Kitobni o'qish: «Все живы»

Анна Морозова

Shrift:

Женские истории

Часть первая
Два Бори

Есть лишь две ценности, которые мы можем передать своим детям. Одна из них – корни, другая – крылья.
Холдинг Картер

Сидя в своем укромном месте под яблоней, которая набрала розоватые бутоны на низко свисающих ветках, Боря уже не всхлипывал, только смотрел опухшими глазами на красный тюльпан возле своей коленки. «Какой – вроде красный, а на солнце прям светится, как золотой. Или с блестками? И в черной серединке тоже так. Как краска серебрянка, только золотая… Зачем ему это?»

Серебрянкой у них было принято красить на кладбище. Он прошлой весной увязался за дядей Володей и видел, как одну ограду недалеко от могилы папы красили не серебряной, а золотой краской. Он даже на обратном пути незаметно дотронулся до круглой завитушки и потом долго разглядывал палец, берег это золотистое пятнышко, как великую драгоценность. Но дня через три мальчик, по обыкновению проверяя утром этот золотой след, с огорчением заметил, что от него осталась лишь маленькая точка, не больше точки в конце предложения. С тех пор Боря почему-то мечтал стать владельцем банки такой краски, хоть маленькой. А еще лучше – золотого порошка. Ему казалось, что у хозяина такого богатства просто не смогут в жизни происходить всякие нехорошие вещи.

– Что, опять в школе дразнили? – спросила накануне бабушка, мельком взглянув на красное, зареванное лицо внука, которое и так всегда напоминало ей какой-то несуразный блин.

Внука ей навязали, и внук был со странностями. Это утомляло, раздражало и временами бесило. Вот и сегодня при взгляде на светло-голубые чуть навыкате глаза со светлыми ресницами и незаметными бровями у нее что-то прямо зачесалось на языке.

– И как дразнили? – усмехнувшись, начала она.

Искоса взглянув на молчащего внука, бабушка продолжила:

– Небось, опять Борькой-бараном? Ну, так ты он и есть. Глаза прям бараньи, точь-в-точь. Ох, и угораздило дочку связаться с этим Серегой! Говорила я ей: ну что ты в нем нашла? А ей нравилось, что он такой безобидный да покладистый. Ходит за ней, как телок на веревочке, со всем соглашается да поддакивает… После папаши-то, покойника, захотелось тихоню. А что папаша? Ну, резковат бывал, да. Зато и любил твою маму больше всех детей. Может, потому, что девочка после двух пацанов, да еще поздняя, не знаю. А может, что такая, как он, дерзкая да языкастая. Ну и скандалили же они! Как языками зацепятся, каждый другому уступить не может – хоть из дома беги. Сынов-то по струнке водил, они только с другими гордо держались, а родителей уважали. Зато дочку разбаловал. Один раз только выпросила – замахнулся на нее, так мама твоя отскочила и в него глобусом кинула, да не попала. А отец что, засмеялся сразу, только сказал: «Вот дай тебе Бог мужа тихого, спокойного. А то будете друг дружку вокруг дома гонять, соседям на потеху». Ну, она и выбрала. Папку твоего нужно было не Серегой назвать, а Тихоном. Я как его увидела – телок телком, ей-богу!

Внук слушал, насупившись. Он не особо помнил отца, но не понимал, почему быть тихим и спокойным так плохо. Но вот не ко двору пришелся тот этой яркой, характерной семейке. «Папу тоже все обижали, как меня», – подумал он и опять всхлипнул.

– Ну, что нюни-то развесил?! – прикрикнула бабушка, довольная новым поводом пуститься в воспоминания. – Что хорошего он ей дал? Даже сына заделал ни рыба ни мясо. Рыба ты с бараньими глазами, вот! Беги, беги, поплачь, меньше поссышь! – крикнула она ему вслед, потом грустно усмехнулась, уже жалея о своих словах: «Борька-барашек, ох, и наплачешься ты еще в своей жизни!»

