Kitobni o'qish: «Наталена»
Глава 1. Маша
Машка с самого детства была бестолковой, бесшабашной растрепой. Мама ее это очень хорошо понимала и держала свою девицу в ежовых рукавицах. И то не всегда успевала за ней уследить.
Все девочки, как девочки, а эта…
С утра в тугую корзиночку на Машкиной голове вплетены матерью разноцветные ленты: глаза Машины от этого сделались по-китайски загадочными. На плечиках висит коричневое отглаженное платьице и черный свеженький передник. Гольфики ажурные, с помпончиками. Воротничок и манжеты аккуратно, с ревом (потому что под маминым присмотром) два раза отпороты, на третий раз пришиты как следует – от середины по краям. Туфельки начищены. Чудо, что за девочка, хоть в кино снимай.
А вечером домой является чудо-юдо-рыба-поросенок! Гольфы на ногах – гармошкой! Манжеты – испачканы. На коленях прислюнявлены листы подорожника (на носу –тоже, на всякий пожарный случай). Разноцветные ленты выбились из сложносочиненной корзиночки и развеваются хвостом. Да и вообще – вся прическа такая… такая… В общем такая романтичная лохматость вполне сошла бы, если бы не колючки от бурьяна, запутавшиеся в волосах.
На кармашке черного передника расползлось жирное пятно – Машка на обеде туда положила котлету с хлебом. Она, конечно, совсем не виновата, что любит есть, когда читает. После большой перемены по расписанию стоял урок чтения. И что, голодать ей? Изменять своим привычкам? Котлетка была такая ароматная, поджаристая. Хлебушек – мягкий. Ну и…
Училка, потянув носом, вытащила у Машки котлету из кармана двумя пальцами и выкинула в урну. Маша – в рев.
– Да как так можно еду выбрасывать! Вы же сами говорили!
Класс заволновался. Память у класса отличная. Учительница Галина Петровна, молоденькая, вчерашняя студентка, совсем недавно читала ребятам грустный рассказ «Теплый хлеб». И все плакали. А Мишка Григорьев – громче всех, так ему было жалко лошадку! И сейчас он тоже орал! Галина Петровна краснела и бледнела. Урок был сорван. Она что-то там бекала-мекала – бесполезно. Учительский авторитет падал стремительно в глубокую пропасть.
Пришлось ей врать ученикам, что хлебушек она «просто положила в ведро, а вечером отнесет птичкам». Да кто ей поверит! В итоге в Машином дневнике размашисто, с нажимом, жирнющее замечание:« Сорвала урок котлетами!!!»
И на погоны – Кол! Точнее, единица, подписанная в скобочках (ед.), чтобы Маша не умудрилась исправить оценку на четверку.
После вечерней взбучки и плача Ярославны в туалете, куда ее заперли на сорок минут, стирки манжет, гольфиков и передника – вручную, под материнским присмотром, Машка дала себе зарок никогда и ни с кем не спорить. Себе дороже. Думаете, она покорилась? Как бы не так! Она просто решила все делать по-своему, не спрашивая ни у кого советов. Взрослые врут – точка. Уж сама, как-нибудь.
Вот так столовская котлета определила нелегкий Машин жизненный путь.
Отца своего она не знала. Мама рассказывала, что он геройски погиб.
– На войне? – Машка округляла глаза, которые быстро заполнялись скорбными слезами.
– Э-э-э, ну не то, чтобы… – терялась мама, – ну…
– Попал в авиакатастрофу, – на голубом глазу четко оттарабанила бабушка, мамина мама, ответ на сложный вопрос, – ушел в крутое пике!
Ну, бабушка-то знала, в какое «пике» ушел папа Маши. Но разве стоило об этом говорить маленькой девочке, как две капли похожей на своего папашеньку? Пусть вспоминает его, как героя. Героя-любовника чертова!
Красивая и смелая дорогу перешла Машиному папе, когда Наталья была на седьмом месяце. Да какая там красота: курица с длинной жилистой шеей. И ходила эта курица… как курица: вытягивая ту самую длинную шею, словно высматривая, кого клюнуть. Балерина-а-а, черт бы ее драл! И ножки у балерины были длинные, желтые, куриные. Лапки несушки, а не ноги. С Натальей близко не сравнить.
