Kitobni o'qish: «Папа, куклу звали Джульеттой»

Мечты сбываются. У каждого по-своему. Однако никто никогда не остаётся полностью обделённым. Также наверно никто не бывает на все сто довольным их исполнению.

– Ты правда так думаешь? – спросил мужской голос, и я вздрогнула.

Я ведь не произносила ни единого слова вслух. Просто думала. Неужели он умеет читать мысли?

– А разве это неправильно? – спрашиваю я.

Эд молчит, наверняка размышляет.

Когда мы познакомились, он попросил называть его Эдуардом, или как угодно, только не Эдиком, потому что, как тонкий ценитель поэзии, он давно знает, с чем это рифмуется. Называть его Эд проще, чем Эдуард, да и по ситуации вполне уместно.

– О чём ты мечтаешь? – спрашиваю его.

– Зачем мечтать? У меня всё есть, – отвечает он.

– Я тоже хочу, чтобы у меня всё было, – говорю я.

– Полно вас таких, – смеётся он.

– Посоветуй что-нибудь, ты умный, – прошу я.

– Никакой я не умный, – возражает он. – Это только так кажется. А советы всем только дурачки всякие раздают.

И дальше он охотно рассказывает свежий анекдот. Вот и поговорили.

Мы познакомились недавно, а кажется, будто сто лет знакомы. Просто всю жизнь мы каким-то удивительным образом сосуществовали бок-о-бок. С детства я жила по соседству с его рестораном, своего рода бандитским гнездом и каким-то особенным образом, своим шестым чувством распознавала всегда его присутствие, его энергию. Впоследствии, когда он продал ресторан и гнездо опустело, этой силы больше не ощущалось. Но пока он был прямо-таки местный дон.

– Ты похожа на своего отца, – говорит он и я обижаюсь.

Но разумеется – не подаю виду. Многие люди до этого всегда мне говорили, как это некрасиво – плохо отзываться о родителях, и что в таком случае только меня и осудят. Поэтому я молчу. Жду, что он скажет дальше. Хотя Эд чрезвычайно наблюдательный, увидел, как изменилось у меня настроение и замолчал, видимо догадался – что-то тут не так.

– Я имею ввиду, ты внешне похожа, – поправляет себя он.

Однако я любопытная, мне хочется узнать всю эту таинственную историю – что скрывал всегда от нас мой отец и какой он на самом деле.

– У вас были общие дела? – спрашиваю я.

– Да, – отвечает Эд и теперь начинает цедить слова, я уже знаю эту его манеру и понимаю, что эта тема ему возможно неприятна и говорить он не хочет совсем. Но я хочу!

– Чем вы занимались вместе? – спрашиваю настойчиво.

– Металлом, – отвечает Эд и, вздохнув, отворачивается к телевизору.

– Вот не знала, это же очень выгодно! – восклицаю я.

Предполагаю, что скорее всего это было когда-то давно, в годы моей юности. Эд старше меня на десять лет – в те годы он как раз только начинал входить в коммерческий поток. Но мы тогда всё время сидели без денег, можно даже сказать – часто нечего было есть. А папа оказывается хорошо зарабатывал, но не хотел помогать нам.

– Вы были на равных? – спрашиваю осторожно я.

Эд долго хмурится, а потом сквозь зубы говорит.

– Нет, твой папа был шестёркой.

У меня начинает кружиться голова – прямо какое-то наваждение. Будто я взгромоздилась на карусель, хочу слезть с неё, но она не останавливается. Тогда на этой карусели, как на машине времени, я переношусь в прошлое. Ещё как будто выбираю, куда лучше заглянуть – совсем в детство или куда-нибудь в подростковые годы…

Глава 1

Всегда папа жил с нами под одной крыше, но никогда я не ощущала от него никакого особенного душевного тепла. В детстве он привозил мне ириски, когда ездил в командировки. И ещё приносил из леса грибы – вообще был таким заядлым грибником. Он и меня научил разбираться в грибах. А может это я сама научилась, рассматривая всегда грибы в его корзине.

– Папа, какой это гриб? – вдруг закричал пронзительный детский голосок.

