Kitobni o'qish: «Красивая женщина умирает дважды»

Shrift:

* * *

Пики елей щетинились, подступали к самому берегу. Монахово озеро раскинулось почти в чаще, дороги к нему нет – только еле видная тропинка пробирается сквозь крапиву. Песчаный пляж узкий, вода ледяная. Но когда настроение поганое, не придумаешь лучше места, чтобы успокоить нервы.

Нинка, пока шла, вся бурлила от злости. А увидела безмятежную гладь воды – и сразу отпускать начало.

Да еще и народу совсем никого: день будний, обычным людям отдыхать некогда. А у нее законные основания – отпуск декретный.

Нина скинула платье. Потянулась сладко. Неторопливо светлые волосы в косу собрала. Пощекотала себе соски. Отставила ногу. Долго разглядывала то ли прыщ, то ли пятнышко на бедре. Потом устроилась на песочке, лицо солнцу подставила.

Хорошо, когда весь пляж тебе принадлежит!

И вдруг – как сглазила – из леса выходит мужик. Как только подкрался – ни одна веточка не хрустнула, и птицы не встревожились. Нинка смутилась, перепугалась. Схватила платье, в рукава не попадает. Дядька – немолодой уже, волосы седые – на нее вылупился. Одет как грибник, но корзинки в руках нету. Да и какие сейчас грибы – только сыроежки редкие.

Нинка прикрылась платьем, выкрикнула грозно:

– Пошел отсюда вон!

А он, наоборот, – к ней все ближе. Подходит, улыбается нехорошо. И вдруг со всей силы по щеке ударил.

Охнула, отлетела на песок.

А у мужика в руке нож. Будто сам собой появился. Размахнулся, полоснул по горлу. Не сильно, но фонтанчик маленький брызнул. Собрала последние силы, закричала отчаянно.

Надеялась: услышат, придут на помощь.

Страшный дядька тоже отстранился, вскочил.

Нинка встать не могла, голова кружилась. Но ползла почти в бессознательном состоянии прочь с пляжа. Крика уже не выходило – только шепот. «Помоги! Помоги!»

Ее накрыла тишина, даже птицы умолкли.

«Неужели ушел?!» – металось отчаянное в голове.

Доползла до камышей, попробовала встать.

И тут ее настиг новый удар.

* * *

Гаврила давно думал, как наладить эффективный и безопасный сбыт. Это в их деле самое сложное.

Крупные магазины действовали через даркнет. Кастинги проводили, поступивших быстренько обучали, как сделать грамотный прикоп и куда лучше магниты цеплять. Прошедших отбор активно мотивировали, чтобы крутились максимально. За изобретательность – денежные премии. Если больше двух тысяч кладов в месяц, вообще машину обещали.

Но Гаврила считал: когда большой охват, риск возрастает многократно. И норма в семьдесят «точек» в день теоретически выполнима, но на качестве работы скажется отрицательно. Каждый раз ведь надо и смекалку проявить, и оглядеться, и внешним видом своим подозрений не вызывать.

Лично он через Интернет исполнителей вообще не искал. Агентов безопасней набирать лично. В глаза посмотреть, прокачать сразу на жадность, глупость. Паспорта «пробить». И лишь потом выпускать на дело.

Идеальным кладменом в их деле считаются подростки, однако Гаврила с малолетками дела вести не любил. Ненадежный народ, безответственный. Выпить любят «для храбрости», а на пьяную голову подставиться легче легкого. Он предпочитал: пусть меньше, да лучше. И чтоб исполнитель совсем никаких подозрений не вызывал. Поэтому сеть свою сплел из сотрудников совсем нетипичных. И очень своим ноу-хау гордился.

Единственная сложность – вечные перепады настроения и капризы. Но к этому он привык. Что поделаешь: специфика особенного женского коллектива.

* * *

Надюшка редко Диму о чем-то просила.

Но если чего захотела – попробуй не исполни.

Зима в этом году выдалась тусклая, мрачная. Вместо снега – ледяной дождь, солнца нет. Вот Митрофанова и начала еще в ноябре мечтать про «настоящее новогоднее чудо».

То бишь на балет «Щелкунчик» сходить. Нет бы в демократичные «Стасик» или в Кремлевский дворец – именно в Главный театр. Еще и в праздничный вечер тридцать первого декабря.