Мама Маши светилась здоровьем и полнотой. Таких женщин хочется потискать и искренне засмеяться от удовольствия:
– Ах, душечка, Наталья Петровна!
Почти по Чехову. Те же полные плечи, те же ямочки на щеках, те же румяные губки бантиком. Лет сто назад любой бородатый купчина золотой прииск к ногам Наташкиным швырнул бы: "На! Пользуйся! Дай только ручку твою облобызать!"
А теперь в моде обтрепанные лахудры с куриной походкой. Муж Валера встретил ЭТУ в универсаме. ЭТА гуляла вдоль прилавков и мяла в руках сеточки с конфетами: ирисками «Золотой ключик» и «Кис-кис». Валера рядышком толкался, выбирал среди трехлитровых банок сок: березовый или сливовый. И так они оба мучились, так страдали, что даже немного вспотели. Валера пожалел девицу с длинной, тонкой, как у лебедя, шеей и сказал:
– Кис-кис вкуснее. Мягче.
– Ах, да? Вы так мне помогли! Я совсем измучилась. Я, знаете ли, не себе покупаю, коллеге. И совсем, знаете ли, забыла спросить, какие ей больше нравятся.
Благодарная, она, в свою очередь, предложила свою помощь Валере. И, немного посоветовавшись, они купили банку яблочного сока. Потому что беременным яблочный сок чрезвычайно полезен! По пути домой познакомились, разговорились. Балерина звалась Еленой, знала много умных слов и умела красиво хлопать длинными (с театра стыренными) ресницами. Она так увлекательно рассказывала об Одетте и Кармен, что Валерик просто очумел от дикого желания посмотреть на балет хоть одним глазком. Елена пообещала ему контрамарку так, что Валерик понял: одной контрамаркой тут не обойдется. На том и разошлись, не забыв обменяться рабочими телефонами.
Домой молодой муж вернулся совсем другим человеком. Он машинально чмокнул жену, поставил на стол авоську с банкой и пропал в ванной, где брился, плавал в пене, получившейся из дефицитного шампуня, и напевал что-то романтическое себе под нос.
А Наталью вырвало при виде яблочного сока. Она хотела березового. И говорила об этом раз сто, но Валера… ее, видимо, не расслышал. В общем, пришлось ей идти в магазин самой. После она тихонько шептала матери, что ей тогда еще был подан знак, но она, дура, так и не поняла намеков судьбы.
Валера посетил театр балета и долго аплодировал третьему лебедю с краю, решив про себя, что та необыкновенно грациозна. Самая лучшая, в сто раз прекрасней примы. А собственная пузатая гусыня –жена – Елене даже в подметки не годится.
Конечно, у влюбленных начались трепетные свидания, на которых их губы нежно, как бабочки, соприкасались и тут же испуганно разлетались. А когда балерина пригласила любимого в маленькую квартирку, до потолка заставленную статуэтками и вазочками, окружавшими мягкую тахту под нежным балдахином – тот пропал раз и навсегда. Яркие пятна диванных подушек на сером фоне гладких стен говорили об утонченном вкусе хозяйки. Настоящий скромный приют нежной принцессы! Куда там Наташкиным коврам, фикусам и начищенным до блеска сковородкам! Прочь из жизни, пошлость! Здравствуй, изящество и красота!
Мама Натальи, Галина Анатольевна, любила приходить к молодым в гости, чем смущала и стесняла Валерика. Но ей на его смущение начхать с высокой, высокой колокольни. Девка уже на седьмом месяце, живот, как у беременной крольчихи – надо помогать. Она первая поняла, что зять переродился. Из покладистого, робкого парня превратился в чучело, в паяца, крутившегося у зеркала и постоянно что-то насвистывающего себе под нос. На Наталку – ноль внимания. Зато с каким интересом смотрит «Танцы разных народов» по «музыкальному киоску»! Теща взяла Валерика на карандаш. Она была решительной и грамотной теткой, поэтому насмотревшись «Знатоков», устроила профессиональную слежку за блудным родственником.