Они жили в поселке городского типа. Как же ненавидел Боря это колючее, шершавое сочетание звуков – ПГТ! До тошноты, до физической боли! Вообще, года два назад у него началась непереносимость отдельных звуков, и сейчас двойной свистящий в слове «поссышь» отозвался сильнейшим дискомфортом – то ли в ушах, то ли в голове. А может, во всем теле сразу. Еще он не выносил чавканья жвачкой, чем его любили доставать дети, заметив такую странность. Даже девочки не могли устоять перед соблазном, изображая, что жуют жвачку, и довольно хихикая вслед этому низкому, толстоватому, некрасивому мальчику. Со временем Боря выработал особые приемы, помогающие ему не привлекать к себе внимания – не только в школе и на улице, но и в семье. Спрятаться, правда, было особо некуда: они жили в сером двухэтажном доме, и своей комнаты у него не было, только отгороженный сервантом закуток. Ему он нравился, несмотря на то что летом там воздух, казалось, колыхался от жары, как над костром, когда дядя палил сухие ветки в огромном саду второй Бориной бабушки – папиной матери. Галина Семеновна внука особо не привечала, несмотря на его сходство с покойным сыном, а может, и благодаря ему: слишком уж это сходство было карикатурным. К тому же она считала, что не женись ее спокойный и трудолюбивый сын на избалованной, требовательной Светке, найди себе в пару кого-нибудь помягче и подобрее, – жил бы себе тихо-мирно, помогал бы ей в саду, как Володя, младший сын. А не умотал в Волгоград на съемную квартиру зарабатывать на стройке и постепенно спиваться из-за того, что не может соответствовать той высокой планке, которую ему поставила молодая жена. «Мой отец содержал всю семью, мама работала так, в охотку, руководила в клубе хором бабулек. „Рябинушка“ называется. Но уж точно не с малышом на руках», – сказала она и с чувством полной правоты осела с маленьким Борей дома. Но врожденная активность не позволила Свете сосредоточиться на роли хозяйки. Всё у нее возникали разнообразные идеи – то машину купить в кредит, то на море съездить… Ей хотелось построить такую же семью, как у родителей, но с одной поправкой: чтобы ее всегда и во всем слушался муж. Схема не сработала с самого начала, потому что она, будучи значительно младше братьев, наблюдала уже результат маминых усилий по воспитанию из умного, энергичного, но недостаточно целеустремленного молодого человека настоящего отца семейства, стратега, добытчика и предмет зависти всех знакомых. Она не видела той огромной работы, которую провела молодая жена: где-то похвалить авансом, где-то сыграть на самолюбии, где-то тихонько вздохнуть, рассказывая, какой замечательный мебельный гарнитур купили знакомые… Авторитет отца и его ответственность за детей также начали поддерживаться еще с младенчества первенца, которого и назвали-то Николаем Николаевичем. Да, Света видела только результат и пыталась слепо скопировать родительскую модель. Сын тоже подкачал: родился недоношенным, синим, страшненьким… Слова «на тебя похож» прозвучали как издевка. «Вот не любишь ты его», – сказала мать, наблюдая, как Света у них в гостях раздраженно укладывает маленького Борю, заходящегося криком. «Тебе хорошо говорить, твои-то детки красавчики на всех фотках, даже на самых первых…» – вздохнув, подумала тогда она, с неприязнью глядя на сына.

Так и жили они, постепенно утопая во взаимных претензиях. Сережа неожиданно оказался ревнивым, да она и сама сдуру дала серьезный повод, так получилось. А потом он начал выпивать. Ей он таким даже нравился поначалу – добрый, чуть виноватый, говорит о любви, просит потерпеть, и всё образуется… А потом время оказалось упущено, и он как-то очень быстро стал скатываться. Его даже собирались прогнать со стройки, но не успели: спьяну Сережа прошел вплотную от большой бетонной плиты, которую опускали сверху, и плита, качнувшись, ударила его в висок. Каски на нем не было, да она и не спасла бы.