Официальные дни продаж Дима прощелкал. Да и не настолько был готов исполнять капризы любимой, чтоб почти сутки в очереди толкаться, на переклички приходить. Вариант через спекулянтов – с переплатой в тысячу процентов – тоже сразу отмел. Многочисленные нужные знакомые охотно предлагали «Ленком», Театр наций и даже «Спартака» в Большом, но в ответ на просьбу о новогоднем «Щелкунчике» только разводили руками. А Митрофанова (капризная она стала в последнее время) грустно зудела; вот опять праздничная ночь будет такая, как в прошлом году и позапрошлом. Она даже новый вариант оливье не станет придумывать – приготовит самый простецкий, с вареной курицей.

Диме очень хотелось, чтобы в глазах у подруги зажглись счастливые искры, поэтому охотиться продолжал. Сайт Главного театра теперь всегда открытым держал – в фоновом режиме. Несколько раз в час заглядывал – и иногда шальные лишние билеты там показывались. Но мигом улетали – даже в корзину положить не успевал.

Сегодня сидел в редакции, в своем кабинетике. Кропал очередной шедевр, как добрые люди лося спасали – бестолковый вышел на тонкий лед водохранилища и провалился под воду. Текст шел трудно, со скрипом (надоела уже до смерти беззубая журналистика). То и дело отвлекался, открывал театральный сайт – не зажжется ли вместо унылого «билетов нет» заветная синяя плашечка с надписью «Выбрать места»?

В пять вечера удалось выловить два кресла на третьем ярусе. Но едва схватил паспорт вбивать данные (билеты строго именные) – в корзине уже пусто. Спекулянты перехватили.

Ладно. Сам виноват. Надо было предусмотреть.

Выписал номер своего и Надькиного документа на отдельный листок, положил рядом с компьютером. Продолжил живописать, как сохатого и едой приманивали, и ремнями тянули. Параллельно думал над заголовком (в голове пока что вертелась абсолютно идиотская фраза: «Милый лось, топиться брось»). Даже воевать с сайтом Главного театра и то казалось интереснее.

В шесть вечера экран снова радостно подмигнул: билеты в продаже! Яростно кликнул на «купить» – и вдруг из коридора вопль:

– Дмитрий!

Голос отчаянный, женский. Топот ног, возня. Мужской неразборчивый бубнеж.

В любой иной ситуации мигом бы выскочил посмотреть, в чем дело. Но сейчас не шелохнулся. Вбил данные паспортов, нажал «оплатить». Ура – открылась платежная страница. Значит, билеты по-прежнему в корзине. Руки подрагивали – это надо настолько разволноваться из-за театра!

Ввел данные карты, выдохнул – заказ оплачен. Партер, седьмой ряд, середина. А в коридоре по-прежнему суета. Женский голос молит, мужик в ответ отвечает агрессивно. Прежде чем выглянуть, Дима убедился: билеты реально у него, пришли на электронную почту.

Лишь тогда он открыл дверь. Батюшки! Охранник (бестолковый бугай, что вход в редакцию охраняет) по коридору женщину волочет. Та упирается, пытается пнуть, укусить. Зрителей никого – в предпраздничный день сотрудники на работе не задерживаются.

Женщина углядела его, узнала, воспрянула:

– Дмитрий! Спасите меня!

– В чем дело? – кинулся он к охраннику.

– Да охренела совсем! – пропыхтел тот. – К тебе рвалась, я не пустил. Так она под турникетом пролезла. Сейчас ее в полицию сдам!

– Чего мне-то не позвонил? – нахмурился Дима.

– Так набирал сто раз! И я, и она!

Только сейчас Полуянов вспомнил: сам и выдернул служебный аппарат из розетки, чтоб не мешали работать над текстом. А главное, охотиться на билеты.

– Отпусти ее, – велел охраннику.

Некрасиво получилось. Женщина в возрасте, на вид не сумасшедшая. И глаза заплаканы.

– Приношу свои извинения, – произнес он виновато. На ретивого служителя цыкнул: – Сгинь!

– Мне ее паспортные данные нужны!

– Скажу тебе потом.