Результаты поисков были потрясающими: зять после работы вилял как заяц, пытаясь запутывать след, а потом исчезал в дебрях соседнего микрорайона. Соратницы вездесущей Галины Анатольевны установили, что товарищ Валерий Алексеевич почти каждый день ныряет во второй подъезд тридцатого дома, где падает в объятия «проститутки Ленки», местной балеринки, а потому, «проститутки» вдвойне! А там, дело техники.
Однажды вечером Галина Анатольевна позвонила в дверь любовного гнездышка. Открыла ей полуодетая (или полураздетая) балетная нимфа. Взглянув на мощную комплекцию тети Гали, на грозную, воинственную позу, Елена поняла, что ей пришел кирдык.
Теща вцепилась в тонкое нервное лицо балерины и заорала матом на весь подъезд. Но победу над проклятой разлучницей одержать так и не удалось. Полураздетый (или полуодетый) Валера отцепил от любовницы бешеную бабу, как хозяин отдирает клеща от собаки. Выставил ее на площадку и захлопнул перед носом дверь, пригрозив вызвать милицию и отправить Галину Анатольевну на пятнадцать суток в каталажку за злостное хулиганство.
Вернувшись домой, Галя рвала и метала, в красках расписывая Наталье все свои приключения. Цель одна – укомплектовать бабское войско еще одной обиженной и справедливо гневной женой. Но Наталья вся пошла в своего умного, рассудительного и спокойного отца, давно ушедшего в мир иной. С такой-то супружницей – не удивительно!
– Мама, зачем ты на меня всю эту грязь выливаешь? – тихо, но жестко спросила она у матери.
И та замолчала, наконец-то испугавшись серьезных последствий. Не дай бог, дочка сейчас окажется в больнице, а виновата будет мамынька-истеричка! И забегала, забегала по квартире в поисках валокордина для Натальи.
– Не надо. Переживу. А ты – уйди, мама, – сказала дочь.
– Так ведь… А вдруг выкидыш?
– Я сказала, уйди! Позвоню, если что, – ответила маме Наталья.
Конечно, ни о чем таком Маша не помнила. Но мама все-таки однажды проговорилась:
– Я один раз понервничала сильно, а ты такого гопака в животе моем сплясала! Ой-ой!
– А почему?
– Потому, что маленькие детки все слышат и все понимают. И если их мама плачет, то и они начинают переживать, как там их мамочка, не случилось ли чего?
– А что я там делала, когда не плясала гопака? – Машка настроилась на исследование важной проблемы, которая ее уже весьма интересовала.
– Ой, – махнула Наталья рукой, – честно говоря, ты редко, когда оставляла меня в покое. Вот какая зуда сейчас, такая зуда и тогда была!
Мать поспешила на кухню, потому что знала: из дочки сейчас посыпятся вопросики… А до восьмого класса еще очень далеко.
Маша оттопыривала верхнюю губу козырьком и вдумчиво ковырялась в носу. Ей было многое непонятно. Она, конечно, не дура уже, и понимала, как рождаются младенцы. "В мире животных" сто раз это показывали. И особенно жалко было несчастных жирафят, которые падали с огромной высоты. Интересовало ее другое: чем дети питаются там, в теплом материнском животе? Кто их кормит? Там ведь и в помине нет тети Светы в белом поварском колпаке. И как они сосут молоко? Или они что, вообще ничего не едят? Бедные дети всей земли. Как же это их угораздило…
А еще у Маши недавно зародилась идея-фикс: найти фотографию геройского папы. Все вокруг говорили, что она – вылитый отец. И мама – тоже часто, оглаживая теплыми, сильными ладонями худенькое личико дочки, это говорила. И противная бабка, когда злилась, это говорила.