Похоронив мужа на кладбище в Даниловке, Света с сыном вернулась в Волгоград, переехав для экономии в комнату. Боря ходил в сад, а она стала работать штукатуром-маляром. Привычка выпивать вечерами оказалась сильнее здравого смысла. Но не пить же в одиночестве, и сын постепенно привык быть вечерами один перед включенным телевизором, пока мама в компании. «Я ему только канал „Карусель“ ставлю, мультики», – оправдывалась Света, когда бабушка приехала в гости и быстро поняла, что дочку нужно спасать. Потом обнаружилось, что спасать нужно внука, который в свои шесть лет не только совершенно не был готов к школе, но и говорил мало и неохотно. «Да просто он такой уродился, – объясняла Света. – Так-то он все понимает». Посоветовавшись с подругами из баптистской общины, активной участницей которой она была, и с соседкой-врачом, бабушка решила внука забрать, хотя он и не вызывал у нее никаких чувств, кроме чуть брезгливой жалости.

Так и оказался Боря в ПГТ. Их улица упиралась в сероватое марево, и он представлял, что там море. Но моря не было, только выжженный солнцем пустырь да чахлые кустарники. Он сам не понимал, нравилось ему в Да-ниловке или нет. Расставание с мамой он ощутил как-то вяло, словно сквозь несколько слоев минваты. У него было своеобразное ощущение себя: только годам к пяти он понял, что находится внутри своего тела и что это не просто его дом, а он сам. Так его воспринимают люди, и когда обращаются к нему, то имеют в виду именно его тело, которое после этого открытия стало своеобразным защитным костюмом. Он пытался осмыслить условность этого договора, что-то вспомнить из еще совсем недавнего времени, когда Боря внутри только после специального мыслительного усилия совпадал с Борей снаружи. Особенно трудно это удавалось, когда он смотрел на марево в конце улицы и представлял там море. Или разглядывал большие фотообои в церкви баптистов: бурная речка с порогами, слева большой склон, справа остроконечные ели, а впереди – огромная синяя гора с заснеженной верхушкой. Ему вообще нравилось ходить с бабушкой в белый кирпичный дом с красным крестом над деревянной дверью с навесом. Бабушка научила его короткой молитве за «выздоровление болезной Светланы», которую он исправно повторял каждый вечер. Сидя на удобном стуле, Боря разглядывал фотообои или, мечтая, осторожно гладил листья многочисленных комнатных растений – такие разные, такие живые. Его мысли уносились так далеко, что он вздрагивал от внезапного вопроса, с трудом совпадая со своим рыхлым, неуклюжим телом.

Деда он помнил смутно, даже не его, а особую интонацию бабушки, когда та обращалась к мужу: ты молодец, ты хорошо держишься, я тебя люблю, – говорила эта интонация. Он это понимал, но не знал причины. Потом уже ему рассказали, что дед от проблем на работе получил инсульт, что бабушка старалась не обидеть его отношением, как к беспомощному инвалиду, но после того, как муж не удержал бензопилу, приняла трудное решение поменяться домами со старшим сыном. Они из большого частного дома переехали в маленькую квартирку, которую купили сыну на свадьбу, а увеличившаяся семья сына – в их красивый дом с большим участком, где всё десятилетиями благоустраивалось и украшалось, «чтобы доживать в раю», как говорила бабушка. Чего им стоило в засушливом климате с сильными ветрами создать этот оазис! Решение далось тяжело: ей всё было чужим, не хватало простора, «райского» вида из окна и привычного круга дел. Но в минуты слабости перед ее глазами вставал любимый муж, который глядит на выпавшую из рук бензопилу, а по его щекам текут слезы. В квартире дед увлекся радиопередачами и аудиокнигами, а также поделками 3D-ручкой, которую ему подарил сын. Второй инсульт застиг всех врасплох. Из больницы хозяин уже не вышел, а у его вдовы навсегда сжались в тонкую полоску губы, опустились вниз их уголки, а по бокам шеи четко обозначились два бугорка, как будто она все время крепко сжимает зубы. Даже голову она стала держать с каким-то упрямым наклоном к правому плечу. Боря оказался как нельзя кстати: подготовка к школе, логопед, врачи занимали ее время, а из мальчика, как специально, выползали все новые диагнозы и поведенческие проблемы. Крепко сжав зубы и так же крепко держа внука за руку, она водила его на занятия, по врачам, возила на рентген спины и стоп в Волгоград. С дочкой она почти не общалась, оставив ей Борину пенсию по потере кормильца. Света несколько раз в год приезжала в родную Даниловку: на день рождения матери и живущего рядом брата, весной на кладбище к двум могилам – мужа и отца. Привозила сыну пару киндер-сюрпризов, или шоколадку, или простенький набор фломастеров, купленный в киоске возле остановки. Рассеянно слушала о новых диагнозах, под взглядом матери торопливо обнимала сына и убегала на остановку, в свою загадочную, неведомую Боре жизнь. Или ходила по бывшим школьным подружкам, давая им очередную порцию информации для пересудов.