И я даже не пойму, мальчик кричит или девочка. Но однозначно – голос это не мой. Кто же ещё так уверенно называет моего отца папой? Ведь я знаю наверняка, что я у него единственная дочь. И вот он отвечает этому ребёнку. Голос своего папы я узнаю с трудом – так мягко и ласково со мной он вообще никогда не разговаривал. А тут говорит:

– Это рыжик…

Я жду, что он скажет ещё дальше. Голос обрывается, но мне кажется, вот-вот он позовёт ребёнка по имени, или добавит что-нибудь ребяческое, типа моя крошка, моя дочка или подобное. Однако он не говорит больше ничего. Я озираюсь по сторонам, ищу его где-нибудь поблизости. И тут вдруг взглядом встречаюсь с его любовницей.

Хотя эта особа только по слухам его любовница, потому как разве могут быть такие вот отношения, когда мужчине уже 70 лет. А моему папе уже именно столько, так что возможно они просто дружат, хотя эту просто подругу он называет самым близким другом и главным человеком на свете. Лариса, так её зовут, моя ровесница…

Давным-давно она выучилась на актрису, но судьба актёрская не сложилась. Теперь она преподаёт детям в доме культуры, а мой папа работает там монтажником сцены. И всячески Ларисе помогает. Участвует вот даже в её сценках. Хотя как-то на своей машине времени я не слишком далеко переместилась. Прикрываю глаза и вспоминаю дальше.

…Вот мы идём по лесу.

Я – совсем маленькая девочка. Папа срезает грибы один за другим, а я не нахожу ничего.

– Поосторожней с ножом, – кричит моя мама моему папе. – Убирай нож в карман, видишь, ребёнок возле тебя бегает, заиграется, нарвётся…

Он делает вид, что заботливо убирает свой складной нож. Но срезав следующий гриб, опять ходит с вытянутой рукой, будто даже угрожающе всё время направляя его в мою сторону. Тогда мама моя предостерегающе кричит мне. Но я, как и все дети, ничего не боюсь. Радостная, бегаю за папой и наблюдаю, как он находит грибы. В то же время какой-то крошечной частью своего детского сознания понимаю – папе на меня наплевать. И на мою маму тоже наплевать.

Вроде он живёт с нами, но у него какая-то совсем другая, обособленная от нас жизнь. И наш быт, как и моё будущее, его совсем никак не заботят, и всегда, что бы мы его ни попросили сделать для нас, он этого не делает – отказывается, надменно повторяя, что на его век хватит. А я ещё не знаю, сколько это – век. И думаю, что наверняка столько же, сколько живёт, к примеру, Кощей Бессмертный. В общем – долго.

– Смотрите, я тоже гриб нашла! – кричу я своим родителям и склоняюсь над находкой с намерением сорвать.

– Это поганка, – говорит мама. – Не трогай ручками.

– Но он такой красивый, – огорчаюсь я.

– От этого гриба на стенку полезешь, – всё так же надменно бросает папа и проходит мимо.

Тогда я задумываюсь, пытаясь представить, как это – лезть на стенку. Воображение работает хорошо, поэтому картина получается смешная, и я не тороплюсь оставить заветный гриб.

– Пойдём, – уводит меня мама. – Чувствуешь, как пахнут берёзы?

Но я не понимаю, о чём она говорит. Я очень люблю берёзовый сок, но он не пахнет…

Как раз в ту весну после долгого скандала мама заставила папу уделить мне немного времени, и мы пошли в лес. Я сорвала пожелтевшую с прошлой осени соломинку, а папа сделал в берёзовой коре отверстие. Минуту за минутой я терпеливо ждала, когда на кончике соломинки появится маленькая капелька, и сразу слизывала её. Больше с того времени папа не смотрел даже в мою сторону, а если иногда поглядывал, то в основном недовольно – я либо мешала ему отдыхать после работы, либо мешала, когда он в одиночестве располагался на кухне, потому что всегда любил есть один.

…Грибы в тот год пошли как-то особенно рано, и я ждала, когда из леса он принесёт ещё землянику. Он в самом часто ходил в лес, приносил много ягод, а нам не давал…

– А какая на вкус морошка? – слышу я откуда-то неожиданный вопрос.

Вздрагиваю и возвращаюсь из этого странного путешествия во времени.

– Вкусная, – отвечаю машинально, потому что это в самом деле так.

Понимаю, что спрашивает меня об этом уже Лариса.

– Тебе папа приносил? – продолжает она выспрашивать, видимо моего ответа ей мало.

– Приносил, – киваю я.

– И мне обещал принести, – признаётся она. – Сладкая ягода, да?

– Не очень.