Значит, папа Машин был так себе дяденька: с щелью между зубов, носиком валенком и малюсенькими глазками. Маша злилась на мать. Что за женщина! Не могла себе чего-нибудь покрасивше выбрать! А теперь все – кирдык! Ходи на старости лет и любуйся такой бракованной дочерью. Маша пыталась залепить ненавистную щель газетной бумагой и долго кривлялась перед зеркалом, воображая себя Софией Ротару.
– Черво-о-ну руту не шукай вечерами-и-и, – пела она. Бумажка предательски слетала с зубов, и Маша становилась похожей на Аллу Пугачеву.
Она ревела от досады. Алла Пугачева Маше категорически не нравилась.
Глава 2. Алина
Алина росла послушной, тихой девочкой. Во-первых, в их квартире шуметь запрещено. Мама страдала мигренями, и любой шорох ей доставлял невыносимые мучения. Она тогда закрывалась в спальне и подолгу не выходила оттуда. Аля давно уже привыкла управляться самостоятельно.
Она умела варить суп из пакетиков и жарить яичницу с колбасой. Или – без колбасы, как повезет. Над ней никто не нависал, когда нужно было сделать уроки. И еще Аля сама стирала свои трусики, колготки и маечки. В кошельке у Али водились деньги, на которые она могла позволить себе сходить в кино, в кафе, в столовую, в магазин канцелярских товаров или «Детский мир». Отец заботился о содержимом маленького кошелечка и никогда не забывал пополнить его.
Иногда мама выздоравливала. Она снимала с себя китайский халат, наряжалась в красивое платье и выходила «в свет». В квартире появлялись разные гости, звенели бокалы и произносились разные тосты. Мама восседала на диване и держала длинными пальчиками мундштук: не для того, чтобы курить. Просто она считала, что мундштук – это изящно. Алина мама обожала все красивое, изящное, изысканное. И сама она была похожа на хрупкую китайскую вазу, наполненную розами на высоких стеблях: изящная, красивая… дорогая.
Отец днями и ночами пропадал на работе. Алина мама очень гордилась тем, что «сама сделала себе мужа из ничего». Она так и говорила своим гостям:
– Если бы не я, то Валерий так бы и сидел в каком-нибудь зачуханном НИИ, а теперь он – начальник базы! Ой, если бы вы только знали, чего мне это стоило. Сколько я просила, сколько потратила нервов на то, чтобы мы жили по-человечески!
Гости согласно кивали головами. Обстановка новой кооперативной квартиры говорила сама за себя. Престижный район с видом на набережную, зеркала, хрусталь, модная стенка и кухня, буквально напичканная заграничной техникой. Мало, кто мог похвастаться таким богатством! В баре (господи, многие и слова такого не знали) хранились марочные вина и коньяки, а на столе красовались тарелочки с тонко нарезанным пармезаном и финским, сухим как палка, сервелатом. К винам полагался виноград, который свисал живописными гроздьями с вычурной фруктовой вазы. В этом доме даже еда была частью эстетического культа, поэтому тушеной картохи и пирогов с капустой здесь никто и никогда не предлагал.
Алю «подавали» к столу, как дополнение к культурному досугу. Она в чудесном бархатном платье, с тугими светлыми кудряшками, которые так шли к фарфоровому личик и синим глазкам, вежливо здоровалась с публикой и усаживалась к пианино. Несколько бойких полек и грустных элегий приводили гостей в восторг и умиление.
– Какая хорошенькая девочка! Прелесть просто, – взвизгивала одна из пожилых дам и старалась чмокнуть Алю в лоб.
У Али краснели уши, но она терпела. Стараясь незаметно стереть с лица следы от жирной помады, Аля еще немного присутствовала на взрослом вечере, ответив на несколько дежурных вопросов: в каком классе учится, как у нее успехи, и любит ли она своих родителей. После этого мама царственно целовала дочь в макушку и отпускала «отдыхать». Дальше следовал длинный монолог о том, как тяжело устроить талантливого ребенка в английскую школу, какие рвачи – репетиторы. И, конечно же, о том, что, несмотря на трудности, кучу испорченных нервов и сил, мать все равно добьется для своего ребенка «всего самого лучшего». Участие Алины в таких разговорах совершенно не требовалось.
