченька. Папа с бабушкой умерли.

«Как же так? – не понимала я. – Так ведь не бывает – чтобы два человека разного возраста из одной семьи вдруг взяли и умерли. Одновременно!»

– Их задавило машиной, да? Как бабушку Валю? – у меня вдруг стало гореть горло, как будто я проглотила раскаленный стеклянный шар.

– Да, дочка, да. Но ты не плачь, мы с тобой все переживем.

Мы все переживем.

Да, мы с мамой все переживем.

Глава 3
Мама в пятнышку

Мы с мамой идем по набережной. На нас одинаковые белые сарафаны с большими карманами и хлопковые панамы. Мы похожи на двух альбатросов – горячий ветер развивает наши волосы и юбки. Я пересказываю ей новый клип, и настроение у меня просто суперское!

В зарослях заливаются цикады, и от них вокруг все гудит. Душно, как ночью на печке под верблюжьим одеялом. А море совсем рядом – переливается серебряными блестками сквозь прибрежные сосны. Дрожит, как мираж – зеленое-презеленое!

Мы покупаем мороженое в стаканчиках и скатываемся вниз по крутой сыпучей тропинке.

Вот оно – море. Ура-а-а!

Я скидываю шлепки и на цыпочках бегу к воде. Раскаленный песок хватает меня за пальцы.

– Валя, мороженое! – кричит мама.

Приходится возвращаться. Мама расстилает на песке «соломку» и с ног до головы намазывает меня кремом от загара. Разве что пятки не намазывает.

– Мам, не надо, а? Я и так бледная, как поганка.

Мороженое течет по моим пальцам, а я с завистью смотрю на прокопченных солнцем мальчишек. Они привязали к сосне веревку с палкой, раскачиваются на ней и прыгают с высоты в море. Тарзанка. Если бы не их белобрысые макушки, можно подумать, что они негритята. Точно, обесцвеченные негритята. Везет же людям!

– Бледная кожа – признак аристократизма, – говорит мама, а сама в пятнышку. То есть нос у нее в пятнышку – она приклеивает на него треугольную бумажку. Приклеивай не приклеивай, он у нее все равно от природы такой. Даже огуречный крем на него не действует.

Я вдыхаю полной грудью – так здорово пахнет водорослями и шашлыками!

Раньше, когда мы гуляли с бабой Лизой, она всегда покупала мне шашлык – в тайне от мамы.

Мы заходили в кафе к ее знакомому грузину – дяде Арчилу и заказывали шашлык. А еще острый суп-харчо и хачапури с белым сыром – прямо из каменной печки!

Мы сидели за длинным деревянным столом, который дядя Арчил всегда скоблил своими кривыми ножами, а по стенкам вился кишмиш. Иногда я залазила с ногами на этот стол, вытягивала шею и ловила ртом его черно-синие глянцевые ягоды. Баба Лиза никогда не ругалась – она пила вино из глиняной кружки и смеялась. Смех у нее был, как у разбойницы с большой дороги.

– Мам, я искупнусь?

– Прогрейся сначала. А то еще простынешь перед школой. И прикрой плечи – сгоришь.

Можно подумать, что меня сделали из стекла.

* * *

Список заветных желаний:

 Найти парня.

 Кожаные сапоги-чулки.

 Ноутбук (пускай будет даже секонд-хэндовский).

 Чтобы прошли прыщи!!!

 Похудеть на 5 кг (в идеале на 6) и носить лифчик.

 Мир во всем мире и никаких атомных электростанций.

 Чтобы мы жили все вместе, как раньше.

* * *

– Не знаю, Вика, что и делать: не берут Валю и все тут. Пахомов говорит, мест нет. А раньше он мне не мог этого сказать? – мама разговаривает по телефону, а я читаю былину «Васюта и Микола Селянинович». Это из списка на лето.

Вот интересно, почему в школе всегда задают читать такую тоску? Ведь на свете столько всяких интересных книжек! Про Гарри Поттера, например – супер! Но мама такое не разрешает. Говорит, что эти книги – мусор, и их надо выбрасывать на помойку. А как книги можно на помойку? Их же столько людей старались, делали!

– Вкус к чтению нужно воспитывать с детства, – говорит мама и дает мне пьесы Островского. А я хочу читать мангу – там про настоящую любовь. Или «Поющие в терновнике» – тоже прелесть! Мне в нашей сельской библиотеке порекомендовали, тетя Маша. Они с мамой тезки. Но мама отобрала у меня книгу и назад отнесла. Еще и с тетей Машей поругалась, мол, она мне всякую макулатуру подсовывает.