Боря не ждал от бабушки любви, привык к ее недовольству, унылым глазам, упрямо сжатым губам, привык к именованию «он мой крест», произносимому так буднично, без всякого пафоса, что всякий этому верил, и он в том числе. У него было три дяди, и с дядей Сашей, живущим в Волгограде, он виделся даже чуть чаще, чем с мамой. Тот привозил ему на день рождения дорогие подарки: хороший телефон, планшет, электронную игру. Всё это бабушка выдавала дозированно, и Боря понимал: это запрет невролога. Старший сын бабушки дядя Коля относился к нему с равнодушной добротой и, кажется, был рад, что его мать теперь снова при деле.

Был еще дядя Володя, папин младший брат. Сначала он не проявлял никаких родственных и просто человеческих чувств к племяннику, но два года назад все изменилось. Бабушка тяжело заболела гриппом и решилась попросить его свозить Борю на МРТ, чтобы не потерять очередь. Они как-то неожиданно разговорились, и дядя Володя с удивлением обнаружил в вечно молчащем племяннике, которого считал дурачком или аутистом, хорошего человека и даже интересного собеседника, если разговорить. Своих детей у него пока не было, и он стал потихоньку приобщать Борю к мужским делам и занятиям. То они вместе ставили новый забор, то собирали яблоки, то ремонтировали скутер, то ходили красить ограду у «бедного Сереги». Галина Семеновна сначала недоверчиво косилась на внука, которого совсем не знала. Но потом как-то привыкла, что ли, или просто так доверяла своему обожаемому младшему сыну, что стала пихать внуку то теплую пышку, то деньги на мороженое, то книжку с полки. А однажды сын с удивлением заметил, что они сидят рядом на диване и разглядывают семейный альбом и племянник с видом то ли взрослого, то ли уже сразу пожилого родственника внимательно слушает ее рассказы, задает вопросы. «Надо же… Пусть общаются», – с улыбкой подумал дядя Володя. Ему самому вся эта история семьи была глубоко безразлична.

Там, под старой яблоней, его и обнаружил дядя Володя. Галина Семеновна лежала в больнице, куда ее неделю назад увезли с высоким давлением.

– А я думаю, что там за кот лазит, а это твоя голова, – с улыбкой сказал он, подходя к племяннику.

– Осторожно, тюльпан! – закричал Боря, но было поздно.

– Да хрен с ним. Пошли лучше сожрем что-нибудь. С утра только чаю попил. Эх, вот не хватает матери! Тут говорил с врачом – что-то в сердце обнаружили, я не запомнил. Говорит, еще обследования нужны. И снижение массы тела. В общем, как-то всё не очень.

– А бабушка ведь уже лежала у них, и ей уколы хорошо помогли. И капельницы. – Боря осторожно перешагнул через сломанный цветок и сквозь сухие метелки сорняков вылез на дорожку.

– Вот и я про то. Если б еще таблетки регулярно пила! А то «понавыписывали кучу, только печень сажать…». Ну ничего, она у меня крепкая. А давление – так у всех давление, правда? – Он отряхнул сухие семена крапивы из чуть вьющихся волос племянника. Эти невнятные заломы на блеклых Бориных волосах не украшали их владельца, а, наоборот, придавали ему сходство с огородным пугалом. «Какой же он стремный. Голова большая, пузико, а ножки тоненькие. Красный, как гном с бодуна. Ревел, видать. Опять дразнили? Эх, Серега, как-то неудачно ты тогда зашел… А пацану всю жизнь маяться».