Отец, так же как и дочка, практически не появлялся на званых вечерах. Его функция была давным-давно определена: содержать семью и не устраивать драм. Он принял эти условия и жил своей неведомой жизнью. Иногда Алина краем уха слышала из телефонных разговоров матери, что Валерий «совершенно отстранился от нее, не увлекся ли он кем-нибудь».
Алю такие новости не удивляли, она очень хорошо понимала, что означали слова матери. Но волновалась мало. Потому что знала: папа никогда ее не бросит. Потому что любит больше своей жизни. Он сам так говорил, тысячу раз, зарываясь в пушистую макушку дочери. Если у отца не случалось никаких дел на редкие выходные, он усаживал Алю в свою машину и увозил на целый день. Они катались по городу, обедали в настоящих взрослых ресторанах, гуляли по парку и ходили в кино. И им двоим было очень весело.
Иногда к их компании присоединялась мама, но она быстро уставала. Через какое-то время начинала жаловаться на мигрень, пугалась аттракционов в луна-парке и очень нервничала, если обнаруживала на сапожке или белоснежном финском пальто хоть капельку грязи.
Папа, глядя на нее, морщился, становился угрюмым и неразговорчивым. Тогда и у Али портилось настроение. Поэтому маму решено было с собой не брать.
– Лена, не мучайся, погуляй по магазинам, пообщайся с подругами, а мы с Алькой как-нибудь сами управимся, – сказал он маме однажды утром.
– Но, Валера, мы же семья, и должны проводить досуг вместе, – возражала мама.
Аля закончила споры искусно:
– Мамочка, ты так устаешь! А потом долго лежишь и страдаешь! Отдыхай и не волнуйся за нас!
Мама поцеловала Алю и улыбнулась:
– Ах, детка! Разве я смогу тебе отказать?
Вот так Аля заполучила себе папу целиком в личное пользование. И мама им нисколько не мешала. Пусть себе болеет на здоровье, она ведь на пенсии. А все люди, которые находятся на пенсии, всегда чем-нибудь болеют.
Правда мама совсем не была похожа на старушек-пенсионерок. Те – старенькие, седые, беззубые, вечно сидели на скамеечках и судачили о том о сем. А мама была красивая, похожая на Снежную Королеву. От нее вкусно пахло. Она со вкусом одевалась в отличие от старушек. Те вечно напялят на себя какие-то платочки и черные юбки. А зимой – уродливые сапоги «прощай молодость». Странно, конечно. Но век балерин – недолог. Потому что танцы – ужасно тяжелый, изматывающий труд. Так говорили все мамины подруги и часто жаловались на всевозможные болезни как старенькие бабушки.
Правда, родная бабушка Али, хоть и бабушка, но очень не любила, когда ее так называют. Она постоянно просила Алю:
– Котенок, не называй меня бабушкой, прошу. Для тебя я – Ирина. Хорошо, детка?
Она и вправду не выглядела старой. От нее не пахло валокордином. Ирина щеголяла в туфельках на высоченных каблуках, а в прическе – ни единого седого волоска. И зубы – все на месте. Она любила повторять:
– Аля – вылитая моя прабабка! Такие же глаза, лицо, настоящая полячка! Ах, если бы не эти проклятые большевики, то мы жили бы как князья!
Аля знала от Ирины, что где-то в Польше до сих пор стоит их фамильный замок. А род бабушки длится от древней династии князей Огинских, и красота женщин рода воплотилась в Алине. Поэтому бабушка громко восклицала, что внучка наследует все, что нажито честным трудом в этом «ужасном тоталитарном государстве».
– Мама! – шикала на Ирину Елена, стараясь отправить Алю куда подальше из квартиры.
Еще у Али была другая бабушка, проживающая в деревне. И она была самая настоящая: седенькая, кругленькая и очень добрая. Бабушка Маша, мама папы. Она никогда не приезжала в гости. А Аля была в деревне только один единственный раз. Ей там очень понравилось: бегай, сколько хочешь, играй и дружи, с кем хочешь. Воля вольная! И речка текла на воле, а не в граните. И рогатые коровы гуляли по полю, и птицы не сидели в клетках, и рыбы не плавали в тесных аквариумах!