– …Я, если бы знала, что так все сложится, и не приехала бы сюда… Ходила я в районо, ходила. Да, говорила…

Все-таки странно, в школе – и мест нет. А у нас в деревне в этом году в первый класс пошел всего один человек. Хотя у Козловых дочке тоже семь лет, но она не пошла. Ее родители не пустили – они сектанты и со дня на день ждут конца света. А какая тут школа, когда конец света на носу?

Но я в это дело не верю – в конец света, вернее, не боюсь его. Потому что даже если он наступит, мы ведь все окажемся вместе. Снова все вместе: я, папа, мама и баба Лиза. И даже баба Валя будет с нами, хотя я ее ни разу в жизни не видела.

– …Ума не приложу, что теперь делать… Что? Ты в своем уме? Да мне наплевать, что он устроит! Век бы мои глаза его не видели…

– Мам, можно, я погуляю?

– Сиди читай! – рявкает мама на меня, а потом на тетю Ботю: – Только попробуй! И вообще, не вмешивайся – это семейные дела, понятно?

Я чувствую себя, как в клетке. Такая затюканная зверюшка в зоопарке, которая ест кашу из ведра и глядит на голубой клочок неба.

* * *

Опять приснился этот ужасный сон.

Мы едем на нашей старой зеленой машине, все вместе. Бабушка рядом с папой впереди, а мы с мамой на заднем сиденье. Окошки плотно закрыты, за ними проплывают горы. Это с одной стороны. А с другой – море. Мы поем какую-то эстрадную песню – беззвучно, только широко открываем рты, как рыбы. Кажется, нам жутко весело – просто до чертиков.

Я поворачиваюсь к окну и на линии горизонта, там, где море соединяется с небом, вдруг вижу что-то очень красивое и сияющее.

– Лиза, Морская птица! Смотри!

– Глупости, – холодно говорит бабушка, как будто у нее за пазухой килограмм ледышек. – Выдумала какую-то птицу-шмицу, представляете?

«Птицу-шмицу?» – ужасаюсь я.

– Лиза, ты что?!

– Не фамильярничай, – строжится на меня мама.

Баба Лиза начинает надо мной смеяться, а за ней смеются мама с папой – громко и обидно. Мама даже строит рожи, а папа показывает мне, как маленькой, козу:

– У-тю-тю!

Мне становится противно. В машине душно и пахнет, как в зоомагазине. Я хочу вылезти из этой мерзкой вонючей машины.

– Ты куда собралась? – бабушка оборачивается, и я вижу, как ходит ходуном ее широкое морщинистое лицо.

Я вдруг понимаю, что это не Лиза! Это баба Валя – с траурной фотографии на маминой полке!

Они все смеются и смеются надо мной – снова беззвучно, как противные рыбы. А потом происходит затемнение, как в конце фильма.

* * *

Понимаете, мне тринадцать лет. Тринадцать! В тринадцать лет людей уже на дискотеки отпускают и к друзьям с ночевкой. А меня не то, что к друзьям, мне на море нельзя одной! Сидишь дома сиднем, с тоски можно умереть. У меня даже ноута нет, представляете?

Да и друзей-то у меня никогда не было. В Фирсовке мама запрещала с деревенскими общаться, мол, они мне не ровня. У них гены какие-то, потому что отцы – сплошь пьяницы. А по мне так лучше хоть какой-то отец, чем вообще никакого.

После того как погиб папа, она два раза могла выйти замуж. Мама у меня очень даже ничего, только характер – сами знаете.

Ухаживал за ней один мужчина, дядя Гриша Акопян. Мы с его сыном в одном классе учились. Ухаживал, значит. Один раз даже, помню, зимой, привез целое ведро нарциссов. У него своя фура. Я нарциссы нюхаю и говорю:

– Мам, смотри, как он тебя любит! Это вообще!

А она мне:

– Чтобы я – замуж за разведенного? Придумай что-нибудь поинтересней.

Потом появился Никанор Валерьевич, холостяк. Правда, ему пятьдесят три года. Зато две коровы, куры, гуси, поросята – полна коробочка, как у нас говорят. Он работал ветеринаром на ферме, тоже из бывших городских. Он маму очень любил! И меня тоже. Все-время с «Рафаэлло» к нам приходил, это мои любимые конфеты.

– А мне Никанор Валерьевич нравится, – говорю. – Он добрый и анекдоты смешные рассказывает.

– За подачки тебя купил! – фыркает мама. – Гордость надо иметь, понятно?

Сказала, что никогда не пойдет за того, кто в пятьдесят три года еще холостяк. Потому что это ненормально.

А потом к нам уже больше никто не ходил. Маму в деревне побаивались. А ей все равно.

Но вообще, она у меня хорошая. Иногда ляжет на кровать, лицом в подушку и глядит куда-то, глядит… Просто она папу до сих пор забыть не может.

Bepul matn qismi tugad.