– Не у всех. У бабы Нади вроде нет давления, только сахар.

– Хрен редьки не слаще, – покачал головой Володя.

Они прошли в дом, где дядя быстро соорудил яичницу, достал из холодильника банку соленых огурцов:

– Кажись, еще что-то плавает. У тебя рука поменьше, вылавливай и вот на тарелку клади. И хлеб кончается! На утро не хватит.

– Баба Галя пышек бы напекла, у нее вкусные.

– Ну, я на такие подвиги не способен. Жениться, что ли, как думаешь?

– Не надо. Баба Галя ругаться будет, – уверенно ответил Боря.

– Это ты самую суть уловил, – засмеялся Володя, накладывая племяннику яичницу.

Перекусив, Володя отправился в свою комнату, кивнув племяннику:

– Я за комп, но тебе нельзя. Там игра такая, не для детей. Быстро всё мелькает слишком. Хочешь, вон телевизор посмотри или книжку почитай. Будешь уходить – калитку прикрой, я сам запру. Ты еще не дотянешься до засова. А, вот конфеты бери. Чай сам сделаешь, если что.

Прихватив пару конфет, дядя отправился к себе. Боря не стал его уговаривать. Включил было телевизор, но яркое солнце вовсю светило в юго-западное окно, а пресловутые занавески, из-за которых у бабушки поднялось давление, так и остались не повешенными. Она два дня, не разгибаясь, убирала в доме перед Пасхой и половину ночи шила новые занавески на окна, а утром еле смогла открыть глаза, не то чтобы встать с постели. Володя выдержал только полчаса тихих стонов своей всегда активной и не любящей болеть мамы, а потом, несмотря на ее протесты, вызвал скорую. Занавески остались лежать на ее любимом кресле. Боря увидел их, когда вошел в бабушкину комнату, потрогал гладкую ткань цвета морской волны, мечтательно улыбнулся. Ему было жаль бабушку, не хватало ее пышек, которые она еще теплыми мазала для него сливочным маслом. Осторожно переложив занавески на небрежно заправленную кровать, мальчик взял фотоальбом и устроился в кресле, поджав ноги. Он неторопливо рассматривал страницу за страницей: голые или запеленутые младенцы, дети в трусиках и панамках на фоне бесконечной степи, смеющаяся молодежь на лавочке возле забора в тени огромной белой акации, красивые, пышущие здоровьем молодые женщины, белозубо улыбающиеся крепкие мужчины с папиросами, круглолицая старушка в платочке рядом с низенькой темной коровкой, какой-то пожилой дядька в кепке возле трактора. Все в альбоме были такие здоровые, энергичные, как Галина Семеновна или как Володя. «Интересно, я-то на кого похож? Вернее, мой папа? Я на него, это понятно. Вон он, на руках у бабы Гали сидит, задумался. Другая порода». Он начал еще раз пересматривать фотографии и обнаружил среди детворы невысокого, худого мальчугана с похожим на папу лицом. Но папой он быть не мог: фотография старая. Интересно, кто это? Может быть, этот ребенок и есть сын Семена, его прадеда? Нет, он узнавал деда Витю на многочисленных снимках – это точно не он. А кто тогда?

Боря осторожно вытащил уголки из диагональных прорезей и на обороте фотографии еле разобрал карандашную подпись: «Слева направо: Аня, Федя, Галя (с котенком), Люда, Таня, Боря, Витя (внизу)». Мальчик даже подпрыгнул на кресле: «Боря! Как я! А почему я о нем ни разу не слышал?» Вертя снимок туда-сюда, он с волнением убедился, что похожего на него мальчугана действительно зовут Боря. Как это он раньше не замечал? Ну да, все внимание ушло на котенка у бабушки на руках и на большую овчарку рядом с Витей. Зато узнал, что котенка звали Мурзик, а собаку Пальма. Боря досадливо поморщился: ну как он мог так зевануть? «Вот бабушку выпишут – уж я ее расспрошу…» Он беспокойно заерзал на кресле, потом не выдержал и со снимком в руках пошел в дядину комнату, откуда раздавались равномерные звуки стрельбы и механического шипения, означающего, что дядя в основном промахивается. Володя отмахнулся от племянника:

– Сейчас-сейчас… вот блин, убили. Чего тебе?