Аля каждое лето просилась к бабушке Маше в деревню, но мама отчего-то начинала сердиться и срочно увозила дочку на море. На море, конечно, было замечательно, но…
Однажды она услышала, как родители ругаются из-за бабушки Маши. Мама шепотом кричала, что ни за что не допустит Алиного знакомства с «этой семейкой». Отец тоже кричал шепотом:
– Ты понимаешь, что творишь? Она мне – мать!
– Я ничего не имею против твоей матери, но ведь там, наверное, постоянно торчит твоя дебелая женушка со своей истеричной родственницей. И отпрыск!
– А что плохого в том, чтобы они встретились?
– Ничего. Достаточно с них алиментов. И вообще, закроем этот разговор! – шепот матери переходил на ледяной тон.
Отец тоже начинал повышать голос:
– Если бы я знал тогда, что ты из себя представляешь… Какая же ты… тварь!
– Прибереги плебейские выражения для своих… В противном случае… Один мой звонок куда надо отправит тебя в далеко-далеко в северные края, – ледяной тон обжигал холодом.
Аля тогда зажала уши. Родители скрывали какую-то гадкую тайну. Они обманывали ее. И этот тихий скандал определил всю дальнейшую жизнь Алины.
За Натальей начал ухаживать мужчина. Он дарил ей гвоздики, приглашал в кино, говорил комплименты. Ей нравилось внимание, нравились цветы и комплименты. Но дальше походов в кино дело так и не зашло. Просто ей было приятно ощущать себя все такой же молодой и привлекательной. Наталья была по-прежнему свежа и очаровательна.
Ложилась спать с улыбкой: желанна, хороша собой! Здорово! Совсем не похожа на серую «брошенку», как любила ее называть маманя. Вовсе и нет! Стоит ей только слово сказать, и мужчина, влюбленный в нее, на руках Наталью в ЗАГС понесет! Он сильный! Он может! Но…
Она не хотела говорить никаких слов. И замуж больше не желала. Ей было и так удобно и спокойно. Растет доченька, в доме пахнет пирогами. Им двоим много не надо. Зарплата у Наташи приличная, бывший исправно платит алименты. Даже удавалось выкроить немного на курорт. Чего еще надо?
Она вдоволь насмотрелась на коллег и подруг, умывающихся горючими слезами: то муж побил, то запил, то изменил. Наталья вздрагивала, слыша это противное слово «изменил». Нет, никак не проходит обида, глубоко въелась в сердце. Кто бы мог подумать тогда, что Валера так легко сможет скомкать, растоптать все то, что у них было?
А, может быть, именно он, бывший – главная причина ее одиночества? Может быть. Наташа даже целоваться ни с кем другим не смогла. Сколько раз обнимал ее новый друг, стараясь приблизиться к ее губам, дрожа от волнения, а она мягко, но твердо отталкивала от себя горячие мужские руки. Накатывало отвращение, брезгливость, даже паника. В голове стучало: «не мое, не мое, не мое». То, что легко и запросто происходило наедине с Валеркой, никак не вписывалось в новые реалии. Пусть так и будет. Она все для себя уже решила.
Мама, скандалистка Галина Анатольевна, такая же однолюбка. Ей ведь всего сорок было, когда отец умер. Непонятно, что их держало вместе всю жизнь, но вернувшись с похорон, мать упала и не вставала неделю. Не пила. Не ела. Умирала. А ведь каждый день семейной жизни с раннего утра гремела на кухне сковородками и, подавая на стол завтрак, звала семейных:
– Идите жрать!
В огороде, где отцом каждая дощечка отполирована, каждый столбик, каждый гвоздик лично папиными руками забит, все время орала. Демонстративно, чтобы слышали соседи:
– Господи, за что мне эти мучения! У всех мужики как мужики, а у меня пьянь-рапья-я-я-янь! Недоделок! Непутевый!