Провел посетительницу в кабинет. Быстренько закрыл сайт театра (билетами там уже и не пахло). Предложил:

– Чаю? Кофе?

– Ничего мне не надо, – всхлипнула женщина и сложила руки в умоляющем жесте, – я за шестьсот километров к вам приехала. Горе у меня. Помочь некому. Вы – последняя надежда.

* * *

Соседи ее сына с детства прикладывали: шизанутый. Вел себя мальчик, и правда, не как другие дети. Обычные-то озоровали, яблоки тырили по соседским дворам. А Паша лет с пяти всюду таскался с фотоаппаратом. Тогда у них еще старенькая «мыльница» была, и к любым праздникам сынок просил лишь одно: купить ему побольше фотопленки. Поначалу в кадр попадало стандартное: закаты, интерьеры, коты, собаки. Случайные прохожие, детишки из их поселка. Она сама. Но щелкать все подряд очень скоро перестал. Тратил по много кадров, чтоб передать одиночество израненного кленового листка на осеннем ветру. Или печаль в глазах у соседки – старухи, что пережила войну и сейчас тяжко болела.

Елену Юрьевну настораживало: почему сына тянет к грустному? Мальчик и сказки не любил – предпочитал страшилки о мертвецах или ведьмах. На детских праздниках никогда в общей толпе не веселился, забивался в уголок, сидел в одиночестве.

Она даже к психиатру в райцентр ребенка таскала, но врач (меланхоличный пожилой дядька) принял сторону Павла. Сказал назидательно:

– С головой у него все в порядке. А по поводу творческих предпочтений я так скажу: счастье – оно всегда одинаковое и глупое. Зато в горе – много неожиданных, ярких граней. Так что пусть фотографирует, что хочет, не подрезайте ребенку крылья.

Мальчик рос, продолжал увлекаться фотографией, и оптимизма в его работах не прибавлялось. То на кладбище с фотоаппаратом болтается, то на руинах соседского сгоревшего дома. Снимает в деталях покосившийся могильный крест или почернелую балку.

Елена Юрьевна пыталась сына переубеждать:

– Кому твоя тоска нужна? Фотограф людей радовать должен!

Но Паша только отмахивался:

– А я на свадьбах снимать не хочу.

Поступил в институт (самый простой – только чтобы в армию не забрали) и продолжал все свободное время тратить на поиски трагических ракурсов.

Мрачные его снимки, вопреки прогнозам мамы, имели определенный успех. В социальных сетях – изрядно подписчиков, цикл «После аварии» премию получил. И клиенты появились. Паша оборудовал в доме студию, и туда частенько являлись ярко накрашенные девицы. Для них он делал красивые студийные снимки. Но фотографировать за деньги ему не слишком нравилось. Куда более счастливым выглядел, когда приводил в дом моделей, несомненно, бесплатных – жутких бомжих. Одноногую цыганку. Бедно одетую толстуху, всю в пятнах витилиго.

Елена Юрьевна асоциальных гостей не выгоняла, но всегда была начеку: чтоб из студии ни ногой и ничего стырить не попробовали. Как сын из дома – обязательно в фотографической комнате тщательная уборка с хлоркой.

В начале лета Пашка привел в дом совсем девчонку. Тощая, как олененок, глаза голодные. Да еще беременная.

Елена Юрьевна с неприятными моделями сына старалась не общаться, но тут не удержалась. Когда столкнулись во дворе, спросила строго:

– Сколько лет тебе?

– Семнадцать! – пропищала та.

– А беременна от кого?

– Та не знаю, – отозвалась беспечно. – Я с двоими встречалась. Только оба сбежали все равно!

Звали юную гуляку, как ее саму – Леной. И в отличие от разовых гостей она в их дом зачастила. Пашка (мать подглядывала) в каком только виде ее не снимал! В алом покрывале. С руками связанными. Или вовсе голую.

– Ты, что ли, влюблен? – пытала мать.

Сын усмехался:

– С ума сошла? Ленка просто очень фотогенична.

Елена Юрьевна стала по своим каналам справки наводить и выяснила: девчонка из соседнего поселка, Грушевки. Семья неблагополучная: отец в тюрьме, мать пьет. Но больше всего беспокоило: обычно-то модели единственный раз в их доме появлялись, а потом исчезали навсегда. А Ленка чуть ни каждый день захаживала. Да еще, нахалка эдакая, пыталась в их жизни участвовать. То сорняки возьмется пропалывать, то Пашку уговорила вешалку в коридоре переставить.