– Я не буду отвлекать. Только скажи: кто это? – Он показал пальцем на крайнего справа пацана в шортах на лямках, но без рубашки.

– А, этот… погоди… Ну да, это же твой тезка. Папин двоюродный брат, сын дяди Саши. Тот старше гораздо был, чем мой дед. А это его сын получается. Видишь, бабушка здесь совсем мелкая, года три, не больше, а этот Боря уже почти подросток. Теперь мне можно продолжить? – иронически спросил он, но, заметив исследовательский блеск в глазах племянника, вздохнул, приобнял его за плечи и подтолкнул к выходу: – Пошли, там у мамы еще альбом был.

Они вернулись в бабушкину комнату, и Володя достал из закрытой секции стенки огромный темно-зеленый альбом:

– Он не лез ни на одну полку. На, изучай. Хочешь, еще конфет возьми. Дело не быстрое… Кстати, ты знаешь, что брат деда Сени что-то записывал на фронте? Ну, типа заметок, я не вникал. И письма… Куча, в общем.

– Где? – чуть не подавился Боря.

– Ну ты прям этот, архивщик. Кстати, папка твой тоже интересовался, было дело. А я откуда знаю? На чердаке где-то. Мама давно еще всё перебрала, дедовы письма вон, в той папке на полке. А остальное в чемодан сложила и убрала. Потом у нее спросишь. Все, мне некогда.

Боря сидел в кресле, держа на коленях тяжелый прохладный альбом. Он даже боялся дышать, и в горле пересохло. Он быстро вскочил, сбегал на кухню хлебнуть воды и вернулся к альбому. «Так, значит, дед Саша. Это он мне как двоюродный прадед получается, а бабе Гале дядя, ага». Он всматривался в лица на потемневших фотографиях, сравнивая их с первым альбомом, вытаскивая снимки и читая карандашные подписи, местами еле заметные, местами четкие. Они были написаны двумя почерками. «Интересно, кто это писал?» И Боря решил не дожидаться, когда бабу Галю выпишут, а сходить ее проведать и заодно всё выяснить.

На последней странице мальчик увидел сложенный вдвое альбомный лист, и его сердце замерло: это было генеалогическое древо Лазаревых, нарисованное тем же почерком, что и четкие карандашные подписи на оборотах фотографий. Теперь он заново пролистывал оба альбома, всматриваясь в лица и пытаясь разобраться в хитросплетениях родственных связей, отделить их от друзей и соседей, например от Феди и Люды. Боря так увлекся, что вздрогнул, когда вошел дядя Володя.

– Ты еще здесь! А тебя дома не ищут? Уже вечер.

– Как вечер? Еще светло же! – Боря посмотрел за окно, выходившее в большой старый сад, где деловито сновали скворцы.

– Седьмой час. Слушай, а хочешь, заночуй у меня. Я бабе Наде твоей позвоню. Правда, с едой не очень. А мы пельмени сварим! Я тут купил несколько пачек, правда, уже наелся ими. И соленые огурцы откроем, еще есть.

– А как же в школу завтра? У нас диктант, нужно повторить правила.

– А ты сбегай, возьми всё, что нужно, и обратно. Покажу тебе одну игру, не очень буйную. Врач разрешил бы. Тебе должна понравиться. Там нужно свою цивилизацию строить. А то ты уткнулся в эти альбомы. Не убегут они никуда. Ну что, я звоню?

Боря быстро закивал и побежал домой. Баба Надя поворчала для виду, но поночевать разрешила, даже передала судок жареной рыбы к ужину и пачку печенья. Боря попросил немного хлеба для завтрака.

– Вот, держи. У Гали абрикосовый джем вкусный. Скажи Володе, чтобы поискал. Как раз и позавтракаете с чаем.

– А можно я после школы к бабе Гале схожу?