Соседи слышали и тихо ненавидели Гальку за хамовитость и откровенную бабскую тупость. Женщины мечтали: должны ведь когда-то у Петра нервы не выдержать? Всю войну мужик прошел, фашиста бил, а тут курицу общипанную терпит и в рыло ей не сунет! Была бы баба видная, а это что? Чучело огородное, глядеть противно! И визжит, прости господи, как поросенок недорезанный! И вот за что ей такой муж, а?
Петр был красавец. Высоченный, здоровенный, улыбчивый. Зубы белые-белые! С фронта солдаты приходили – живого места на них не было. По табачному духу можно было угадать, что мужского полу человек. И то – ошибались. Какие уж тут зубы… А Петра бог сберег. Для радости, для счастья, для любви! Сколько молодых бабочек драки из-за него устраивали! Дрались не жизнь – на смерть! А достался Петр этой каракатице Гальке. Мамаша ее, Клавдия, постаралась.
Однажды Петр на танцы выпивши пришел. А пьяный он еще добрее становился: всех девчонок ему безмерно жалко было. Особенно страшненьких. Красивым тошно, а этим бедолагам и вообще приткнуться не к кому. Вот и приглашал на танец всех дурнушек. Пусть хоть так. И Гальку пригласил. А та, не будь дурой, вцепилась в Петю и попросила до дому проводить. Мол, страшно. А в проулке влепилась ему в губы пиявкой, не отодрать! И тут:
– Ах, ты, паразит! Девку мою сильничать вздумал! Милиция! Милиция! – Клавка сирену свою врубила.
Петька: пык-мык, да где тут… Милиционеры набежали, смотрят: у Гальки подол разорван, платье на груди в клочья. Давай составлять протокол. Клавдия орет:
– Прощу гада этого, если он на Гале женится!
И повели добра молодца под венец как телка.
Бабка Клава потом Наталье с гордостью рассказывала, как научила Галку. Целый месяц тренировались. Поймали на живца!
Другой бы на месте Петра за такое вероломство райскую жизнь бы хитрой женушке с ехидной тещенькой устроил: они бы свету белого не взвидели. Но не Петя. Ему бы по-хорошему, в монастырь: столько света и добра от него шло, люди за версту чуяли и тянулись к нему. Потому и зажила Галина в любви и ласке. Правда, с детишками не получалось. Первый сынок умер во младенчестве. Второй не дожил и до трех лет. А Наташа появилась на свет очень поздно, через десять лет совместной жизни супругов. Поэтому любил Петр свою Наталку и пылинки с нее сдувал.
И Наташа помнит, как тянулась к отцу и сторонилась крикливой матери. Наверное, той было очень обидно. Наверное, она сильно ревновала: дочку к мужу, а мужа ко всем женщинам на белом свете. Помнила ведь его «жалость». И ругала его, проклинала, поносила. А отец улыбнется, визгуху-жену на шкаф усадит, дочку на руки, и был таков.
Все леса, все озера они на пару излазили. Наташку комары искусают, изгрызут до мяса, ноги сотрутся до кровавых пузырей, но она – молчок. Ни слова жалобы. Отец приведет ее на дальнее озеро: сам снасти налаживает, а Наташа вокруг бегает и хворост собирает. Потом батя два здоровенных бревна рядком положит, между ними костерок раздует, и горит он всю ночь. Наудят щук и такую уху сварганят – ни в одном ресторане так не накормят!
Как Наталья любила отца! Дух захватывало! Как она гордилась им! У многих ее ровесников в семье воспитанием больше мамы занимались, проверяли дневники, ходили на родительские собрания. А ее растил папка! И ей даже мальчишки завидовали! И в тот страшный день, когда Петра не стало, на похороны пришел весь город! И все, все плакали! Даже мужчины и мальчишки!
Мать не могла смотреть даже в сторону других мужиков, плевалась от отвращения. И потом все время говорила:
– А вот мой Петенька так делал… А мой Петенька так говорил… А у моего Петеньки так было дело поставлено…
Женщины слушали ее и сокрушенно вздыхали: ну почему, чтобы понять, что любила больше жизни, нужно обязательно такое горе испытать? Гальку они не жалели, но и не злорадствовали, зачем? И так чуть умом не тронулась. А вот за Наташу очень беспокоились. Ее даже лечили долгое время. Боялись, что девчонка так и не выкарабкается из сумеречного состояния.