– Не от тебя ли она беременная? – спросила однажды Елена Юрьевна.

Сын поперхнулся:

– Матушка! Не путайте, пожалуйста, сексуальную привлекательность и творческий интерес.

Елена Юрьевна, и правда, сколько ни присматривалась, никогда не замечала, чтоб ворковал с юной гостьей или хотя бы обнял. На ночь девица в их доме тоже не оставалась. Приезжала всегда днем (когда лучше свет). И домой (даже если заканчивали съемки в сумерках) Паша сроду ее не провожал – Ленка топала в свою Грушевку одна через лесок в любую погоду.

Однажды (мать подслушала) юница взялась ее сыночка жизни учить. Слова говорила, в принципе, правильные. С его талантом, мол, огромную деньгу можно зашибать, а он, дурак, на глупости время тратит. Если она сама подобные разговоры заводила, Пашка сходу обрывал. Но Ленке взялся объяснять, да как по-глупому! Миссионер он, вот как. Ты, мол, своей красоты не видишь, а я ее всем показать пытаюсь.

Ясное дело, девица в его словах совсем другое услышала, и Пашу с удвоенной энергией обхаживать начала. Юбки еще короче, взгляды все более соблазнительные. Пирожков самолепных кривобоких притащила (Елена Юрьевна их собаке отдала).

– Не покупайся! – убеждала она сына.

Пашка заверял:

– Не боись. Я просто ее наблюдаю. Как забавную зверушку.

Соседи, впрочем, другое видели. Маркеловна из дома напротив даже предрекла:

– Смотри: будешь дите чужое, нагулянное растить.

Но до счастливой (да и вообще никакой) семейной жизни дело не дошло.

Солнечным осенним вечером двадцать третьего сентября Ленка тщетно попыталась набиться на ужин, однако Паша отправил ее домой.

А утром в леске, чуть в стороне от дороги на Грушевку, нашли ее истерзанное тело. Двадцать пять ножевых.

В убийстве обвинили Пашку.

* * *

Подумать только: мать того самого Климентьева!

Дима о деле фотографа из поселка Боровое Брянской области знал.

Было оно на слуху благодаря бывшей его практикантке, Ксюше Кременской из газеты «XXL». Прочие средства массовой информации про убийство скромно в криминальной хронике упомянули, а Ксюша подняла дикий хайп. И на всю страну объявила Павла маньяком.

Недальновидные коллеги, а за ними и блогеры громкую версию с удовольствием поддержали. Хотя маньяк – это всегда серия, а убийство случилось одно.

Но Ксюша под свои обвинения постаралась – как могла – подвести научную базу.

Съездила в поселок Боровое, где жил Климентьев. Покрутилась вокруг дома, поболтала с соседями и громыхнула в своей газетенке версией: предположительно (любимое ее словечко, ибо убедительных доказательств девушка представить никогда не могла) жертв Павла было больше.

Поселок маленький – любой, кто из рамок выбивается, здесь словно для быка красная тряпка. Местные горячо осуждали страсть Павла приглашать для съемок асоциальных личностей. Видно, и пустил кто-то слух, будто он своих моделей после фотосессии убивает. Кто, мол, станет искать цыганку или бомжа? А у Климентьевых свой дом, огород, тела можно там закопать.

Ксюша версию с удовольствием растиражировала.

Статья ее собрала массу комментариев. Никаких новых обвинений Павлу, впрочем, не предъявили. Действительно, глупость: трупы на собственном участке прятать.

Горе-журналистка выждала: не подадут ли Климентьев или его родственники в суд за клевету? А когда иска не последовало и хайп слегка утих, разразилась новой теорией: Павел, оказывается, не просто бомжей убивал, а исключительно беременных, не устроенных в жизни женщин. Причем охотился за ними по всей стране. Так что следствию обязательно надо проверить его причастность к подобным преступлениям.

И снова – тысячи просмотров, лайки и гневное, горячее обсуждение. А Пашина семья опять промолчала.