– Ну конечно, проведай. Сам-то разберешься? Хотя большой уже. Привет от меня передавай. Надо будет и мне к ней зайти, родня ведь. Эх, Серегина смерть ее здорово подкосила. Не приведи Господь никому хоронить своего ребенка. А какая была – прям горы сворачивала, везде успевала. На четыре семьи заготовки делала в автоклаве. Еще и бройлеров брала по две партии за сезон. А потом сдавать начала, хоть и хорохорилась всё. Сходи, Борь, навести. Хорошо ты придумал.

После ужина и до ночи они играли на компьютере. Володя с удовольствием помогал племяннику разбираться в стратегии построения цивилизации, добычи ресурсов и освоения новых земель. Он заметил, что Боря, несмотря на молчаливость и замкнутость, обладает вполне развитым умом, а еще мирным и чуть робким нравом: из разных вариантов развития в игре он выбирал самые неконфликтные и не-рискованные.

Утром Володя напоил чаем заспанного племянника, быстро повторил с ним правила, заглянул в тетрадь, отметив, что тот пишет в целом грамотно, но почерк ужасный – дерганый, нервный, с кучей исправлений и обводок букв. «Пока почерк не исправишь, пятерок тебе не видать», – напутствовал он Борю. «Да мне их и так не видать», – ответил тот, и Володе не понравилась его грустная покорность. «Эх, заморозили совсем парня. А ведь неглупый. Только никому не нужный… Вот дура эта Светка». Его мысли перенеслись к Маринке – такой мягкой на ощупь, с такой доброй улыбкой. «Вот она из другого теста. Медсестричка моя», – тепло улыбнулся он.

После школы Боря сразу пошел в больницу. Ему было немного не по себе без взрослых, но он решил быть самостоятельнее. «Не съедят же меня там. Тем более что меня знают – лежал ведь в прошлом году. И на вахте баба Таня из церкви сидит, подскажет». После того как он после пары минут нерешительного топтания возле двери осмелился потянуть длинную металлическую ручку, всё действительно оказалось легко. Его узнали, велели надеть маску и передали санитарке, которая довела до палаты.

Бабушку он сначала узнал только по знакомому халату, переброшенному через спинку кровати, – так изменила ее болезнь. Она дремала на высокой подушке, и ее бледное лицо с синюшными губами словно расплывалось книзу – так показалось Боре. Дышала она как-то странно, как будто недавно поднялась на гору и никак не напьется воздуха.

– Бабушка… – негромко позвал Боря, не вполне уверенный, что можно ее будить.

Сначала ничего не изменилось, и он уже было решил тихонько выйти из палаты, как баба Галя пошевелилась, приоткрыла глаза, которые тут же защитила рукой от света, и прошептала:

– Боря… Прикрой занавеску. Спасибо. Садись сюда. Хорошо, что ты пришел.

– Бабушка… Тебе больно, да? – поразившись ее голосу, такому незнакомому, ее болезненно сжатым губам и страдальчески опущенным уголкам слезящихся глаз, быстро спросил мальчик.

Она осторожно погладила его руку, и он весь сжался: было такое ощущение, что до него дотрагиваются не веснушчатой, бледной даже через несмываемый загар рукой с синеватыми ногтями, а мягкой остывшей пышкой. Он испуганно посмотрел на бабушку.

– Спужался меня… Ну, что ж. Болезнь, она никого не красит. Посиди, расскажи, как твои дела.

Боря сначала робко, потом всё увереннее рассказал и про свои школьные обиды, и про то, как он прибежал к ним под яблоню после ссоры с бабой Надей, и про вечер с дядей Володей, альбомы и листок с прямоугольниками имен, соединенными линиями. Она слушала внимательно, иногда то сокрушенно, то осуждающе качая головой, то одобрительно кивая. Пару раз бабушка даже попыталась улыбнуться, но у нее не очень получилось: губы как будто замерзли с опущенными уголками и не хотели слушаться хозяйку.

– А кто подписывал фотографии? – задал Боря интересующий его вопрос.