– Кислая что ли?

– И не кислая.

– Тогда какая?

– Просто вкусная…

По-другому я не могу описать её бархатистый глубокий приятный вкус, похожий может быть на терпкость переспелой смородины, утратившей после ранних заморозок свою кислинку.

– В середине лета созревает, да? – уточняет ещё Лариса и добавляет, но будто уже себе самой. – Прямо к моему дню рождения принесёт. И грибов белых тоже обещал принести.

Потрясённая этим откровением, я мечусь, терзая свою мысленную машину времени, и теряюсь, не зная, куда лучше теперь переместиться – то ли в прошлое, то ли в будущее. Смутно догадываюсь, почему прямо с самого моего детства папа не приносил нам ни грибов, ни ягод. Ведь он был заядлым грибником, весь пропахший лесом, и ягоды любил собирать. Но… Оп! Вот и остановка.

Моя машина времени рванула как-то чересчур резко, так что я даже не могу понять, где вообще теперь нахожусь. Но меня там точно нет. И вообще все люди незнакомые, да и улицы тоже, а дом и вовсе чужой. Бегает совсем крошечный мальчуган, а женщина рядом с ним, видимо его мать, сильно пьяная.

– Привет, – говорю я этому мальчугану.

Он пугается, удивлённо таращится на меня. Видимо в самом деле я выгляжу, как прибывшая из другого измерения.

– Мне кажется, я тебя где-то видела, – говорю я малышу.

– Я твой папа, – говорит он и смеётся.

Тогда я вздрагиваю, потому что узнаю в точности этот смех. Но как такое возможно и каким образом в сознании своём я переместилась в те далёкие времена, когда меня ещё не было?..

Хватаю его за руку, но он вырывается, убегает. Я бегу за ним.

Коридор длинный, тёмный и как будто бы даже грязный. Я спотыкаюсь обо что-то и это что-то с грохотом катится впереди меня. Догадываюсь – это большая железная банка видимо из-под солёных огурцов. Боязливо пытаюсь её поднять, нащупываю ручку из проволоки.

– Давай я поставлю её у туалета, – деловито говорит мальчик и дальше идёт на кухню.

– Не надо меня угощать, – из вежливости шепчу я.

– У меня есть только бутерброды с маргарином, будешь? – спрашивает он.

И тут мы оказываемся в кухне.

Я теряюсь, потому что она огромная и там много разных людей, которых я, разумеется, не знаю. Тогда я догадываюсь – это посторонние друг для друга люди, то есть квартира с подселением. Мальчик садится на свободное место за столом и тут же перестаёт меня замечать, точно так же, как мой папа не замечал меня никогда в детстве. На других людей он также не обращает внимания – просто мажет подтаявший, лежавший на столе маргарин на зачерствевший кусок хлеба и ест. Пытаюсь спросить его о чём-то ещё, но он не реагирует… Вспоминаю его любимую поговорку: «когда я ем, я глух и ем».

– Не ем, а нем, – поправляет его всегда моя мама.

Но он молча всегда продолжает есть и на всё ему наплевать.

Дождалась теперь, когда он доел свой маргариновый бутерброд, но и после этого он больше со мной не разговаривает. Вообще не видит меня! А говорит будто бы сам с собой. Однако мне интересно, и я продолжаю наблюдать. Вокруг него много разных людей – вот их он как раз видит, посматривает так искоса, будто даже с опаской, наблюдает, что они едят и как будто прислушивается. Новый бутерброд не делает, однако сидит и не уходит. Теперь я рассматриваю кухню…

Замечаю здесь крайнюю нищету: крашенные когда-то неприятной жёлтой краской стены с проплешинами тут и там, потолок с большими тёмными пятнами, видимо появившимися когда-то от потопления, случившегося этажом выше. Люстры нет, вместо неё простая лампочка. Замечаю посуду, которой пользуются люди – вся она грубая и очень простая, какая была раньше в общественных столовых, а пол грязный, сильно затоптанный – понятно, что не мыли его здесь давным-давно.

Какой-то обросший мужчина со сковородой, из которой идёт пар, но пахнет не вкусно, направляется к своему столу и мимоходом, я даже не понимаю, то ли нарочно, то ли случайно, задевает сидящего мальчугана по голой спине. Тот орёт и вскакивает. Люди оглядываются, но никто его не жалеет, не подходит утешать, наоборот даже, быстро отворачиваются и продолжают заниматься своими делами.