«Не до того нам было», – сказала Диме несчастная мать.

Полуянов с нынешними своими практикантами дело Климентьева разбирал. Историю криминалистики рассказывал. Маньяков в мире действительно немало, но среди множества серийных убийц по всей планете не имелось ни одного, кто в жертвы выбирал исключительно беременных.

Дама в положении редко бывает предметом вожделения. Да и будущая мать обычно неприкосновенна – даже для человека с извращенной психикой.

Да, беременных иногда убивают, но – в запале, из ревности. Или (если совсем отморозки) из корыстных побуждений.

По версии следствия, Климентьев тоже убил в запале ссоры. В его собственноручно написанном признании значилось: «Елена стала кричать, что напишет заявление. Обвинит меня в том, что я ее бил, принуждал к сожительству. Говорила, что я ничтожество, она меня ненавидит. На меня накатила ярость, я ударил ее один раз, а потом ничего не помню. Когда пришел в себя, понял, что она мертва. Испугался и решил спрятать тело».

Мать осужденного утверждала: признание сын написал под жестким давлением.

– В полиции его били, спать не давали. Но Пашенька держался. А потом ему пригрозили: что меня убьют, дом сожгут, если признание не подпишет. Тогда он и сдался…

– Какие-то еще доказательства у следствия имелись?

– Волокна ее одежды на его джинсах. Но это ерунда, Ленка ведь у нас дома бывала, они общались. А самое главное: в лесу его видели. Примерно в то время, когда девушку убили.

– Он там действительно был?

– Да, – тяжко вздохнула мать. И убежденно добавила: – Подставили Пашеньку! Подло подставили!

* * *

Ленку Павел никогда не провожал – много чести. Тем вечером вообще еле дождался, пока уйдет. Права мать: слишком много ее стало. Да и он зря нарушил принцип, что модель нужно снимать единственный раз. Но Ленка, зараза, фактурная оказалась, фотогеничная. Все его замыслы принимала с восторгом, гонорара, как иные ушлые бомжи, не требовала. На смешные ее попытки пококетничать, к себе привязать внимания не обращал. Где она и где он? Не рассчитывает ведь всерьез, что свою жизнь с ней свяжет?

Тем вечером Ленка в очередной раз попыталась навязать им за ужином свое общество, но приглашения не дождалась и ушла, как обычно, примерно в семь пятнадцать. А без двадцати восемь, когда покончили с едой и мать отправилась на кухню заваривать чай, от нее сообщение:

«Паша, мне плохо! Голова очень кружится! Идти вообще не могу!»

Он про себя чертыхнулся – с какой стати должен решать чужие проблемы?

Но уже начало смеркаться. От Борового до Грушевки через лес – четыре километра. И обратиться Ленке больше не к кому. Подружек не имела, мамаше тоже не до нее.

Набрал номер – не отвечает. Вот дура-то!

Отпечатал:

«Ты где?»

«На поляне! У трех дубов!» – прилетело сообщение.

«Чего трубку не берешь?»

«Звонки срываются».

Место знал – примерно на полпути. Лес там как раз расступался, и мобильная связь ловила, но плохо.

«Вызывай «Скорую».

«Не поедут они!»

Это да. На весь район три машины, да и чтоб по лесу проехать, внедорожник нужен.

А Ленка нагнетает:

«Мне прямо совсем плохо, все качается и в груди давит. Пожалуйста! Помоги!»

Ну, нельзя совсем сволочью быть. Чая ждать не стал, сорвался. Матери ничего не сказал – она и без того Ленку терпеть не может. До поляны быстрым шагом добрался за двадцать минут. По пути встретил соседку, Маркеловну. Та со стороны Грушевки топала. Поздоровались. Он еще спросил:

– Вы Ленку у трех дубов не видели?

Старуха округлила глаза:

– Нет! А че вы там-то встречаетесь?

Объяснять ничего не стал.

Ленки на поляне действительно не оказалось. Достал телефон, позвонил – абонент не в сети. Не дождалась его? Отправилась домой? Но тогда б Маркеловна доложила, что по пути ее встретила.

О страшном даже не помыслил. Наоборот: злость накатила. Издевается, что ли, девица? Вызвала в лес, а потом сбежала? Может, дойти до Грушевки и высказать все, что думает? Но осознал: даже не знает, где она там живет. А выяснять, прохожих расспрашивать – много чести.