– Так Сережка, папка твой. Он в техникуме как-то заинтересовался. Им там задание дали, что-то с войной связано. Он и увлекся. Я ему говорила, кто на карточке, а он подписывал. А ты знаешь, что сделай? Те надписи, которые старые, обведи аккуратненько, чтобы лучше видно было. Еще он списывался через компьютер с Таней, это его тетя, Витина сестра. Она ему что-то фотографировала и высылала. Там письма были и еще какие-то записи, я особо не вникала.

– А почему не вникала? – удивленно спросил Боря.

– Да я всё вожусь по хозяйству с утра до вечера. Когда мне? И не особо-то интересно: всё как у всех. Чай, не боярский род, простые работяги. Обычные люди, что носиться-то. Но ты молодец, что заинтересовался. Как папа.

– А кто такой Боря? Это твой племянник, да? Мне дядя Володя сказал. Но он ничего не знает.

– Ну да, тезка твой. Вот не зря Сережа тебя так назвал, еле уговорил Светку. Она-то собиралась Владиславом назвать. Похожи вы. Думаю, что не особо-то ему обрадовались.

– Почему? – удивленно раскрыл глаза Боря.

– Ну, война, жизнь тяжелая, а тут младенец. Я и сама не особо знаю. Там что-то недоговаривали, что ли. Дядя ведь его с фронта привез.

– Он ему не родной? Ну, сирота? – Боря даже подпрыгнул на кровати, и бабушка болезненно сжалась.

– Ну, какой не родной? – тихо, с трудом ответила она. – Папка же твой вылитый Борька. И ты тоже… Кровь наша, Лазаревская, а не со стороны его мамы. Иначе бы не передалось… сходство. – Она устало прикрыла глаза.

Боря понял, что визит пора заканчивать, осторожно обнял ее:

– Ну, я пойду. Ты устала.

– На чердаке поищи. Там чемодан, и еще пакет с Сережиными записями и распечатками всякими. Если тебе интересно, разбирайся. Ну, иди! Внук! – как-то с удивлением и даже гордостью закончила она.

– Баба Галя привет тебе передает, зайти собирается, – вспомнил он.

– Спасибо. Ей тоже передавай. Пусть за здоровьем следит, сахар меряет, к врачу ходит. – Она вдруг окликнула внука у самой двери: – Папке-то от тебя привет передать?

– Конечно! – ответил Боря и вышел в коридор, ярко освещенный солнцем через большие окна. В верхней части стекла сонно гудела муха.

«Что она сказала про папку? Он же умер давно. Что она имела в виду? – думал он, осознав ее последний вопрос. – Непонятно».

С разрешения бабушки Боря решил пожить у дяди Володи, чтобы тому не было скучно. Дядя сам это предложил: «Маринка моя как узнала, что мать в больнице, так решила ко мне даже не заходить, стесняется. Я ей толкую, что не съем же ее, а она – что люди подумают. А когда ты здесь, может, и решится забежать. Я ей рассказал, что едим только яичницу и пельмени, так она обещала нам борща наварить большую кастрюлю». Боря важно кивнул, соглашаясь пожить у дяди, раз такое дело.

После школы он разогревал в миске борщ, обедал и устраивался в бабушкиной комнате за небольшим письменным столом с желтой лакированной поверхностью. Стопку книжек и журналов по вязанию, садоводству и кулинарии он осторожно перенес на подоконник. Наскоро сделав самые необходимые уроки, Боря клал перед собой альбом. Обновление карандашных подписей потребовало много времени, потому что каждую фотографию нужно было аккуратно вытащить из жестких прорезей, стараясь не сделать заломы на уголках и ничего не порвать, особенно фигурно вырезанные края. Некоторые надписи читались совсем плохо, и Боря выходил с фотографиями на улицу в поисках самого яркого света. После этого он, высунув от усердия кончик языка, старательно обводил почерк незнакомого человека и представлял себе их автора – то молодую бабу Галю с пышными черными косами, уложенными вокруг головы, то прадеда Семена, невысокого крепкого мужчину в серой фуражке и с неизменной папиросой, а то и загадочного Александра. Он в представлении мальчика был высоким, красивым военным в гимнастерке, с кожаной кобурой для маузера, с большими серыми глазами и волнистой шапкой волос, выбивающихся из форменной фуражки.