Мальчик убегает. Тотчас на его место садится какой-то нагловатый подросток и вместе с жестоким или неловким мужчиной они начинают вилками торопливо есть прямо со сковороды.

Я бегу за мальчиком по коридору, боясь, что он ускользнёт от меня. Ещё боюсь, что снова запнусь о то же самое ведро, сделанное из жестяной банки. Но его уже нет – какая-то женщина выходит из туалета прямо перед моим носом и протягивает мне это самое ведро.

– На, воды нальёшь в ванной, у нас бочок не работает, – говорит она и я пячусь, совсем ничего не понимаю, потом сразу спохватываюсь, говорю:

– Мне не надо, – и дальше как под гипнозом смотрю на эту женщину.

Она стряхивает воду с зонтика.

– А зонтик вам зачем нужен был в туалете? – спрашиваю я с недоумением.

– Так я же говорю, бочок не работает, бежит, не мокнуть же, – ворчливо тараторит она.

– Почему не починит никто? – робко спрашиваю я.

– У нас тут жильцов – шестнадцать человек, никто себя крайним не считает. – Усмехается она и отворачивается.

Однако я отвлеклась этим разговором и мальчуган, за которым я бежала, уже скрылся от меня в комнате. Но дверь не заперта и я подсматриваю. Он плачет, но пьяная мать тоже не утешает его.

– Что там про нас говорят люди? – нараспев спрашивает она.

– Про нас – ничего, – размазывая сопли по лицу, сообщает ребёнок. – Говорят про новых жильцов не очень хорошие вещи.

Дальше он что-то сумбурно рассказывает. Мать как будто бы не особо вслушивается, но ухмыляется.

– А новые жильцы что собой представляют? – спрашивает в итоге.

– У них, – зачарованно говорит мальчуган, сразу перестав реветь. – Во-о-о-от такой мешок конфет, я даже рассмотрел название – «Красная шапочка».

Какое-то время он ещё держит ручонки растопыренными, изображая видимо размеры наполненного конфетами мешка.

– Это хорошие конфеты, вкусные, – задумчиво произносит женщина, будто бы заметно трезвея. – Пробовала такие… Давно только это было.

– Шоколадные?

– Ага, и там вафля внутри.

– Ва-фля? А что это такое?

– Не могу объяснить… Ты лучше попроси у них пару конфет.

– С чего это они мне дадут, – грустно рассуждает мальчуган.

Теперь он даже походит на маленького, но уже взрослого мужчину, который говорит всё это со знанием дела.

– Надо сделать так, чтобы дали, – совсем здраво говорит уже вполне протрезвевшая женщина.

– Как? – не понимает ребёнок.

– Ты скажи, что у тебя есть для них очень интересная информация, и расскажи всё, что сможешь о них услышать.

Мальчик слушает совсем притихший, глазки его блестят – видимо идея эта ему нравится. Он даже посматривает уже на дверь, желая прямо тотчас побежать к обладателям заветных конфет. Но медлит, будто бы хочет что-то спросить ещё.

– Что? – кивает ему мать.

– А если… Если людям вот так рассказывать друг о друге, за это всегда угощают конфетами? – спрашивает он путано и смущается от своего вопроса.

Женщина смеётся и теперь хмель её как будто возвращается.

– Всегда, – кивает она. – Да не тяни, иначе они всё съедят и тебе ничего не достанется.

Несмотря на то, что идея показалась мальчику поначалу блестящей, я замечаю, как он робеет, но всё же на всякий случай отхожу от двери немного в сторону. Теперь мать с сыном мне совсем не видно, однако я по-прежнему слышу, о чём они говорят. В то же время какая-то лавина гнева захлёстывает меня – я недоумеваю, как предательству можно учить несмышлёного малыша. Чувствую, как от этого гнева невидимая лавина будто сбивает меня с ног и вот-вот на машине времени я рискую вернуться в наши дни. Но я не хочу возвращаться вот так, не дослушав и не досмотрев. Хочу всё-таки понаблюдать, увидеть продолжение…

– Завтра пойду в лес за грибами, – раздаётся из комнаты голос женщины.

Я уже не знаю, что она делает при этом, как будто бы открывает шкаф, хотя навряд ли она может доставать оттуда корзину – я вообще очень сомневаюсь, что во всей этой квартире есть какие-то более-менее приличные вещи.