Развернулся, пошел домой. Ленкин номер, впрочем, несколько раз за вечер набирал – аппарат оставался выключен. Будь действительно любимая женщина, стал бы волноваться, искать, в больницу звонить. Но Ленка для него всего лишь хорошая фотомодель. Поэтому выкинул из головы и спокойно лег спать.

А уже утром за ним пришли.

* * *

Ленкин плохонький телефончик нашли при ней и, конечно, сразу обратили внимание на переписку с Павлом. А также на его неотвеченные вызовы – последний он сделал в районе десяти вечера.

У фотографа потребовали объяснений. Он рассказал, как было. Оперативники, следователь напирали:

– И вы не забеспокоились? Не попытались узнать, что с ней случилось? Не попробовали ее найти?

Парень отбивался:

– Да с какой стати? Она мне не девушка, никто. Помочь попросила – я пошел. А когда ее на поляне не оказалось – разозлился только. Решил: разыгрывает.

– Молодая женщина попросила у вас помощи. На закате в глухом лесу. Вы ее не нашли – и спокойно отправились спать?

– Я думал, дурака валяет!

Время смерти с точностью до минуты установить невозможно, но, по заключению экспертов, убили Елену, вероятней всего, в промежутке с 19.40 до 20.20.

Место, где конкретно она погибла, обнаружить не смогли.

Труп, слегка присыпанный еловыми ветками, нашли в неглубоком овражке – примерно на полпути в Грушевку, в двухстах метрах от поляны.

Адвокат полагал: Елена действительно звала Павла на помощь. Но пока он шел, встретила на поляне кого-то. Доверилась ему. И отправилась с ним – навстречу гибели.

Сам Климентьев считал по-другому. И даже пытался следователя убедить: Ленка – девчонка еле грамотная, девять классов с трудом окончила. А в сообщениях – ни единой ошибки. Да и вообще не ее стиль – эсэмэски строчить. Может, тот, кто убил, сообщения с ее телефона и отправлял? Уже после ее смерти?

Но следователь был уверен: никакого загадочного человека не существовало вовсе. Подсудимый сам писал сообщения с телефона Елены, чтобы отвести от себя подозрения.

Да и Маркеловна клялась: посторонних она на своем пути из Грушевки не встретила. Опрошенные жители обоих поселков тоже не приметили никого подозрительного.

А Павел и собственноручное на предварительном следствии подписал, и мотивы у него имелись, и возможность.

Дело передали в суд.

Но Елена Юрьевна продолжала считать: сын не убивал.

* * *

Дима крепко задумался.

Ксюшина версия, будто Павел по всей стране за беременными охотился – полная чушь, конечно.

Но убил ли он Елену?

Судебных ошибок объективно в стране меньше, чем во времена, когда Чикатило орудовал и первого подходящего могли за его творения в тюрьму отправить и даже расстрелять.

Но и сейчас случается: улики серьезные, собственноручное признание подписано, а в тюрьме – невиновный.

Дима сразу вспомнил похожий случай из личного опыта. Давно дело было – семь лет назад. Журналист верил: осудили несправедливо. Много времени убил, в командировки мотался, свидетелей опрашивал, целую папку материалов собрал. Человек, впрочем, так и остался отбывать свой срок.

А в деле Климентьева доказательная база выглядела еще более крепкой, почти непробиваемой.

Но эта грустная женщина настолько не походила на мать убийцы!

Да и по тому, что рассказала, не очень годился фотограф с причудами на роль жестокого истязателя.

Может, взяться? И человеку попробовать помочь, и отвлечься наконец от лосей, щенков, котят и манула Тимофея из московского зоопарка?

Плюс повод будет продолжить разговор с практикантами на примере уже знакомого им дела.

Поэтому Дима осторожно сказал:

– Обещать ничего не могу. Но разобраться попробую.

– Я заплачу! Любые деньги!

– Прекратите, пожалуйста. Вам есть где в Москве остановиться?

– Да… Сестра в Ногинске.

– Ну, езжайте с богом. Документы все оставляйте, ваш номер телефона. С наступающим Новым годом! Пусть он принесет справедливость и счастье.