Но жизнь шла, обе: и дочь, и мать потихоньку пришли в себя. Наталья вытянулась, пополнела и смотрела на мир отцовскими глазами, радуясь всему: солнцу, весне, дождю, снегу, людям.
Мама ворчала:
– Вот блажная, вся в отца,
Но Наталья чувствовала, как мать тайком любуется ею и плачет:
– Вот, Наташка, скоро тебя замуж отдавать. С кем же я остану-у-усь. Уйдешь ведь от меня к чужому мужику, кобыла ты этакая!
Мама была неисправима.
С Валеркой Наташа познакомилась в парке. Был праздник, Первое мая. Стояла настоящая июльская жара, девчонки выскочили на улицу в легких сарафанах и босоножках. Качались на качелях, пили лимонад, ели мороженое – у всех было прекрасное настроение. Решили покататься на катамаранах. Прибежали к реке, а все плавсредства были заняты отдыхающими. Какие-то парни сталкивали на воду последнюю лодку. Девушки чуть не заплакали. Но один из ребят вдруг взглянул на Наталью и улыбнулся:
– Девчата, чего киснем? Айда с нами кататься!
Это был Валера. И он был т-а-а-акой… Наташа даже покраснела.
Ее подруги кокетничали, ломаясь, набивая себе цену. Но Наталья вдруг решительно подошла к берегу, скинув новенькие туфельки.
– Берите меня. Я умею грести!
Парни присвистнули. А Валерка сказал:
– За штурмана будешь!
Девчата завизжали, запросились «на корабль». Погрузили всех. Потом они не сколько плавали, сколько маялись дурью и чуть не утопили лодку. Пришлось скидывать «балласт». Валерка прыгнул в воду и широкими сильными гребками доплыл до берега. Крикнул Наталье:
– Эй, Марья-Моревна, давай ко мне!
И Наташка, прямо в сарафане, зажав туфельки в руке, сиганула следом за Валеркой. И пошла уверенно, не хуже его – с малых лет на воде болталась. Вышла из реки, гордо вскинув мокрую голову, нисколько не стесняясь народа вокруг. Вот тогда она поняла, как хороша! Она увидела свою красоту в глазах этого парня. И было, на что посмотреть!
Мокрый сарафан облепил ее статную фигуру, широкие бедра и высокую грудь. Но «девушкой с веслом» назвать Наташу было нельзя. Потому что природа одарила ее тонкой талией и длинными волосами до самого пояса. И сейчас она шла, как та самая Марья-Моревна, могучая королевна! Коса расплелась и по-русалочьи покрыла Наташины плечи, а сильные ноги уверенно ступали по прибрежному песку.
Наталья остановилась прямо перед Валерой и смело смотрела на него. А тот, выдохнув с трудом, наконец-то решился:
– Как вас зовут, Марья-Краса?
– Натальей.
– Ну тогда ты будешь Наталья – краса, длинная коса…
Они были созданы друг для друга. Они совпадали, как элементы сложной мозаичной картины. И то, что между ними происходило – нельзя было назвать всепоглощающей страстью или нежным чувством, или симпатией. Все это – смешные слова, выдуманные для молоденьких дурочек, читающих дурацкие романы. Они были единым целым, идеальным механизмом, гармоничной силой, разумным творением природы, где никогда ничего не бывает лишнего. Адамом и Евой. Первыми совершенными людьми на Земле, венцом божьего промысла.
Почему тогда все случилось так гадко? Почему Валерка, единственный, любимый, суженый – покинул ее? И, ладно бы, только ее, но ведь Валера предал маленького человечка, родную дочь! Наталья терялась в догадках. Поступок Валерки был так чудовищен и противоестественен, как чудовищен и противоестественен февральский мороз в середине июля.
Хотя… И такое случается раз в тысячу лет.
А, может, Наталья все придумала сама?