– Не пей тогда больше, – говорит ей сын уже совсем по-взрослому.

Женщина смеётся некрасивым пьяным смехом, а я думаю, что вообще очень даже некрасиво без стеснений напиваться на глазах у ребёнка. Мои родители в годы моего детства даже в редкие праздники никогда не позволяли себе такого. Хотя впрочем они вообще люди непьющие – ни мама, ни папа. Я усмехаюсь тому, как странным образом всё переплетается в моём воображении.

Папа… Неужели вот этот мальчуган откуда-то из другого измерения, из прошлого, правда мой родитель в далёком детстве? Возможно ли правда увидеть такое? Прямо какая-то мистика… Или мне кто-то об этом рассказывал? Останавливаюсь на этой версии. В комнате тем временем продолжается разговор.

– Возьми меня за грибами, – просится ребёнок.

– Нет, – строгим голосом отвечает ему мать.

– Ну, возьми, я не заблужусь, я не буду убегать далеко, – хнычет он.

– Даже если ты не убежишь, тебя может похитить леший, – явно сдерживая смех, говорит пьяница.

– Знаю, ты уже предупреждала, – вздохнув, сетует ребёнок. – кикимора тоже может подкараулить.

– Нет, кикимора живёт на болоте, я туда мы пойдём вместе в конце июля – за морошкой, – сообщает женщина.

– Вместе? – оживляется пацан, и тотчас задумчиво добавляет. – Но разве кикимора не подруга лешего? Почему они живут не вместе? Им было бы хорошо…

– У лешего нет подруг, – говорит женщина.

А я думаю, что несмотря ни на что, в этой семье, как и в тысячах других семей во всём мире, верят в сказки. И также, как большинство родителей пугают своих детей всякими бабайками, как и меня пугали ими в детстве, здесь – лешими да кикиморами.

Дальше в комнате случилась какая-то странная, непонятная мне пауза, а после мальчуган спрашивает робко, так, будто уже заводил разговор об этом и будто за этот вопрос его уже не раз ругали.

– Поэтому леший и похищает людей, чтобы у него были друзья?

Пьяная женщина ничего не отвечает своему сыну. Тогда он продолжает.

– Поэтому он и похитил моего папу?

Голос ребёнка становится на миг таким дрожащим и тонким, что кажется – он снова заплачет, но уже не от физической боли, а от той, которая накопилась в его душе.

– Ну-ка, марш на кухню, – кричит на него мать. – А то без тебя съедят всю «Красную шапочку»…

– Я давно догадался, ты ходишь в лес, чтобы найти моего отца, – ей в тон кричит малыш. – Ты просто плохо ищешь, а вот я бы его уже давно нашёл.

Раздаётся громкий хлопок, как от затрещины.

– Марш на кухню, – повторяет уже совсем грозно пьяный женский голос.

Тотчас я шарахаюсь в сторону, освобождая дорогу. Однако какой-то громкий звук теперь звенит в моих ушах. Не могу понять, откуда он. Может быть звонят в дверь? Но никто из шестнадцати жильцов этой квартиры не спешит открывать. Зажимаю уши ладонями, но звук не прекращается. Предполагаю тогда, что он раздаётся в моей голове. Закрываю глаза, пытаясь прогнать наваждение. А когда открываю, как от испуга вскрикиваю. Растерянно озираюсь по сторонам, хотя на самом деле не обнаруживаю ничего удивительного.

Вокруг знакомая обстановка. Точнее – я вообще у себя дома.

Соображаю наконец, что звонит телефон – вскакиваю, хватаю трубку. У нас остался вот такой старенький телефонный аппарат. Просто родители мои тоже старенькие, поэтому никак не хотят его выкидывать.

– Алло, – кричу я в трубку, предполагая, что возможно уже опоздала.

Телефон в самом деле звенел слишком долго и на том конце наверняка отчаялись ждать. Однако предположение моё оказывается ошибочным.

– Здравствуйте, – слышу я незнакомый мужской голос.

Тоже здороваюсь и спешу сообщить, что родителей в этот момент нет дома, потому что ведь это явно звонят им – мои друзья не знают этот номер. Однако незнакомец торопится меня заверить, что хочет поговорить именно со мной. Называет даже меня по имени и уточняет, дочь ли я того человека, о котором он хочет поговорить. Отвечаю утвердительно, растерянно слушаю.