Елена Юрьевна снова заплакала. Дима хлопотал, подавал воду, гладил успокаивающе по плечу. И виновато думал: «Мы-то с Надькой завтра в Главный театр на «Щелкунчика» идем. А ее сын будет в тюрьме Новый год встречать».

Хотя, может, и за дело. Матери всегда в невиновность детей верят до последнего. А сами подследственные охотно им головы дурят и на жалость бьют, чтоб передачки почаще-побольше.

* * *

Что в Надюшке хорошо: даже если дулась, хозяйственными обязанностями не манкировала. Вот и сегодня (хотя сама тоже после работы) уставшего после трудов праведных Диму ждали и салат, и любимые отбивные. Подружка, румяная от готовки, в коротком халатике тоже выглядела весьма соблазнительно, а когда представлял, как билетам обрадуется, аппетит совсем небывало разыгрывался.

Новость выкладывать не спешил. Смиренно выслушал Надькины стенания, что Новый год завтра, икра в магазинах страшно дорогая, и вообще настроения никакого. Попенял:

– Ворчливой каргой становишься!

– А, надоело все, – отмахнулась она. – Завтра даже курантов не буду ждать, сразу спать лягу.

– И на «Щелкунчика» не пойдешь? – спросил вкрадчиво.

– Ты, что ли, купил?

– Ага. На «Авито». По сто пятьдесят тысяч билет.

– Издеваешься?

– Нет. Все ради тебя, любимая.

– Дима, ты обалдел! Триста тысяч?! В Таиланд можно было слетать!

– Да ну, банально. Новый год под пальмой. То ли дело – Главный театр! «Щелкунчик»!

Подхватил Надюшку, закружил. Подруга, конечно, тяжеловата – только пару кругов осилил. Шепнул:

– На сайте я билеты поймал. По госцене. Самый блатной седьмой ряд.

– Ди-има!

– Как дурак. По приказу твоему больше месяца охотился. Настоящий квест – успел схватить места за доли секунды, иначе бы улетели.

– Ди-има!

Глаза, как и ждал, засверкали.

Благодарный поцелуй – и затащить подругу в кровать.

Но Надюшка неожиданно отстранилась, схватилась за голову.

– Ди-има! Но зачем было брать партер?!

– Уж что было! Но ты не волнуйся. В сравнении с ценами спекулянтов – очень получилось бюджетно.

– Я не хочу туда!

– Почему?!

– В партере один бомонд! Все расфуфыренные будут! А мне совсем нечего надеть!!! Лучше б где-нибудь на ярусе взял!

Ох уж эти женщины. Никогда им не угодишь.

* * *

Забеременеть, когда старшему ребенку только восемь месяцев, надо очень постараться. Но Полина смогла. Хотя врач предупреждала, что надо предохраняться, свекровь заверила:

– Чушь. Пока дела не вернулись, новых детей не будет.

Муж и рад – он средства защиты терпеть не мог, обзывал «противогазами».

Вот и получили.

Полина хотела избавиться, а свекровь, зараза, начала причитать:

– Нельзя, раз бог дал!

Супруг подхватил:

– Да ладно, Поль, ничего. Прокормим.

Легко говорить – беременным-то ходить не ему. Да и кормил семью, прямо скажем, довольно скудно.

Но против воли родни Полина идти не осмелилась. Хотя реально непонятно: как она дальше станет справляться? Сейчас тяжело – один ревет, второй в животе пинается. А когда на два голоса начнут завывать?

Молоко, с тех пор как второй младенец обозначился, на вкус стало мерзкое – Полина сама попробовала, убедилась. Маленькому тоже не нравится – плачет, плюется. Но свекруха упрямая смеси покупать не разрешала – ребенку, мол, натуральная пища нужна. А как пить-то его, если горькое?

Однако на открытый бунт Полина не решалась. Грудное украдкой сцеживала, питание на молочной кухне получала бесплатно. В ее комнату свекруха вечно без стука врывалась, так что хитрить приходилось на улице. Шла вроде как гулять, уходила с коляской подальше в парк. Готовую смесь ей сердобольная сотрудница выдавала подогретой.

Поля где-нибудь в укромном месте находила скамеечку. Давала малышу бутылочку, а сама украдкой (будто что противозаконное творила!) доставала молокоотсос. Холодно, неудобно, но все равно лучше, чем с мужниной матушкой собачиться.

А так всем хорошо. Свекровь еще и хвалила:

– Молодец, что много гуляешь с маленьким. Он спит потом хорошо.

Еще б не дрыхнуть – не горечь, а вкусненького попил!

Бутылку, в которую свое сцеживала, Полина обычно сразу опорожняла. Но, когда в канун Нового года гуляла, задумалась (в голове вертелись бесконечные варианты салатов), забыла, машинально бросила в коляску. И вспомнила про «улику», только когда из парка выходила. Достала, начала поспешно выливать молоко – а тут вдруг дядечка подваливает. Солидный такой, седой, в пальто благородном клетчатом. Говорит строго:

– Ты что, дочка, творишь?

– Ваше какое дело? – возмутилась Полина.

А тот еще суровее:

– Ты что это выкинула? Неужели грудное молоко?

– Чего вы пристали ко мне?!

– Бесхозяйственно!

– Вас не касается. Отстаньте.

Дед сразу сбавил тон, смотрит жалобно:

– Так я по всей Москве ищу, достать не могу!

Полина развеселилась:

– Зачем вам?!

– Катаракта у меня. Только оно и помогает!

Молодая мать хмыкнула:

– Чушь несете. Катаракту оперировать надо.

– Нельзя мне под нож. Сердце! А капель от этой хвори нет. Но добрые люди подсказали: молоко грудное поможет. Продай, будь человеком! Все равно выбрасываешь, а мне зрение спасет.

Полина задумалась. Дед мутный, конечно, но ей, что ли, жалко? Все равно выливает. Спросила осторожно:

– А сколько платить готовы?

– Десять тысяч.

– За бутылочку?!

Неплохие деньги – особенно, когда Новый год на носу. Купила б подарок себе лично, а то муж со свекровью вечно ей презентовали сковородки и прочие полезные в хозяйстве, но скучнейшие предметы.

А дед смотрит значительно:

– Десять тысяч за сеанс.

– Какой-такой сеанс? – опешила она.

– Ну, если в бутылке, продукт ценные свойства теряет. Молоко в глаз должно напрямую поступать. Из груди. Только тогда эффект.

Она пошла красными пятнами.

Вот извращенец проклятый!

А дед продолжает сладким голосом:

– Я тебе худого не сделаю. Можешь мужа с собой взять, чтоб охранял.

Полина даже дар речи потеряла на мгновение. А когда снова смогла говорить, заорала:

– Да пошел ты!

Схватила коляску, заторопилась прочь.

Дед не отстал – рядом плетется, причитает:

– Ну, пожалуйста! Спаси! Я… я тебе по пятнадцать тысяч буду платить!

По счастью, впереди подростки идут, галдят. Полина крикнула во весь голос:

– Парни! Сигаретка есть?

Молодняк притормозил, заржал:

– А тебе не вредно, мамашка?

Но полезли, сердобольные, за куревом. Поля вместе с коляской затесалась в их толпу и даже, чтоб из роли не выходить, сделала пару затяжек омерзительным никотином.

Извращенец больше ее не преследовал, но Полине весь вечер даже дома было противно и страшно. И мидии в маринаде (свое фирменное новогоднее блюдо) она на нервной почве жестоко пересолила.

* * *

Тридцать первого декабря Юра Стокусов крепко принял на грудь. Новый год на подходе, а старый-то проводить надо как следует, чтоб не обиделся!

Машка притворялась, будто водки не хочет, но злющими глазюками так и зыркала. Завидовала – оно и понятно. Выпить всякому хочется, да и надоело ей давно с пузом таскаться. Но на то оно и бабье дело: детей вынашивать, мужика обхаживать. Тем более семью он обеспечивает, вчера получку принес и даже тринадцатую зарплату.

Машке, правда, все мало. Москвичка она у него, с фанаберией. На шубу норковую копит, квартиру трехкомнатную в ипотеку мечтает взять: тесно ей в «двушке» втроем, с отцом его парализованным. На все ради денег готова, непорядочная.

Юра только за стол присел – сразу грузить начала. Кран на кухне течет, хлеба в доме ни крошки.