Начинает он как-то сумбурно издалека. Про то, как скверно мой папа относится к моей маме и ко мне, своей единственной дочери. Что же, я понимаю – конфликт отцов и детей вечный, и в наши дни он другой, не такой, как во времена Тургенева…

Говорю об этом незнакомцу, но тот не унимается. Торопливо пересказывает все гадости, которые в мой адрес говорит мой родной отец. Впрочем, обо всём этом я слегка догадывалась, хотя теперь весьма шокирована. Для убедительности он перемежает свой рассказ уже достоверными подробностями из нашего быта – такими, которые я знаю, и которые рассказать за пределами семьи мог только свой человек. Ещё говорит о путешествиях, разумеется, совместных – была, к сожалению, такая страница в нашей семейной летописи. Точнее, летопись эту ведёт сама жизнь, а семьи у меня всё-таки нет. Только мама. И папа – в соседней комнате. Просто он всегда грезил дальними странствиями, выписывал даже журнал «Вокруг света», вот я и подумала, наивная, что если осуществлю его мечту и покажу хотя бы чуточку мира, мы подружимся. Показала. Не подружились. В сердце его только разгорелось ещё больше тщеславия. И усилилась ненависть.

Хотя скорее всего он родился и умудрялся как-то жить без сердца. Бывают ведь такие люди – бессердечные, у которых вместо сердца какой-нибудь другой орган, например, желчный пузырь… Так думала я с детства. А в зрелые годы только укрепилась в подобном мнении.

– Послушайте, а зачем вы мне всё это рассказываете? – спрашиваю я у звонившего, не выдерживая всю ту грязь, которую вылил он на меня.

Ведь в конце концов не мог же незнакомец делать подобный шаг просто так – в любом поступке человека всегда присутствует хотя бы доля смысла и своя корысть.

– Деньги он у меня украл, когда на стоянке работал, – резко заявил звонивший. – В полицию я не пойду, а вот вам рассказываю, знайте об этом.

– Почему же не пойдёте? – встрепенувшись, недоумеваю я. – Идите!

Но человек, не прощаясь, бросает трубку.

Рассказываю обо всём маме, папа слушает тоже. Он вообще всегда всё слушает, привычка у него такая. Хотя делает вид, что до всего ему нет никакого дела. У мамы куча вопросов. Он злится оттого, что так настойчиво вторгаются в его жизнь. Просто уже давным-давно в нашей квартире у него именно – своя жизнь, а мы – просто подселение.

– Это звонил хозяин стоянки, – нехотя говорит он. – Никаких денег я у него не крал.

– Зачем же ему врать? – боязливо спрашивает мама.

– К жене своей ревнует, ха-ха…

Мама пятится.

Она у меня такая вот боязливая – всю жизнь боялась его гнева и его ненависти. Он смотрит на нас взглядом лютого зверя и уходит в свою комнату. Потому что это именно и есть – его комната, а у нас – коммуналка. Но так было не всегда, а сложилось как-то само собой с течением времени, хотя все годы мама старалась, чтобы семья у нас была благополучной. Однако не вышло, всё разрушилось, будто случилось вторжение злых сил, или они просто-напросто жили с нами под одной крышей. Мы отдалялись постепенно, разделялись, обосабливались… В итоге в нашей трёхкомнатной квартире каждому стала принадлежать отдельная комната. И у каждого в комнате за дверью висело своё полотенце, хранилась зубная щётка и паста, мыло, шампунь, а также кастрюли и продукты.

Заглядываю в его комнату и рассматриваю всё это задумчиво, потому что никогда здесь не была и не видела, как на самом деле аккуратно он всё там расположил. Смотрю на фотографию его матери в рамочке и мне почему-то неприятно видеть это лицо – мне кажется, что на этом слегка мутноватом снимке, сделанном небрежно и скорее всего каким-то неловким любителем, женщина эта тоже пьяная. Однако рамочка дорогая и модная. Видимо папа мой купил её совсем недавно. Мама моя идёт за ним в его комнату и ждёт разъяснений. Я стою рядом с ней. Но он молчит, даёт понять, что его жизнь – не наше дело. Тогда мы выходим.

– Он мне всегда бы чужим человеком, – говорит она, как будто пытаясь объяснить мне что-то.

Я это хорошо понимаю. Но ещё понимаю, что мне он не чужой – родная кровь. На стоянке однако он больше не работает, нашёл новое место – в самом деле для души.